Катаракта

      Просыпается оттого, что дышать вдруг становится совершенно нечем. Горло будто обложено ватой, сипит странно, давит; внутри — сухо. Тянет руку к закоптелому мутному оконцу, выводит дрожащим пальцем на стекле: «Ли-ля», вторит одними губами. Выходит криво и нескладно, как и вся эта ситуация, как и багровые кровоподтеки у него под рёбрами, как треклятая, уродливая линия, которую так упорно и гнусно гнет Маяковский. Лиля — ангел. Лиля — божество. А он — так, черт те что. Атавизм деревенский, гарь, марь, да золотая листва под ногами. Шаркнешь ботинком — рассыпется, искрошившись.       Добавляет к «Лиле» косую, такую же дрожащую «с». Палец замирает на стекле, постукивает едва слышно: думает, как бы назвать поязвительней. Дверная ручка медленно ползет вниз, щёлкает, замирает в нерешительности где-то на середине — он хватает тяжёлую пепельницу в жгучем желании запустить ее Маяковскому в рожу и выбить тому пару-тройку зубов, чтобы не щерился больше, гад, — но Лиличка с оконного стекла совершенно внезапно материализуется и вплывает в комнату. Сначала появляется эта ее гладкая причёска под аккуратной шляпкой, эти горящие, густо подведенные сурьмой глаза, а потом и она сама: вся, целиком. Робкая, нерешительная, губы сжаты в тонкую линию — жирно-красные. Есенин раздражённо сплевывает прямо на пол, отставляет пепельницу подальше, чтобы соблазна не было взяться снова, и она мнется, топчется на своих каблуках рюмочкой, крошит ими зелёное бутылочное стекло. Ладонь вяло смахивает имя со стекла.       — Ли-и-личка, — тянет медленно и совершенно нагло, смотрит злым синим глазом в ее скривленное лицо.       — Хам! — восклицает этим тонким-звонким голоском. У Есенина закладывает уши, прямо-таки сворачивает в трубочку, но он продолжает давить гнусненькую улыбку, кое-как садится на диване, сцепляет сбитые ладони на коленях.       — Чем обязаны? — спрашивает.       Бархатная безвкусная шляпка, пошлые перчатки по локоть, пара продолговатых речных жемчужин в ушах…       — Володя у вас? — отзывается вопросом на вопрос, сжимает ладони до треска перчаточной кожи.       — Был такой, да, — лыбится. — А что, не видно?       — Это он вас — так? — Лиличка спрашивает уже практически беззлобно, робко присаживается рядом на скрипучий край дивана. Жалко ей его, этого пропащего и златокудрого, наглого, гадкого, пошлого — жалко. К таким тянет неизменно, по-животному тянет.       — Вы — его, он — меня, — подмечает простодушно, продолжает упрямо растягивать губы, но отчего-то теперь становится нестерпимо больно и под рёбрами начинает тянуть сильнее.       — Да как вы… О чем вы? — спрашивает, хлопает ресницами, таращит на него свои огромные глаза. Удивляется. Есенину хочется сплюнуть прямо на эти самые туфельки. Лиля, тем временем, нерешительно выдает:       — Мы очень переживаем с Осей: Владимира сутками не бывает дома… Мне говорили, будто бы он у вас…       — Что же, и Ося переживает? — Сергей прямо-таки подрывается, тянется прожорливо за ее словами, истекает ядом.       — И Ося, — раздражённо отвечает, сцепляет ладони еще крепче и будто бы просыпается. — Да как вы смеете?       А Есенину только того и надо. Он давит в себе презрение с огромным трудом, но все-таки не выдерживает: смеется до боли в отбитых ребрах, до слез смеётся.       — Как вам не стыдно? — Лиличка вскакивает на ноги. Губы у нее дрожат. Хочет сказать еще что-то, напрягается вся и вдруг ловит на себе этот его мёртвый, потухший взгляд. Злость из нее выкипает вместе с неудовольствием, уступая место лишь беспросветной тоске. Чужой тоске.       — Сергей Александрович, — шепчет почти ласково, размыкает губы в этой своей тонко-печальной улыбке — Есенину думается: в блядской. В искренней, что самое здесь дрянное: жаль ей его, видите ли. Маяковского ей не жаль.       — Что я могу для вас сделать? — голос у Лилички дрожит, а тонкая рука аккуратно вплетается в чужие волосы, и Есенин дёргается, скрипит зубами, практически скатываясь с треклятого дивана. Вскакивает на ноги, сверкая глазом злым и помутневшим.       — Уйдите, бога ради, — цедит, слепнет от лютой ненависти. — И Володю своего заберите, если найдете. Довольно с меня уже интриг ваших, этой пошлостью сыт.       Лиля бледнеет, выскакивает из комнаты, точно оглушенная, и он долго, долго и невидяще наблюдает за ее удаляющимся шагом сквозь мутную границу окна.