Raging Fire

Уже который день подряд шёл снег. Земля под ногами превратилась в мокрую грязную жижу. Единственным чистым местом в городе оставалась заледеневшая река Фирис, лёд которой ещё недостаточно окреп для того, чтобы дети решились на него ступить. Так и простирался Фирис белоснежной лентой через перепачканную Уппсалу, и местные жители не могли избежать невольных аналогий с чумазым ребенком, рот которому вытирают чистым платочком. Светловолосый паренёк лет шестнадцати на вид тщательно пересчитывал кроны. Снег летел на его голую ладонь, опускался на медные монетки и превращался в мокрые капли. — Чёрт, — выругался вслух юноша. На все аттракционы ему не хватало десяти крон. Вернее, ему самому-то на всё хватало, но в этот вечер ему предстояло позаботиться кое о ком ещё. Решив, что сам он может пропустить пару-тройку аттракционов, паренёк убрал горсть монет обратно в карман. Целых две недели он помогал герру Блумквисту в его винной лавке, тщательно вытирая бутылки, нарезая хлеб и сыры и доставляя продукты на дом жителям городка — так что монеты, звенящие у него в кармане, имели для него особую ценность. Парень двинулся дальше по мокрой жиже, некогда именовавшейся снегом. Снег летел ему в лицо, и даже теплый вязанный шарф его матери не спасал его щеки и нос от мелких холодных уколов. Возле церкви Святого Себастьяна он увидел крошечную фигурку, одетую в коричневое пальто. Пальто явно было ей не по размеру: наверно, досталось от отца или матери, но светловолосый парень не обращал на это внимания. Он смотрел на её волосы: длинные, огненно-рыжие, словно нарисованные яркой краской. Снег путался в её волосах, напоминая белые кусочки пепла в огромном кострище. Девочка заметила его, и её лицо озарила улыбка. — Густав! — воскликнула она и кинулась навстречу юноше. — Между прочим, мон сеньор Даае, — он попытался изобразить буржуазный французский акцент. — Во-первых, по-французски произносится «месье», — рыжеволосая девочка с серьёзным видом отряхнула шарф Густава от снега. — Во-вторых, ты вот-вот замёрзнешь, «месье Даае». — В третьих, у мадемуазель Эббы снова безупречно получилось изобразить мою мать… Девочка хлопнула его по плечу, и Густав засмеялся. — Пойдем, опоздаем на торжественное собрание высших чинов всея Уппсалы, — Густав взял Эббу под руку. — Между прочим, моя кузина была в этом цирке, и ей понравилось, — возразила Эбба. — Хватит уже всё критиковать. Густав усмехнулся. Он мечтал показать Эббе намного больше — он мечтал показать ей Кони Айленд возле Нью-Йорка, с их безумными, красочными аттракционами; мечтал сводить её на шоу набирающего популярность фокусника Гудини, который, по слухам, умел выбираться из железных оков за минуту. Но все это было только в призрачной перспективе — потом, когда-нибудь потом, когда у него будет больше денег, чем пара десятков крон в кармане. Намного больше. Что касается сегодняшнего дня — ему приходилось довольствоваться паршивым заезжим цыганским цирком с уродами и измождёнными животными. На входе в балаган их встретил цыган, вырвавший из рук Густава несколько монет с таким остервенением, словно Густав был лично должен ему уже долгое время. — Полегче, — рявкнул Густав, когда цыган сделал попытку дотронуться до плеча Эббы, чтобы проводить её за ограду. Прямо возле входа, в одной из деревянных клеток, Густав и Эбба заметили осла в цветастой попоне. Животное ходило по полу клетки из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь согреться. — Того типа бы в эту клетку, — буркнул Густав, вспоминая неприятную физиономию цыгана. — Сейчас сам там окажешься, — раздалось из-за его спины. Густав резко обернулся и увидел цыгана прямо за собой: он не заметил, что тот шёл рядом все это время. Эбба сделалась бледнее снега, и Густав поспешил взять себя в руки. — Не знаю, как принято в вашей стране, — Густав повернулся к цыгану грудью. — Но у нас угрозы детям из белых семей обычно не проходят даром. Сердце Густава бешено колотилось. Он засунул руки в карманы, чтобы цыган и Эбба не увидели, как они трясутся. Цыган громко усмехнулся. — Пытаешься говорить, как сынок губернатора? — его омерзительный рот скривился в неприятной усмешке. — Я живу в Уппсале дольше, чем ты живешь на свете, и знаешь, что я сейчас вижу перед собой? Густав напрягся всем телом, но не опускал взгляда. — Я вижу перед собой маленькую рванину, которая отдаёт свои последние гроши на мои аттракционы, чтобы развлечь свою оборванку-подружку. Руки Густава снова затряслись: но уже не от страха, а от кипящей злобы. Эбба заметила, как на его шее запульсировала жилка. — Густав, не надо! — воскликнула девочка. — Действительно, не надо, — присвистнул цыган. — Мало ли, что может случиться. Вдруг, твоим приятелем случайно подотрут пол в ослиной клетке? Эбба схватила Густава за руку и поспешила оттащить в сторону. — Не слушай этого грубияна, — тараторила девочка. — Он ужасный, грубый, злой человек. В груди Густава колотилось немое бессилие. Цыган был прав: он был никем, он был всего лишь мальчишкой из семьи бедного альтиста и кухарки. И тронь его цыган — Густав ничего не смог бы сделать. За него никто бы не заступился. И сам он не мог заступиться за Эббу. Ощущение беспомощности и несправедливости перекрывало всё остальное: он не видел, что происходит вокруг, не слышал музыку, не слышал, что говорит ему Эбба. Начало темнеть. Огни цирка освещали мутную слякоть под ногами оранжевым светом. — Вечер просто отличный, — Эбба попыталась подбодрить его. — Спасибо, Густав. Конечно, вечер провалился ещё в самом начале, и они оба знали это. — Давай посмотрим, что там, и пойдем домой, — Эбба потянула его за рукав к самой задней части цирка, куда не проникали разноцветные огни. Густав поддался. В нос ударил ужасный запах навоза и мочи: должно быть, здесь держали остальных несчастных ослов и лошадей. Ну, ничего, думал Густав. Когда-нибудь, когда он станет знаменитым скрипачом, он сможет защитить Эббу от кого угодно. Пусть даже сам губернатор Карлссон захочет её обидеть — он в ту же минуту останется без рук. — Густав, боже мой, посмотри сюда… — из размышлений его вывел тревожный голос Эббы. Она указывала на одну из клеток. Густав пригляделся: в темноте ничего не было видно. — Там же человек? — спрашивала Эбба. — Густав, посмотри… В свете отдалённых огней Густав смог различить что-то вроде тела юноши. Было сложно сказать, какого он был возраста или даже расы — открытые участки его тела были покрыты слоем грязи, а голова закрыта льняным мешком. Густав заметил, что его руки были прикованы наручниками к задней части клетки. — Какой ужас, — прошептала Эбба. — Посмотри, он почти не одет. На таком-то морозе… — Мы украдем его, — вдруг сказал Густав. Эбба уставилась на него с таким выражением лица, словно Густав только что предложил пойти сжечь дом губернатора Карлссона. — Что? — Мы украдем его, — повторил Густав. — Пусть эта сволочь поищет. Глаза Эббы округлились. — Густав, он нас поймает и убьет! — в ужасе затараторила девушка. — А если не поймает, то разобьёт свою башку, осознав, что проворонил один из своих аттракционов, — Густав уже ощупывал увесистый чугунный замок на клетке. — Густав, прошу тебя, не нужно! — умоляюще воскликнула Эбба. — Можно спрятаться где-нибудь, и кинуть в цыгана коровьей лепешкой, или что-нибудь ещё… Лицо Густава мгновенно посерьёзнело. — То есть по-твоему, это — правильно? — он кивнул в сторону клетки. — Похоже, что это наш ровесник. Такой же, как ты и я. Умирает на морозе из-за прихоти ничтожества. Так ты со мной, Эбба? Последние слова Густав произнёс так отчётливо и сурово, что Эбба прикусила язык и вытянулась, как струна. — Да, с тобой, — тихо сказала девушка. — Хорошо, — кивнул Густав. Замок выскользнул из его рук. — Без отмычки не справиться. И, думаю, для наручников тоже нужен инструмент. Попробую попросить у герра Блумквиста. Предлагаю вернуться сюда ночью. Эбба вздрагивала от каждого шороха. Ей не нравилось то, что задумал Густав. Цыган был здесь — спал в своем шатре, или ещё хуже, бродил по балагану под луной. Но перечить Густаву девушка не решалась: в первую очередь из-за того, что боялась потерять его уважение. Сказать ему, что она бы предпочла оставить несчастного гнить в клетке, только чтобы не рисковать их жизнями, значило то же самое, что и выступить в поддержку рабства, которое Густав презирал всей душой. — Здесь? — неуверенно спросил Густав, вглядываясь в темноту. Огни давно погасли, и балаган погрузился в кромешную тьму. Эбба кивнула. Густав поднёс масляный фонарь к клетке, и Эбба увидела, как человек в ней вздрогнул при виде света. Густав опустился на колени и вытащил из кармана своего пальто загнутый металлический стержень. — Подержи фонарь. Эбба взяла фонарь в руку. Руки Густава орудовали над чугунным замком, и через какое-то время раздался металлический лязг. — Просто реинкарнация Неда Келли*, — усмехнулся Густав, снимая замок с клетки. Человек в клетке заметался, словно дикое животное. — Тише, тише, — прошептала Эбба. — Я и этот «Нед Келли» пришли вытащить тебя отсюда. Правда, потом мы все вместе окажемся в этой клетке, но это ничего. Густав запрыгнул в клетку. — Эбба, фонарь! — рявкнул юноша. Спохватившись, Эбба влезла за ним. Густав опустился на колени рядом с несчастным, и нащупал наручники на его запястьях. Эбба в ужасе выдохнула: при свете фонаря она могла различить гноящиеся, кровавые раны на запястьях пленника. В ранах виднелись опарыши, и Эбба с ужасом поняла, что служило причиной отвратительного запаха. Густав, казалось, не замечал увечий, и яростно орудовал над замком. Снова раздался металлический лязг — наручники поддались. На целую секунду, Эбба испытала настоящее облегчение: а что, если всё и вправду получится и им удастся выбраться отсюда живыми?.. Как только руки пленника оказались свободны, юноша вытянул их перед собой: очевидно, они затекли от долгого нахождения в одном положении. В том, что это был их ровесник, не оставалось сомнений: его руки могли бы сойти за руки Густава, если бы не слой грязи и не ужасные рваные раны на его запястьях. — Ты свободен, — негромко сказал Густав. — Можешь снять это, — он кивнул на льняной мешок с прорезями для глаз на его голове. Юноша продолжал сидеть, не шелохнувшись. — Вместе цыгана подождём? — левая бровь Густава поползла вверх. — Густав, — остановила его Эбба. Девушка кивнула в сторону несчастного и поднесла фонарь ближе. В тусклом свете, Густав смог различить свежие рубцы, видневшиеся на его коже из-под тонкой холщовой рубашки. — Животное, — тихо бросил Густав и принялся снимать с себя вязанный шарф. — Чтоб тебя так… Он накинул шарф на плечи пленника, и тот судорожно вцепился в его края. — Нужно уходить отсюда, — напомнила Эбба. — Цыган может прийти в любую минуту. Они вылезли из клетки. — Густав, он не… — Эбба хотела сказать, что несчастный необут, но Густав заметил это раньше нее, и уже снимался с себя ботинки. — Ты же простудишься! — Наполеон холодов не боялся, — отозвался Густав. Эбба замирала каждые несколько минут, напряженно вслушиваясь в тишину. Время от времени раздавались крики ночных птиц и посапывание животных в клетках. Фонарь пришлось потушить — слишком велик был риск быть обнаруженными. — И куда теперь? — тихо спросила Эбба, когда они пробирались к воротам цирка. Густав пожал плечами. — Представим его моему отцу, может, он разрешит ему остаться на какое-то время… — Нужно хотя бы имя его узнать, — напомнила Эбба. — Хорошая идея, — Густав обернулся к юноше. — Как нам тебя на… Бывший пленник дёрнулся, как ужаленный, и рванул с места. — Чёрт! Густав кинулся за ним. Бежать ему было проще, чем пленнику, ноги которого выглядели так же ужасно, как и его руки, поэтому Густав настиг беглеца за несколько секунд и схватил его за локоть. Несчастный вывернулся из-под его руки и был готов снова броситься наутёк, но Густав со всей силы приложил его кулаком в основание шеи. Эбба негромко вскрикнула, когда тело горе-беглеца с глухим грохотом упало на землю. — Помоги, — Густав закинул руку несчастного себе на плечо. — Густав, это уже похищение, — заметила Эбба, но повторила то же самое. Через два часа трое (точнее, два человека и одно тело) достигли дома Кристофера Даае. По счастливому совпадению, в эту ночь герра Даае не было дома — он выступал со своей скрипкой в Бьёрклинге. Эбба и Густав втащили тело в комнату Густава и водрузили его на кровать. — Нужно промыть раны, — Эбба озвучила мысль, не дававшую ей покоя на протяжении последних нескольких часов. — Мы это сделали, — Густав шумно переводил дыхание. — Эбба, мы это сделали, чёрт побери! Эбба всмотрелась в лицо Густава, освещенное ярким светом масляных свечей. Его волосы были мокрыми от пота и снега, а карие глаза лихорадочно блестели. — Да, нужно привести его в чувство, — согласился Густав. Эбба вскочила, кинулась к Густаву и обхватила его лицо своими руками. Густав вздрогнул от неожиданности, когда губы Эббы впились в его губы. Густав смотрел на её лицо, разгоряченное морозным румянцем, на её огненно-рыжие волосы, и думал, что нет в мире девушки прекраснее. — Ты самый удивительный, — Эбба шумно выдохнула, наконец-то оторвавшись от него. — Самый смелый. Самый справедливый. Щеки Густава залились румянцем. — Я принесу горячей воды, — сказал Густав и поспешил вскочить с места. Его губы горели после прикосновения мягких губ Эббы. Он не помнил, как развёл огонь и нагрел воду в металлическом тазике, не помнил, как разорвал на куски свою старую рубашку, чтобы сделать из неё бинты. Густав пришел в себя, когда приятную тишину разрезал леденящий кровь вопль Эббы. Густав швырнулся в комнату. Эбба кинулась ему на грудь. — Густав, посмотри на него, — повторяла девушка, всхлипывая. — Посмотри на него, Густав. Густав отстранил девушку от себя и подошёл к кровати. Эбба знала, что Густав всегда отличался холодным рассудком и рациональностью. И, если она слишком остро среагировала, он даст ей об этом знать. — Твою мать, господи Иисусе, какого черта! — воскликнул Густав, отпрыгивая от кровати. В следующую секунду Густав закусил язык: никогда в жизни он не позволял себе так выражаться, и уж тем более — в присутствии Эббы. Пока Густав возился с водой на кухне, Эбба сняла льняной мешок с головы спасённого. И его лицо — если это вообще можно было назвать лицом — заставило их обоих на долю секунды пожалеть, что они вообще решили вытащить его из той клетки. Первым себя в руки взял Густав. — У цыгана физиономия была страшнее, — он с шумом выдохнул. — Кажется, твоему отцу придется объяснить не только его появление в его доме, — тихо заметила Эбба. Следующий час в доме царила тишина, прерываемая звуком стекающей с тряпок в металлический тазик воды и звоном пузырьков с карболовой кислотой. На утро выяснилось, что спасённого звали Эриком. Выяснил это Густав — потому что Эбба напрочь отказывалась выходить из комнаты отца Густава, когда Эрик пришёл в себя. Густав также выяснил, что Эрика продал в цирк его отец, архитектор из Ваттхольма, и в клетке он провёл около четырёх лет. Когда Густав сказал Эббе, что Эрику было шестнадцать — а ровно столько же было самим Густаву и Эббе — девушка пересилила себя и спустилась к ним. Завидев её, Эрик попытался закрыть изуродованную часть своего лица рукой. Эббе стало ужасно стыдно: должно быть, он понял, что она специально его избегала. — Густав, у меня есть идея, — шепнула ему на ухо девушка, когда Густав в очередной раз вышел из комнаты, чтобы набрать новой горячей воды. Густав вернулся в комнату. — Она снова сбежала? — спросил Эрик, замечая, что рядом с ним нет Эббы. — Ага, — отозвался Густав, присаживаясь на кровать. — Очень ранимая душа. Будь добр, руку вытяни. Эрик рефлекторно спрятал руку под одеяло. — Будет ещё больнее, если не дашь это вылечить, — предупредил Густав. — Возможно, придётся даже ампутировать… Эрик зажмурился и вытянул руку перед собой. Густав приподнял её за локоть и принялся промывать рану смоченным в воде и карболовой кислоте куском ткани. — И зачем ты всё-таки пытался убежать тогда? — хмуро спросил Густав. У него из головы всё еще не шел сценарий, в котором Эрик своим внезапным импульсом срывает всю операцию, цыган их ловит и сдирает с них заживо шкуру. — Из-за этого, — рявкнул Эрик, стараясь отвратить свое лицо от пламени свечи. — Вы бы увидели меня, и… — И вернули бы тебя обратно? — поинтересовался Густав. — Ага, ты потерпи, мы закончим и вернёмся в балаган. Только, главное, надо найти именно того самого цыгана, у которого мы тебя свистнули, а то произойдет путаница. Эрику было не до шуток. Он украдкой вглядывался в лицо Густава, словно пытался разгадать, как тот может использовать его в своих корыстных целях. За порогом раздался шорох: Эбба вернулась. — Я сейчас. Густав вышел из комнаты и вернулся через несколько минут, снова опускаясь на кровать. — Мы тебя вытащили, потому что не весь мир окончательно рехнулся, — серьезно сказал Густав. — И вообще — если тебе не нравится твоё лицо, просто спрячь его. С этими словами, Густав извлёк из-за своей спины белую лакированную полумаску, очевидно, только что принесённую Эббой. Отец Густава не оценил самоотверженный поступок своего сына. — Нужно было притащить тебя к тому цыгану и дать ему хорошенько треснуть тебя за загривку, — рявкнул герр Даае. — И ты рисковал Эббой? В самом-то деле? Густав и Эрик стояли перед ним с видом нашкодивших школьников. — И ты в самом деле хочешь, чтобы чёрт знает кто, какой-то оборванец из шапито, остался в моем доме? — Кристофер Даае смерил Эрика презрительным взглядом. — Я устроюсь на полную ставку в лавку герра Блумквиста, — попытался возразить Густав. — И бросишь свои уроки скрипки? — Я буду заниматься ночью, если потребуется, — Густав потупил глаза в пол. Кристофер Даае громко усмехнулся. — Нонсенс. И вообще, это что такое? — он кивнул в сторону Эрика. — Я понимаю, что он вчера из цирка, но пусть сейчас же снимает свою маску. — Нет, — вдруг сказал Густав, в первый раз за вечер поднимая на глаза отца. Герр Даае даже открыл рот от такой дерзости сына. — Я требую, чтобы твой новоиспеченный друг сейчас же снял маску, — прошипел он. — Нет, — решительно повторил Густав. — Больше его никто не заставит. — Я тебе сейчас по шее съезжу, — герр Даае угрожающе занёс руку. С секунду Густав смотрел ему прямо в глаза, а затем резко нагнулся, подставляя ему свою шею. И Эрик остался. Эрику было разрешено остаться в доме герра Даае ровно на полтора месяца, пока не сойдет снег. Густав, как и обещал, устроился в лавку герра Блумквиста, чтобы платить за лишнюю еду. Однако, Эрик тоже не собирался бездействовать — казалось, для него одна мысль о том, что он питается за чужой счет, была невыносимой. Выяснилось, что даже в свои шестнадцать Эрик неплохо умеет работать с деревом, поэтому герр Блумквист вскоре позволил ему сделать для своего погреба несколько полок. — Я могу попробовать уговорить отца разрешить тебе остаться чуть дольше, — сказал как-то Густав. — Не нужно, — решительно заявил Эрик. — Я договорился с герром Блумквистом, я смогу пожить в его лавке и работать за еду, на первых порах. — Тогда будешь приходить в гости, — кивнул Густав. — Не ко мне. К фортепьяно. Эрик и Густав переглянулись, и затем оба рассмеялись. Густав знал, что истинным предметом обожания Эрика стало старое фортепьяно его отца. Эрик знал приблизительное расположение клавиш, но когда он первый раз попросил Густава позволить ему дотронуться до инструмента, то смог наиграть только одну простенькую мелодию вроде «Тихой ночи». Но с каждой неделей умения Эрика возрастали в десятки раз, и Густав даже завидовал ему: если бы он только мог делать такие же успехи в игре на скрипке, как же был бы горд его отец! Также, Эрик испытывал неподдельный интерес к библиотеке Агнесс, покойной матери Густава. Выяснилось, что Эрик неплохо умеет читать по-английски (и откуда?) — ему сразу полюбились Шекспир и Кольридж. В один вечер, Кристофер Даае даже удостоил Эрика самым щедрым комплиментом, на который он вообще был способен. — Хоть какой-то толк от этой библиотеки, — бросил он Густаву. — Я уже собирался Кольриджем печку топить. А в еще один вечер, Кристофер Даае и Эрик даже вступили в диалог. До этого, герр Даае никогда не обращался к Эрику напрямую: если он что-то хотел спросить, он всегда говорил о нем с Густавом в третьем лице. — Мне всегда было интересно, что люди находят в творчестве Кольриджа, — сказал как-то герр Даае за обеденным столом. В его вопросе чувствовалось ехидство: ехидство над цирковым мальчиком, который, кажется, в жизни не видел столько книг, и, конечно же, не сможет ответить на вопрос, касающийся известного британского автора. — Он ведь несколько своих стихотворений написал, находясь под действием опиума, да? — продолжал Кристофер. — И что это за творчество? Какая от него ценность? Густав ковырял горячий картофель у себя в тарелке. Ему не нравилось, что отец задирает Эрика, но сделать с этим он не мог ровно ничего. — Взять, хотя бы, «Поэму о Старом Моряке», — старший Даае явно наслаждался собой. — Там же бредовый сюжет. Галлюцинации спятившего старика. Эрик, не расскажете мне, почему некоторым людям она так нравится? — Дело вкуса, — спокойно ответил Эрик, прожевывая кусок. Густав невольно восхитился его невозмутимостью. Он помнил, что только пару дней назад Эрик взахлёб рассказывал ему про то, что именно «Поэма о Старом Моряке» уникальна тем, что там использованы почти все известные на начало XIX века поэтические приёмы. И у Эрика хватало ума не вступать в диспут с герром Даае, который при любом исходе спора, конечно же, окажется прав. А в какой-то вечер Кристофер Даае подозвал сына к себе, огляделся по сторонам, и прошептал совершенно другим, не похожим на него голосом: — Густав, он должен уйти. Мне он не нравится. Густав изумленно смотрел на отца. Первый раз в жизни, он видел в его глазах смятение, граничащее со страхом. Густав про себя усмехнулся: неужто Эрик имел неосторожность снять при нем маску? Но дело было не в маске, а в чём-то ещё. — У него остается ещё две недели, согласно нашему уговору, — пожал плечами Густав. — И он сам хочет уйти. Он не хочет быть обузой. На утро, Густав увидел, что Эрик сам собирает свои немногочисленные пожитки, которыми он успел обзавестись за месяц. — Ты куда это? — удивленно спросил Густав. — Так будет лучше, — отозвался Эрик. — Всё в порядке, я справлюсь. Густав лихорадочно вспоминал, каким образом Эрик мог слышать их с отцом разговор. Они говорили на кухне, а она находилась дальше всего от комнаты, где оставался Эрик. Он не мог их слышать. Никаким образом не мог.