У тебя есть сердцебиение?

      Лихту хочется, разве что, прислониться лбом к холодному стеклу. Или побиться об него этим самым лбом несколько раз, ведь от скуки он готов был занять себя даже этим.       Как ни странно, в подобное положение Тодороки попал, в некотором роде по собственной вине. Просто немного заработался, пытаясь выкинуть из головы один навязчивый вопрос, коий оттуда выбрасываться совершенно не желал. Это было сродни тому, как если бы они жили в мире родственных душ и он активно старался хоть зубами убрать метку с кожи. Потому как вопрос этот, начинал казаться чем-то схожим именно с такими, вечными вещами.       Вообще, если судить по сложившийся ситуации, то заработался Лихт вовсе не «немного». Особенно если вспоминать взволнованный, но всё же строгий тон Кранца, который рассказывал что-то об отдыхе, «подальше от города, желательно, чтобы ты побыл в спокойствии хотя бы немного». Тодороки благодарен менеджеру за эту заботу, честно. Да вот только, благодаря ей, всё стало только хуже.       Причина мучений пианиста с наинелепейшим вопросом, всей его жизни, никто иной, как самый раздражающий вампир, банально не могла быть не рядом во время отдыха. Лихт никогда до этого так сильно ничего не проклинал, как эти правила их связи.       Если же, Хайд был рядом, то и мысли держать в узде не удавалось. Отчего избегать этого демона хотелось всё больше, потому что иные способы избавления от размышлений, обычно несли в себе только насилие. И последующую покупку новых очков для Лоулесса, с кучей жалоб на жестокость ангела.       В принципе, избегать вампира Тодороки научился почти также идеально, как играл на пианино. Единственное, когда они находились рядом, были моменты нахождения Хайда в форме ежа или же когда кое-кого необходимо было подкармливать. Пусть случалось это и не так часто, терпеть Лихту удавалось с трудом. Не сколько из-за того, что он сам никак не мог справится с той лавиной… чувств? (как бы нелепо это не звучало), столько оттого, что терпеть эти взгляды со стороны Лоулесса было буквально невозможно. Будь пианист гораздо наивнее, чем он есть (хотя не ясно, куда уж больше, на самом деле), то наверняка без лишних усилий перечислил частицу того, что мог замечать в алых глазах. Обиду и как будто бы надежду. Надежду, что кто-то дорогой к тебе вернётся. Но Лихт уверен, что это лишь очередная роль неплохого актёра, которому должно быть, также скучно в этом небольшом домике, как и ему самому.       По итогу, Тодороки всё же прислоняется лбом к холодному стеклу. Чёлка была теперь немного влажной, но большого дискомфорта это ему не доставляло. Особенно, если сравнивать с тем, как жутко упрямо, его мысли не желали приходить в порядок, в которых Лихта волновало только любимое дело в жизни. И давайте опустим, что сейчас, его возможно волнует нечто не менее любимое. Это глупо, вновь и вновь, не находя ответа, возвращаться к этому опять, ведь спросить до дрожи страшно.       Пианист не боялся бы так сильно, подставь Хайд к его горлу шпагу и попытайся убить, серьёзно. И без разницы как-то, что такое уже навряд ли произойдёт по-настоящему. Ведь после всех тех тяжёлых для многих событий, связанных с Цубаки, Лоулесс будто изменился. Терпеть его стало легче, раздражал он меньше, да и куда девать такое странное понимание того, что его защищают? Если говорить на чистоту, такое Лихт уже как-то замечал. Во взаимоотношениях Махиру и его сервампа. Но он никогда в жизни не думал, что поймает нечто подобное, по отношению к себе. Тем более от этого глупого актёришки, который быть может, даже этим играл со своим хозяином.       С появлением Хайда, Тодороки приходится учиться играть не только на пианино, но и в откровенно дурацкие игры вампира. То со словами, то с чувствами. И неизвестно, что бесило больше.       Однако, от размышлений отвлекает какое-то движение за окном. Пусть оно и было неожиданным, благо пианист не свалился с подоконника, на котором часто предпочитал проводить вечера. В это время, Лоулесс наоборот больше полюбил находится рядом с камином. «Отогревается, хладнокровный несчастный», — думается Тодороки и почему-то хочется смеяться. Ведь, быть может, это и есть ответ? Хайд наверняка был холодным, по крайней мере, в это хочется верить, потому как у Лихта не было возможности убедится. До этого, если он и касался вампира, то не обращал на такое внимание. Или не совсем касался, если быть точнее, потому что от обычных прикосновений менеджер не отчитывал бы их за очередной разрушенный зал.       Тем, что его отвлекло, оказался снег, падающий с ветки. Почему-то Лихту кажется, что так должны падать, разве что слёзы с лица. Да вот только, слёзы обычно тёплые, а вот снег холодный. В том и несостыковка.       Лоб от стекла приходится оторвать, когда пианист замечает какое-то движение рядом. Переведя взгляд на другую часть окна, он видит как на запотевшей его части, одно наглое существо, выводит не менее наглые слова. «Соизволь погулять со мной. Мне скучно, холодно и одиноко одному! ;Р»       И Тодороки даже не сдерживает смешка, замечая на стекле также и сердечко. Такое чувство, словно Хайд уже догадался, что за вопросом страдает Лихт и сейчас просто издевался. Остаётся только вздохнуть и прикрыть глаза, в жалкой попытке успокоиться. Но от того, чтобы написать ответ, пианист не отрекается.

«Соизволь поискать тепла у своего хозяина, демон»

      Почему именно в данный момент вспомнился Лукавый, со своим весьма тёплым, даже можно сказать жарким, домом, он не знает. Зато, это могло бы немного усмирить порыв Лоулесса вытянуть Тодороки на улицу. Такое не раз происходило, на самом деле, но в силу того, что Лихт избегал причину своего вопроса, попытки никогда не были закончены в пользу желания вампира.       Вспомни лучик, вот и солнышко. Так ведь говорится? (Не важно, что практически всё время пианист и не забывал). Именно это приходит в голову подростка, когда он замечает светлые волосы рядом с собой и вскоре ещё и лицо Хайда, который решил что его очень благородно не скинут с подоконника, в самый подходящий момент. — Ты мог хотя бы куртку снять. Она почти вся в снегу, — фыркает Лихт, откидываясь назад и устраиваясь поудобнее. — И вообще, что ты здесь делаешь? Я же сказал тебе катится под землю, — дополняет он и ловит чужой обиженный взгляд. Чёрт, ну зачем… — Ангел-чан, если я правильно тебя понял, — протягивает Лоулесс, всё же стягивая с себя куртку и скидывая её на пол, совершенно спокойно игнорируя раздражение пианиста, коие просто невозможно не заметить в голубых глазах, — То я должен был катится не под землю, а к своему хозяину. То бишь, к тебе, — хмыкнув, заканчивает вампир и смотрит на Тодороки, вылавливая каждый нервный жест, который тому не удаётся скрыть. Хайд не так глуп, чтобы не заметить, что кое-кто опять хочет убежать. Но в этот раз, ему хочется продолжить этот разговор, ведь лёгкая усталость и недостаток даже негативного внимания со стороны пианиста, начинают казаться одной из самых изощерённых пыток. Пусть и этот разговор, также может оказаться пустым. — Я совершенно не это имел ввиду, глупый демон, — почему-то спокойнее говорит подросток. Он устал. И ему просто хочется сделать то, о чём просит причина его вопроса. Наверное, поэтому он и позволяет себе нечто совершенно нетипичное. Ловко развернувшись, Лихт делает то положение, где ему просто удаётся удобно устроиться спиной на груди вампира и игнорировать чужое удивление.       И то ли вовремя, то ли нет, с губ срывается: — У тебя есть сердцебиение?       Хайд лишь усмехается на это и беря руку пианиста в свою, прикладывает к левой стороны груди. В этот момент Тодороки невольно задерживает дыхание. — Ничего… — немного разочарованно шепчет подросток, уже собираясь убрать руку и сделать вид, что ничего из недавно произошедшего, никогда не происходило. — Назовёшь меня по имени? Тем, что ты дал мне, — бормочет Лоулесс, утыкаясь лбом куда-то в плечо Тодороки. Ещё немного и пианист решит, что вампир сейчас смущён. — Хайд, — более-менее уверенно произносит Лихт, после нервно сглатывая, замечая под ладонью стук. Быстрый. Ни капли не ритмичный. Как если бы кто-то выключил звук у пианино и хаотично, с силой вжимал пальцы в клавиши, обращая внимание только на стакатто. — Можешь даже вопросов не задавать. Возможно я просто привязался к этому имени, несмотря на то, что ты редко называешь меня им, — вампир никогда не думал, что так сложно будет произнести это дурацкое: «Я привязан к тебе», — Интересно, что бы это значило? — задаёт тихий вопрос Хайд, не слишком желая слышать чужую догадку. — Понятия не имею, — отвечает Лихт, с мыслью о том, насколько же страшно, говорить настолько важные слова, — Но я почему-то рад, — пока что, это единственное, как он мог бы это сказать.       Вампир начинает почему-то смеяться. А после немного надрывно шепчет: «Мы оба такие трусы…»       И сейчас Лихт отмечает, что Лоулесс оказывается тёплый.       Уютно, особенно если чувствуешь биение того, что это тепло дарит.