И демоны над ней кружили

Их словно остриём копья В пучину мутных вод вонзили. Во тьму ушедшая земля... И демоны над ней кружили. Темнота и холод, во мгновение вонзившиеся острыми шипами страха в ещё дышащее сознание. Холод и темнота, окутавшие неизведанностью глаза и разум, сковавшие ознобом трясущиеся руки, слабо пытающиеся освободить безвольное тело от широкого, обвитого душащей змеёй ремня. Рассудок ещё со мной. И поэтому я не кричу. Открытые ладони бьют в бессильном отчаянии по стеклу, но рваные движения скованы мутной водой, что тягуче тормозит слабые попытки пробить себе дорогу - к свету, воздуху, свободе. Внезапная лёгкость и рука, обхватывающая моё запястье. Вспышка яркого света и воздух, полоснувший по горлу заострённым ножом. И снова холод и боль. Но без липкого, обвивающего конечности страха. Потому что вместе со спасительным кислородом я поглощаю тьму и свет. Мысли теряются, и меня уже нет. А вместе со мной уходят холод и боль. «Всё хорошо. С Вами всё хорошо. Главное, не шевелитесь. И дышите. Это - кислород.» Тьма не хочет покидать свои пределы, не давая мне открыть глаза, увидеть лица тех, чей шепот преследует меня уже в течении долгого времени. Иногда я слышу крики. Мне кажется, что это мои собственные, уж очень они знакомые, пронзающие мозг. Но я знаю: я молчу. Я вдыхаю и выдыхаю воздух, пропитанный едкими медикаментами, стерильный и грязный от них, одновременно. Мои закрытые веки горят, когда я, напрягаясь и вслушиваясь, разбираю эхо раздающегося в соседней палате, а может и конце коридора, крика. «Вы - умничка. Сейчас будет немного больно. Вот так. Спите.» Я медленно прихожу в себя. Теперь я это точно знаю, так как время вспыхивает для меня уже не редкими, сменяющимися звуками, а непрекращающимся гулким шумом - гудящих аппаратов, разговаривающих людей и тем наводящим ужас криком. Раздающимся, когда шёпот становится громче и яснее, а больничные холодные коридоры оживают. Но вместе с уходящей тьмой приходят и разноцветные картинки, появляющиеся словно по щелчку фотоаппарата, чёткие до последней детали. Но чужие. Странные. Непонятные. Щелчок. Красивое женское лицо. Рука, сжимающая детскую ладонь. Буквы, коряво написанные в тетради в линейку. Кружева на синей школьной форме и юбка, выпачканная мелом. Щелчок. То же лицо, уже с синяками под глазами. А глаза тёмно-карие. Усталые. И мой шепот. Мама? Щелчок. Детский крик. Ещё. Ещё. И ещё. Щелчок. Гладкий мраморный пол, начищенный до блеска, с прыгающими по нему солнечными зайчиками. Между множества лакированных и кожаных туфлей. Ребёнок, протягивающий тонкие пальчики за золотыми лучами, скользящими по обуви и весело подпрыгивающими по чёрным брюкам и юбкам к лицам взрослых женщин и мужчин. И их глаза. Пустые, но сочувствующие. Когда их взгляд падает на восьмилетнего ребёнка, пробирающегося между белых лилий, чтобы поймать осколок пробивающегося сквозь витражи холодной церкви солнца. «Что она говорит? Она бредит. Вспоминает маму. Кричит, чтобы она её не оставляла. Посттравматическое стрессовое расстройство. Это хорошо. Она приходит в себя.» Мне страшно, ведь я понимаю, о чём шепчутся эти голоса. Пока они говорят, ноющая, вспыхивающая перед глазами яркими красками боль отвлекает. Она сосредотачивается где-то около шеи и проползает к затылку, пока каждодневные, звучащие уже на периферии сознания крики не заглушают острую физическую пытку тоской и страхом, звучащие в подвывающих нотках. Теперь я хочу знать, кто плачет и кричит. Совсем близко от меня. «Скоро повязки можно будет снимать. А откуда порезы на лице? Она пыталась выбить окно в машине. Она будет видеть? Скорее всего, да.» Щелчок. Машина, несущаяся на огромной скорости по каменному мосту и море. Слишком страшное и бушующее, для этого времени года. Я сосредоточенно молчу, поджав губы. А рядом сидит голубоглазое создание, с белыми, как снег, кудрями. Дверь клинит. Она кричит, когда раскатистые волны ловят нас в свои ледяные объятия. Море теряет своё волшебство, превращаясь в разъярённого зверя - голодного и ненасытного. Меркнувшие полоски неба, проглоченные водной тинистой пастью наводят ужас. Сковывающая ледяная вода подбирается слишком быстро к горлу, намереваясь заглушить плачь и растечься беспросветной темнотой по жилам. Свет. Тьма. Теперь я знаю, чей крик я слышу рядом с собой. Сегодня я воскресла. Когда с лица были сняты повязки, первое, что я увидела из сверкающего чистотой окна, были деревья. Не те, в тени могучих густых крон которых, играющих изумрудом на солнце, я часами могла отдыхать от буднично-серых дней. Эти деревья были серыми и беззащитными, с оголёнными мышиными, а может даже бесцветными сучьями. Кривыми и сухими, как будто жар прошедшего лета обглодал их древесную кору, а стужа зимы подъела нещадно оставленные остатки. - Какое сегодня число? - язык не слушался меня, и я неосознанно напряглась, сжимая в горящих от беспокойства руках чистые до скрипа простыни. - Двадцать первое сентября, - прозвучавший голос внушал спокойствие, от чего хотелось закрыть глаза и забыться на время спасительным сном. Но было слишком много вопросов. И слишком много волной нахлынувшего страха. - Где я? - В больнице. В травматологическом отделении, - он продолжал говорить довольно ласково, чётко отделяя слова. - Как Вас зовут? Вы помните, что произошло? Приходящие картинки, как осколки жуткого кошмара, стали собираться в единую картинку, яркую и живую. Белый слепящий свет, возникший надо мной, и живительный воздух, которым хотелось наглотаться до головокружения, до боли в лёгких. Недавно терзающие и замутнённые воды вытолкнули меня к белому свету почти нежно, при этом мирно укачивая в своих бирюзовых объятиях. Боль в теле и песок под ним же, которая пригвоздила немеющие конечности к тёплой земле, рассеивая кошмар и превращая его в сновидение. Всё так же как и всегда. Только вот криков, знакомых мне ещё с детства, я уже не слышу. - Дайте мне зеркало, дайте мне сейчас же зеркало! - я кричу, не понимая сама себя. Внезапно становится так же страшно, как и в почти что осязаемой тьме, и голос, казавшийся доселе ласковым, превращается в пронзающий мозг ор. Грубый, отрывистый, жестокий. Тонкая игла и сон, уносящий меня на затейливо петляющую дорогу, ведущую к белому величественному дому. Охраняемый многовековыми, с размашистыми кронами и массивными стволами, деревьями. Второй раз он пришёл в белом халате, под стать стенам моей палаты. Этот человек не задавал вопросов, а я и не спрашивала. Он осматривал мои глаза, светил в них ярким светом, а я морщилась, пытаясь преодолеть страх перед тем, как он вынесет свой вердикт. Но он оставался так же спокоен, как и в начале, лишь вглядываясь своими пронзительными тёмными глазами в моё лицо. Я пыталась прочитать в них жалость или сочувствие, подтверждающие мою панику, и, к своему удовольствию, видела в них лишь деловую заинтересованность и скуку. - Вы помните, что с Вами произошло? - я мотнула головой и отчаянно посмотрела на него. Медленно я рассказывала, как ехала за рулём, как отказали тормоза, как мы пробили старый деревянный забор, и машина слетела с пяти метров в море. - Мы? - он переспросил, прищуривая при этом глаза. - Да, мы. Я и моя сестра, - слова сорвались быстрее, чем я успела о них подумать. Значит, это была моя сестра. Её крики я слышала в тот злополучный день, хватаясь за руль и пытаясь из-за всех сил вывернуть его в сторону. Я резко прикрыла глаза, пытаясь восстановить её лицо, промелькнувшее в одном из фрагментов моего личного бреда, - воспоминаний о прошедшем и далёком, - которые так тяжело было куда-то определить. Но которые, безусловно принадлежали именно мне. Пронзившая тонкими иглами боль ещё чувствительных глаз напомнила мне о человеке, сидящем рядом со мной, и я, делая над собой усилие, спокойно взглянула ему в лицо. - Не волнуйтесь, она жива, - по-своему расценив мою реакцию, ответил мне этот человек, чей въедливый взгляд дарил странные ощущения - безопасности и опасения. - Вы помните, как её зовут? - Эмилия, - сцепив руки в замок, чтобы скрыть постыдно дрожащие пальцы, я молниеносно выдавала свой ответ, не понимая ещё толком о ком говорю. - А как Вас зовут? Лицо, освобождённое от повязок, было чувствительнее, чем мне хотелось бы, и даже тёплый больничный воздух дарил неприятную прохладу. Сейчас же, глубоко его вдохнув, подсознательно чуя всем своим нутром, что силы оставляют меня, и повреждённые глаза наливаются солёной влагой, больно колющей ещё очень восприимчивую оболочку, я лишь мотнула головой. Чтобы через секунду прошептать, проваливаясь в уже привычную для меня мглу, что я ничего о себе не помню. Даже своё имя.