За преступлением следует наказание

Олег нёсся на пружинистых ногах, как сумасшедший, прыгая через кусты и налетая на прохожих. Вечер сентября, конечно, был не таким тёмным по сравнению с зимой, но картинная гуашь малины заката уходила стремительно, меняясь с синей пропастью. В глотке жгло от бега, лёгкие кололо знойной остротой. Немножко, немножко, немножко! Но в этом «немножко» ему не дадут отдохнуть — повалят бессовестными руками на землю. И пиши пропало, Олежа. Угол становится отчётливей, а поодиночке загорающиеся фонари по периферии улицы расплываются. Вязкая слюна угомонила сухую дрожь горла, зрачки расширились. Руки сжались. Влетает, не соображая, как тормозить на асфальте протоптанной подошвой. Живот аж защекотало от вида всех этих серьёзных лиц, и многие знакомы до хохота. — Сергеич! — орёт он безумно, до скрипа зубов. Глава замечает его, хитрые глаза блестят игорным азартом. Почему-то все молчат, и эта непоколебимая молчаливость давит Олега к земле. — Ебеня, — харкается кто-то с Адмиралтейского. — Не понял?! — гаркнул Шпагин. Всё в теле пробило мощным мандражом, взяло ознобом. Олег засучил рукава, ветер больно щипнул оголённую кожу. — Наши подойдут скоро, — выдыхает Сергеич и отворачивается от ловящего ртом воздух товарища. — Возле путей? — Да. У Шпагина находится время разглядеть лица с большим прищуром. Сергеич подходит ближе к нему, толкая плечом, ссутуливаясь. Почерневшая зелень зашелестела. Гулкий вой уличных собак отразился от грязных рельс, усыпанных дребезжащими камушками. Олег захрипел, бормоча под нос. Глава невыразительно заглянул ему в глаза. — Чё шепчемся, голубки? — скрипнул высокий голос. — В ёбыч давно не прописывали, хуепутала? — Тш, Олег, тш. — Сергеич ухмыляется и смеётся. — Не выебывайся, дружок, мы не к тебе пришли. Как тя звать вообще? — Меня-то? — Потерянность даёт о себе знать. Высокий парень с квадратным подбородком недолго думает и отшучивается: — Тя волновать не должно, голубок. — У него в горле загорчило. — Я промолчу, — вежливо отступил Сергеич. Что-то в его движениях, пушистости волос, тембре мимолётно напевало о рафинированности. Но, будем честны, о чём мы говорим? — Потом зайдёшь за куст, я тебе лицо обоссу. Ни один парень с Адмиралтейки не удосужился вступиться. Тяжёлые взгляды топтали, мешали с осенней пылью, унижали только лишь блеском глаз. Чувствовалось напряжение, колющее кончики пальцев. Орать — не их удел. Олег это давно понял. Пора бы поумнеть. — Чё? — Квадратный подбородок наконец вспомнил, кого вздёрнул Сергеич. — Чё слышал, дылда, только на колени встанешь, как пёс, чтобы поудобнее было лить струю на твою плиту. — Шпагин испортил серьёзность сказанного судорожным вздохом. — Не поддакивай старшему, подстилка, — обронил некто в фиолетовой олимпийке. — Ты кого подстилкой назвал? — Олегу не терпелось влезть. Звенящий накал собрался тугим узлом в икрах и бицепсах. — Сала-а-а-а-а-м! — раздался бас со спины. Все присутствующие обернулись, и Кашин, ведущий за собой троицу, горделиво улыбнулся. Любовь изъёбываться по возможности прилипла к нему этой наглющей ухмылкой ещё давно. Рыжему не хотелось бы ошибаться, прозвучал ли так снятый с предохранителя травмат, или это в ушах щёлкнуло из-за холодного ветра. У Руслана все чувства мгновенно осели ноющей болью в щиколотках, продуваемых из-за коротких штанин. Дурацкая улыбочка смазала прелесть серьёзности, разогнала собравшуюся корочкой на губах фамильярность. Тушенцова всего дёрнуло в сторону, он сцепился пальцами с воздухом и так сжал кулаки, что даже венка вздулась. Кулич всё не отставал от горящего в полутемноте экрана и с недоверием пялился на Сергеича, изжёвывая вместе с безвкусной жвачкой пучки собственных нервов. Касание тёплого плеча Ильдара, опёршегося на Илью, чтобы подправить сползший носок, слегка отрезвило. Со стороны железной дороги, откуда уже были разогнаны псины с шерстяными колтунами, скрытничая, загудели арматуры, пряча от парней топот приближающегося человека. Косой подъём долго журил Тушенцова холодным узлом в желудке. Наконец, лицо стало заметным: жёлтый свет фонаря ещё больше выразил его нездоровый вид. Зубы человека заблестели в дерзновенной улыбке, и Сергеич громко хмыкнул: — Ну чё, Алишерка, давно не виделись? Онешко вдыхал уже раз пять, но якорная тяжесть прилепила его к полу. Каплан стояла возле него. Её глаза, зачастую выделенные мокротой слезинок, но накрашенные лучшими из найденных на алике тенями, внимательно изучали его вены. Густые мазутные ресницы хлопнули, чиркнули в воздухе, будто спичка, и карие радужки пронзили всё тело. — Привет. — Привет. Скользкий, душный, сладкий трепет замерцал в надчревной области живота. — Давно тут? — Юлик пошатнулся. — Нет. — Ясно. Даша смотрела. Даша изъедала. Даша влюбляла. — Тебе идёт блонд, — по-девчачьи подметил Юлик. — Правда? — Каплан с надутым изумлением, не отворачиваясь, поправила кудри. — Мило, спасибо. Взметнулись секущиеся волосы, взметнулись юбки платьев, на секунду оторвались от пола тяжёлые ботинки. Всё в миг замерло в вакуумном спокойствии, и Юлик задышал чаще. Бам! Спуск. Припев ещё через пару мгновений. — Ты что-то хотел? — Девушка касается его плеча, щипком стягивая часть рубашки. Поправляет. Встряхивает. — Ничего особенного. — Каштановые завитки блестят в фиолетовом свете. — Составишь мне компанию на вечер? — Не против, — дурачит его ласковой улыбкой. Онешко прокашливается и ведёт свою хрупкую, нежную, мультяшную Дашеньку в спальню. Безобразное клише! — А где Лиза? — зачем-то спрашивает Каплан. — Пьёт. — Что? — А? Комната, по всей видимости, принадлежала родителям Мкртчян. Вязкая синева покрывала, обивки кресла и платка на белоснежном комоде сразу бросилась в глаза. За ней вниманию предстали сияющие серебряными лентами увесистые шторы. Ручки шкафа на подогнутых ножках, будто украденного из музея. Оставшаяся белизна спальни навязчиво ослепляла. Каплан, не привыкшая спрашивать разрешения, подошла к туалетному столику и брызнула в воздух позолоченные искорки духов. Аромат осел на её плечиках. — Слышишь? — интересуется у десятиклассника. — Музыку? Ещё бы. — Аромат, Юлик. Аромат слушают, знал? — Глаза у неё посветлели. Язык прошёлся по мягким накрашенным губам. — Теперь знаешь. — Не чувствую. — Не слышу! — Да-да… — Онешко плюхается на кровать, принимая полулежачее положение, опираясь на локти. — Не слышу… Даша сокращает между ними расстояние, будто ныряет навстречу этому точёному профилю греческого бога. Её волосы щекочут его колючие щёки. Плавная шея попадает к носу. — Теперь? Юлик притворяется, что вдыхает. На самом деле, он едва справляется с засасывающим чувством в животе, изнемогая от счастья влюблённости. Дрыгает ногой. — Слышу, — мягко говорит в её волосы. Каплан словно отпрыгивает от него, утомлённым прищуром терзая этого мальчика. — Чудный? — Чудный. Даше хотелось, чтобы её жизнь была похожа на эти постановочные съёмки для любителей смысла и грязи, прячущей в себе остроту характеров. На обрезанное «почти-порно», изумляющее историями несчастных телесных оболочек. На взгляды, на касания, на музыку, которая поражает твою душу, потрошит сознание, переворачивая его и встряхивая. Даше хотелось, чтобы её жизнь стала повестью, с которой бы с замиранием сердца знакомились другие сквозь призму цветокора, танцев и постановочных диалогов. Даша хочет в актрисы, но не так, чтобы зарабатывать на этом и торговать личиком. Даша хочет рассказать собственную новеллу, пережитую с издыханием, нервами и счастьем. Может быть, поэтому она сейчас водит пальчиком по мальчишеской щеке и не ведает, что его грудь вздымается так нередко вовсе не из-за жары? — Мне здесь нет места, — с полуприкрытыми глазами глубоко разочаровывается Каплан. Юлик хватает её за талию — чёрная юбка, скомканная эстетичными руками, мнёт пушистый свитшот. Парень рыкает, не сдерживая эмоций, и сжимает девушку в своих объятиях, разыгрывая понимание чужих досад. В её груди гудит от негодования, и десятиклассница с умильным поскрипыванием голоса шепчет: — Мальчики никогда не понимали…