И демоны над ней кружили

Их кровь и нрав похожи были, Но демоны над той кружили, Кто узы позабыв родные, Воздвигнул зеркала кривые... Утро пробралось в палату, высветив синий холод ночной тьмы, что скопилась по углам. Я наблюдала, как ползет дымный белый свет по полу, как растут тени от предметов, вытягиваясь, будто силясь достать до двери, в которую вот-вот должна была зайти уборщица, чтобы с хлоркой и громкими звуками вымыть пол. Шесть утра, больница спит, но я слышу эхо из конца коридора, где медсестры гремят ведрами, о чем-то переговариваясь слишком громкими для гулкой тишины голосами. Почему-то мне очень важно разобрать, о чем же они говорят, я вслушиваюсь, зажмурив глаза так, будто от этого зависит моя жизнь. Слышу приближающиеся шаги, считаю через три на раз, получается такой тройной звук, из которого складывается мерная дробь. Раньше я не замечала, что шагать мягкими больничными тапочками можно, следуя какому-то ритму. Раньше я вообще многого не замечала и сейчас закусываю губы в бессильных попытках что-то вспомнить, чтобы сравнить. Ведь нужно же человеку сравнивать настоящее с прошлым? А я – чистый лист. Ничего не тревожит, ничего не напоминает, не заставляет вздрагивать. Только одно лицо рождает что-то подобное, мутит душу подозрением, предчувствием, сомнением. «Эмилия» - имя ничего мне не говорит, не ассоциируется с лицом, что белым страшным пятном засело в памяти, подсвеченное фарами и страхом. Сегодня я ее увижу – и все пойму, иначе все, что передумала я за эту долгую ночь, наполненную старой луной и дребезжанием оконных стекол всякий раз, как ветер решал прорваться в комнату, будет зря – пустышка, совершенно бессмысленная трата душевных сил и эмоций, не несущая никакой пользы, не приводящая к результату. Медсестра задела шваброй ножку моей кровати, вырывая меня из состояния задумчивой созерцательности. Подумать только, я лежу и часами могу рассматривать потолок, стены, давно выученный до последнего кустика вид за окном – а когда-то и минуты не могла не заниматься делом, все меня дергало что-то или кто-то, все мне надо было где-то быть, кому-то что-то доказывать, бежать, рваться, завоевывать место под солнцем и защищать это место. Я не помнила деталей, но смутный протест не давал успокоиться, затягивал пружину все туже и туже. Оставалось только ждать, когда же она с силой распрямится, срывая ограничительную тонкую нить, больно ударяя по не успевшим отдернуть пальцы. Он должен прийти в девять, я слежу за стрелками часов, отсчитывая время, в странной уверенности, что если отвлекусь от циферблата на стене хоть на миг – коварная стрелка тут же прыгнет назад и время моего ожидание растянется на еще более продолжительный срок. Наверное, все-таки стоило с шести утра медитировать над часами, чтобы понять, что ждать я не люблю. Очень сильно не люблю. Когда, наконец, отворилась дверь и в палату вошел Он, аккуратно внеся за собой инвалидное кресло, я готова была уже сама соскочить с кровати, лишь бы сделать хоть что-нибудь, поставив этим ритуальным действием жирную точку на периоде отвратительно медленного безделья. Я ожидала, что он поможет мне перебраться в кресло, но он лишь установил его рядом с кроватью: - Садитесь. Подниматься было… темно – голова закружилась, заливая глаза красным, и опять закололо жаром виски, оставалось лишь чаще дышать и вцепиться руками в край матраца. Его руки опустились на плечи, придерживая, пахнуло медицинским халатом, острой сталью от прослушивающего аппарата, обвившего крепкую шею и чем-то еще, едва уловимым. Пытаясь разобрать, чем же таким от него пахло, я машинально оперлась на предложенные руки и сделала первый шаг. Оказалось, это совсем не страшно – ходить, после того как едва не умер, совсем-совсем не страшно, но почему же так истерично колотится сердце и крик клокочет в горле пуганой птицей, и единственно верное решение, какое принимает захлебнувшийся в панике мозг, это схватится за опору, сжать, не отпускать – чтобы выжить. Все-таки мы это сделали – кресло приняло мой вес, обхватило поддерживающей спинкой, надежно не позволяя завалиться в бок. Руки удобно умастились на подлокотниках, а за спиной чувствовалось уютное присутствие человека. Что ж, не так уж это и страшно - ходить, после того как чуть не умер. Коридор оказался длиннее, чем я думала. Темные полосы пролетов сменяли светлые проемы окон, справа тянулись двери палат, впереди под лампой спала дежурная медсестра. Тренькнул, открываясь, лифт, в свинцовой тишине слышался каждый лязг работающего механизма, и я старательно вслушивалась – не проскользнут ли знакомые нотки угрозы и смерти? Еще один коридор, близнец того, который мы проехали под тихий размеренный шаг мягкой больничной обуви этажом ниже. Остановка у двери палаты, щелчок отпираемого замка и…глаза заливает ослепительный свет взошедшего солнца, что льется прямо из окна, выходящего на восток. Я не вижу ее, слишком сильно слезятся глаза, но знаю, ощущаю шестым чувством – она там. - Эмилия, - раздался надо мной спокойный голос, - к вам в гости ваша сестра. Мои глаза уже справились с резкой сменой освещения, я увидела, что у окна, забранного редкой решеткой в таком же кресле, как у меня, сидит девушка и смотрит на меня большими, страшными глазами. В ее глазах печать недуга, отсутствие мысли и равнодушие. Она оглядывает меня, как предмет интерьера, скользит по фигуре ничего не выражающим взглядом, но как только встречается со мной глазами – вскрикивает. Громкий звук ударил по ушам, она трясется и тычет в меня пальцем, все повторяя и повторяя: - Ты! Ты! Ты!... – все тише и тише, пока голос не сошел до шепота. - Я думаю, нам следует уйти, – и он увозит меня, ошарашенную, обратно к моей палате, я не думаю ни о чем другом, кроме причины, по которой моя сестра так на меня отреагировала. Не может же быть, что она меня ненавидит по какой-то, лишь ей известной, причине?