Катаракта

      Казенные шторы пыльными зелёными волнами струятся по полу — сдернуты. Оголенное окно зияет пастью разверзнутой черноты, пялит в комнату слепыми глазами звезд — мутными, точно тронутыми катарактой. В номере накурено так, что режет глаза: сизый смог плывет по тесному коридору, просачивается из-под двери и вьётся до потолка, лижет мутные стекляшки хрусталя у самого плафона. Лампочки выкручены и перебиты: люстра у Есенина тоже одноглазая, глядит надтреснутой скорлупкой лампы, не светит.       Сергей пластом лежит на диване, взглядом невидящим таращится в пустоту; глаз подбит, окаймлен расплывчатым синим — не видно ни черта, не разлепить. Костяшки на руках сбиты, под рёбрами что-то нестерпимо режется, будто бы лопнув, так, что вздохнуть нельзя. Поминутно свешивается вниз, харкает кровью, надсадно хихикает и давится — того и гляди, выплюнет душонку хилую, все равно держаться-то ей не за что. Что-то ему отбили, а что — непонятно. Есенину думается: лучше б ее и выбили, душу эту никчемную, хоть бы не болело так ежечасно.       Маяковского никто не звал. Никогда не звал. Он является сам, больше не чертыхается, лавирует спокойно меж волн из зелёной ткани и бутылочных стёкол — молчаливый и холодный, как айсберг.       — Воды, — давит Сергей, едва разлепляя запекшиеся белесые губы, ухмыляется криво, смотрит льдистым здоровым глазом: не нравится, мол?       Маяковский молчит. Так же безмолвно уходит, хрустя острой стекольной скорлупой, возвращается через минуту, выливает ледяную воду прямо на наглую рожу.       — Не нравится? — повторяет его немой вопрос уже вслух.       Есенин копошится на продавленном диване, матерится беззвучно — глаз его темнеет.       — Сволочь.       — Тихо, — Владимир шипит в ответ, до тупой боли сжимая кулаки. — Замолчи, иначе и второй заплывет, — сухо кивая на глаз.       — Ну и черт с тобой, — отвечает. — Пошел вон.       У Маяковского на губе лишь едва заметная ссадина, пара выбитых пальцев да бровь рассеченная. И Есенин на эту бровь смотрит ненавидяще и дико, едва умея подавить в себе очередной желчный порыв.       — Как тебе совести хватило прийти? — спрашивает.       — Сам виноват, — взгляд у Владимира мрачнеет, затягивается потихоньку недоброй дымкой, как в ту ночь прямо. — Я тебя предупреждал.       — Вот и шёл бы к своей Лиличке, — выплёвывает зло. — Она у тебя тонкая, звонкая, — давится гадкими смешками.       — Видел бы ты, как она со своим Осей…       Маяковский не позволяет ему закончить: бесцеремонно сдергивает на пол — тот больно ударяется затылком, хрипит, не переставая смеяться, вяло переворачивается, опираясь на локти.       — Ну и дрянь же ты, Маяковский, — говорит. — Я тебе глаза раскрыл, а ты… Так. Сволочь.       — Вранье, — безжалостно чеканит, буравя взглядом трещину в потолке. — Не было этого.       Владимир до скрежета сжимает зубы, когда слышит, как надсадно и глухо Есенин смеется где-то у него под ногами.       Сидят молча почти до самого рассвета, пока небо не брызжет алыми всполохами и не бледнеет до оттенка тонкой яблочной кожицы. Сергей, кажется, дремлет, кое-как привалившись к дивану, уронив серое в утреннем сумраке лицо на больную грудь. Так он думает, пока не слышит откуда-то снизу хриплое, ядом сочащееся:       — Маяковский? Я прощаю вас, Маяковский…       И Владимир курит, тяжело и обречённо курит ему в ответ.