И демоны над ней кружили

В светлой палате, с белыми стенами, Серые ветки в небо манили И приглушенно имя шептали - Демонов звали, что возле кружили. Он назвал мне свою фамилию, когда осматривал глубокие порезы на руках. Фальке*. Он и правда похож на сокола. Такой же въедливый прищур тёмных глаз. Как бездна, которая полностью засасывает меня со всеми моими страхами и болью, когда он внимательно, слегка склонив голову, вглядывается в моё лицо. В такие моменты мне хочется прикрыть его руками и снова погрузиться в холодную солёную воду. Но останавливает меня только уверенность в том, что я почувствую под пальцами, когда коснусь своего лица. Рыхлую жесткую корку, покрывающую розовые шрамы. Я уже не прошу зеркало и не пытаюсь узнать, как я выгляжу. Я отгораживаю себя от этой участи - наконец-то взглянуть на себя со стороны. Я просто дышу. Просто даю себя осмотреть. Просто часами наблюдаю за практически мёртвыми деревьями за окном. Мы уже разговариваем. Сначала я отвечала одним словом, отвернувшись к окну и нервно сминая в комок белые наволочки. А он повторял "Как Вы себя чувствуете?" или "Что-то болит?" так же однотонно, какими были и мои бесцветные ответы. В один из дней я почему-то проговорила одними лишь губами, словно не замечая его присутствия или обращаясь сама к себе: - Мне неприятно, как Вы на меня смотрите. Я чувствую себя монстром. А он ответил так же сухо, безлико, как и обычно, но эти слова показались мне тогда свежим ветром, на корню сметающим искусственный пропитанный болезнями воздух: - Почему? Вы красивая, но смотрю я на Вас так же, как и на других своих пациентов. Последующие дни перестали быть реалистичным непрерывным кошмаром, укутанным в белые больничные стены и шарканье тапочек по больничным коридорам. Даже крики моей сестры, отдающиеся болью в позвоночнике, напоминали мне уже о том, что она жива, а это было, наверное, самым важным. Я стала радоваться его приходам, и сказанные предложения дополнялись ненужным смысловым хламом, отказаться от которого было бы уже практически невозможно. - Сегодня холодно? - даже не выходя из моей скромной обители, я знала, что за погода царит сейчас за окном. Разговор несмолкающих нянечек вертелся всегда около этой темы, такой пустой. Формальной. - Да, похолодало, - он слегка улыбался, когда я сама заводила разговор. Я знала, что как врач, он считает это хорошим признаком. Но, изголодавшись по общению, мне было достаточно и этих ничего не значащих предложений. В один из дней он задержался подольше и, присев на край моей кровати, протянул небольшой пакет с мандаринами. Мне показалось, что золотисто-оранжевые шарики заиграли искрящимися лучами, разрисовывая выкрашенные в белый цвет стены яркой радугой. От этой бредовой мысли я рассмеялась, и, смущаясь словно девчонка, тихо произнесла: - Спасибо. Он долго молчал. А потом подошел к окну и, не мигая, рассматривал безжизненный серый пейзаж во дворе, который маячил перед моими глазами даже тогда, когда солнце садилось за горизонт, погружая день в ночь. Я молчала, сжимая мягкие плоды с тонкой сильно пахнущей кожурой. - Как сегодня погода? - решилась наконец-то я. - Завтра Вы сможете навестить свою сестру. Вы идете на поправку, и мы сможем Вас выписать, вероятнее всего, уже через неделю, - его голос показался мне более глухим, чем обычно. Я кивнула, а сквозь пальцы потекла липкая ароматная жидкость, оставляя ослепительно желтые пятна на белых простынях. Он повернулся, отходя от унылого ландшафта за окном, и, вытащив из кармана белый платок, приблизился ко мне, чтобы, взяв мои пальцы в свою тёплую руку, аккуратно оттереть их от липкого влажного сока. Я нервничала. Ждала завтрашней встречи с нетерпением и ещё каким-то непонятным мне чувством, так похожим на панику. Мне хотелось, чтобы стрелки часов стремительно перекрутились вперёд, унося за собой этот день, его рутинные процедуры, невнятное перешептывание больничного персонала за моей дверью и грязно-пепельные деревья, гнущиеся под напором жестокого ветра. Но одновременно в душе засело и совсем другое желание, вернее его обрывки, которые так трудно было перевести в слова. Мне казалось, что эта встреча перевернет мой мир, даст мне вспомнить всю свою жизнь и приоткроет глаза, но именно это вызывало болезненное покалывание в висках. Такие картинки, мимолетно промелькнувшие сразу после аварии, больше не посещали ни мои сны, ни явь. Я могла подолгу лежать с закрытыми глазами, закутавшись в тонкие одеяла и отгородившись от реальности, пыталась из последних сил воспроизвести хоть одно из утерянных, казалось бы уже навсегда, воспоминаний. Я жмурилась и представляла отдельные увиденные мной фрагменты, расписывала их всевозможными красками и выпускала на волю, в надежде, что они вернутся ко мне красочными снами, заполнят недостающие паззлы, чтобы в итоге дать новый виток моей фантазии. Но каждый новый день рождал растерянность и злость, бьющую ключом в наводящие страх моменты, когда меня называли по имени. Вероника Роттенберг. Это имя не лежало ни на языке, ни на слуху. Даже мрачные поседевшие деревья за моим окном гнулись под грузом его звучания. Когда вычищенные режущей обоняние хлоркой коридоры погружались в тишину, я делала над собой усилие и проговаривала раз за разом своё имя. Громко, чётко. Только оно слетало с языка язвительным шепотом, глухим стоном или горькими обжигающими щеки и глаза слезами. Оно не говорило мне ничего. Абсолютно ничего. И от этого я казалась самой себе полупрозрачной тенью, - но с равномерно отбивающим свой ритм сердцем, - дышащей, думающей, но затерявшейся где-то среди живых людей. Призрак, запертый в неведомом прошлом. Которое ему уже вряд ли когда-нибудь понадобится. А другим и подавно. * Сокол