За преступлением следует наказание

Шипастый ком беспокойства поднимается из желудка, остриём впивается в рёбра, когда Руслан боковым зрением ловит чужие взгляды. — Салам, салам, — улавливает он краем уха перешёптывания Кашина. — Чей интерес был? — Мой, — крикнул Алишер, лучась раскалённым огнём в глазах. Воротник роскошной рубашки открывал шею, по которой холодным пластом бил завывающий ветер. — Место тоже моё, — хитро проговорил он сквозь зубы. — Чё за рамсы? — Сергеич сделал пару шагов ему навстречу. Алишер постучал парней по плечам по-родственному, ухмыльнулся им с упрёком и перескочил через лежащую на земле арматуру, продвигаясь к главе Центровских. — Рамсы? Надо бы спросить у моей тёлки! А, точно! С кем из вас она там учится? — С нами, — сердито рявкнул Хабибуллин, обводя их четвёрку пальцем. Тушенцов будто проглотил тысячу иголок, расцарапавших горло, превращённое в колючий розовый цветник. Кем может быть эта «тёлка»? — Кто-то, некоторая такая личность, не особо, блять, соображающая, — вскипал Валеев, — спизданула, что она пила на вашем сборе 1 сентября? Кто был?! — Чё? — Сергеич откровенно рассмеялся, совсем обесценивая причину встречи. Заинтригованность в его глазах затухла, превращаясь в почерневшие крапинки зрачков. Олег сморщил лоб. — Чё ржёшь, чё-то смешное сказал? — Адмиралтейский улыбнулся. — Гм, чё скажете? Кто из вас пиздит про чужих баб? Кто там вообще на них заглядывается, а?! — Мы в душе не ебём, кто у тя там пил, не пил, нам вообще было похуй, и сбор был не наш, а школьный, — вступил Данила. Его желтоватые зубы скрипнули. Руслан подумал на Машу и ахнул почти слышно, вовремя проглотив удивление. Его глаза расширились, но он не выдал своего робкого замешательства. — А? Что? — Валеев обогнул Сергеича и подошёл к Тушенцову так стремительно, что тот не успел опомниться от шока. Алишер оказался ниже предполагаемого, и десятиклассники дыхнули друг на друга яростной копотью. — Что-то сказать хочешь? — Ничё я сказать не хочу, у тебя ко мне особые претензии? Ильдар охнул и закряхтел от смеха. — Ты чё тут, самый смелый, ёпта? Ты чё ржал, я спрашиваю?! — Можешь подтвердить, что я ржал? Ну? Обосрёшься? Илья цыкнул, Хабибуллин заглох. Олег гордо закачал головой, повинуясь животному желанию разбить чей-нибудь нос. Валеев, ставший сплошью сигаретного пепла, острой гари и злобы, на цыпочках развернулся к главе Центровских. — Чё за выкидоны? Это чей? Это ваш? Кто? — У меня спросить не хочешь? — Руслан шмыгнул. Даня схватил его за плечо и одёрнул, когда Алишер встретился с его глазами. — С тобой разговаривают? Нет? Завали ебало. Тушенцов, на долю секунды абстрагировавшийся от мира сего, вдруг зарделся таким немеркнущим приступом гнева, что не смог сдержаться. Он сделал выпад, боднув предплечье чужого смотрящего, но Кашин почти удержал его на месте. Данила чертыхнулся и заорал что-то, но Руслан уже не разбирал: из ушей шипучим паром валила агрессия. Спина Алишера враз раскрасилась ажуром чужих олимпиек и кофт. Чьи-то куртки полетели на землю, раздался гудок поезда, и парни сцепились, как голодные псы. Кулич обронил телефон, впечатавшийся в асфальт, и устало выдохнул, прежде чем встретиться с вражеским кулаком. Тушенцов накинулся на «квадратноподбородого», оказавшегося в разы сильнее. В Руслане совестливо осела самокритичность, подщипывающая глотку, шумящая в ушах, но сейчас только промахи и жестокие удары имели для него значение. Нос будто загорелся, кровь брызнула на джинсы. Тушенцов толкнул его плечом, схватил за шею и с такой острой точностью ударил локтём в грудь, что тот повалился на асфальт, спазматически дыша через рот. Адмиралтейский парень взвыл от шпарящей ярости, и Руслан принялся пинать противника ногами, едва находя силы делать вздох. Пульсирующая грубая боль надламывала спину. Тушенцов сверкнул глазами, блеснул потным лбом на свету фонаря и встретил взгляд Сергеича, бившего Алишера в голову безотчётно, пока тот, свистя и хрипя, не врезал ему коленом в пах. Рассвирепевший, он накинулся на конкурента с клацаньем костяшек, полностью отдаваясь вволю приливу адреналина. Алишер не отставал: мутузил с не меньшим энтузиазмом, колоча носками кроссовок коленные чашечки. Олег, не осознавая себя, прыгал на чьём-то животе. У Руслана в горле захрустела жажда, и он не успел спрятать голову от мощного удара ещё какого-то пацана, полетев к земле. Он упал на задницу, схватился за виски, а затем и за чужую ногу, начиная наваливать по икре противника. Мгновенье — и тьма заглатывает свет, голова кружится, а звуки умолкают. Но мгновенье проходит, хотя и небыстро, и Тушенцов продолжает драку. — Руслан — идиот! — верещит упавший в кусты Данила. Кулич с неподвластной яростью толкнул напавшего на него кудрявого быдлана и бросился к асфальту, распластав ладони. Саднящими царапинами он весь погрузился в необузданную тревогу, в смрад тягости, потеряв из вида телефон. Руслан глянул на ползающего Илью, одарил смутным взглядом утомлённых глаз. Его губы тронула огорчённая ухмылка. В животе запульсировали колики, расщепляя до мучительных хватаний воздуха. Кулич с рёвом оттолкнул ногой налетающего на него противника и искал, искал, разбрасывая всё вокруг и взметая узловатыми пальцами пыль. Хабибуллин принял куличовского врага на себя и потонул в ударах, захлёбываясь истерией и дружеским долгом. — Я б тя проклял, урод, — загорланил Кашин, локтём встречая Адмиралтейский нос. — Да, Руслан, я про тебя! — Без обид, не обессудь! — закашлял тот вдали. Ноги ошпарило усталостью. — Посмотрим! — горчащим смехом залился рыжий. Даша, пригладив волосы, выкурила украденную у матери Алины сигарету, прихваченную ловкими пальчиками, окольцованными серебряными змейками. Сбросила её вниз с балкона, как истинную горемыку, вздохнула и заплакала. Слёзы капали, приглаживая розовые катышки рукавов, уже могли стекать жалостными ручейками, но Каплан вовремя прикусила губу, отведя взгляд. — Прелестно, — проговорила вошедшая Маша. — Ты всегда так, душенька? — Нет, нет, — улыбаясь, зашмыгала белокурая девочка, — совсем нет. Ты чего? — Понимаю тебя в каком-то смысле. Все эти сборища бестолочей, желающих напиться, ну и фе-е-е. А? Что-то сказала? — Болтливая собеседница заправила длинную прядь за ухо, обнажив блеск огромного кольца серёжки. — Ведь они даже не знают… — Я пойду, Маш. Не против? — Нет, — беспристрастно чеканит Калягина, будто отпустить Дашу и так в её планах. Высосанный из пальца образ стервочки въелся в этот её новенький свитшот? Пухлые губки слипаются от тинта, тянутся в трубочку, и Маша подрывается. — Погоди, есть кое-что. — Да? — Ты с Юликом? Каплан отвела прежде прикованные к девушке глаза, и в них заиграл пленительно слепящий огонёк. Она хихикнула, окончательно позабыв о солоноватости щёк. — Что за расспросы? Как это тебя сейчас касается? — Мне интересно, я ведь… — Я в курсе, — Даша шикнула. — Тебя это ебать не должно, Маша. Высунь свой носик из чужих дел. — Он тебе нравится? — не унималась Калягина. Кажется, на балконе стало жарко, и десятиклассница задрала рукава. Растрёпанные волосы очаровательными русыми завитками укрыли плечи и щекотнули ухо. — Отъебись. — Такая, вроде, сладкая девочка, вся из себя принцесска в облаках. Ну ты и дрянь, по правде говоря. — Маша рассмеялась. Её звонкий хохот разлетелся по гостиной квартиры через приоткрытое окно. — Я-то дрянь? Я? Могу узнать обоснование этого довода? — Пошла ты. — Улыбка поползла к ушам, улыбка довольства, улыбка триумфа. — Бывшая Юлика… Да, помню, поговаривали, что ты его отцу подсасываешь. Поболтаешь со мной, как отучишь свой тощий зад лезть на старческие члены. Всего хорошего, — Каплан от ухмылки сморщилась, облизнула губы, — Машенька. Калягина осталась одна на балконе. Длинные тонкие ножки стали подрагивать от холодящего недоразумения. Трепещущий от обижающего ранения сгусток самоуверенности в десятикласснице стал проситься наружу. Она пыхнула, с сердитостью хлопнула дверью балкона, покидая его. Каплан нашлась в коридоре. — Отучила? Так быстро? Отыскала пробку от шампанского, ещё что-то? — Даша угнетающим сиянием своего глиттера растлевала всю Машу изнутри, сжимая, растягивая, сдавливая. Калягина засвистела от досады, смешавшейся со страхом и злобой. — Не слышу? — Аккуратное ушко с выставленной ладонью предстало взору её помутневших глаз. Маша вцепилась в её предплечье. Сердце заметалось. Каплан удивлённо глянула на руку. — Убери. Калягина набросилась на Дашу с отступающей яростью, поэтому царапалась не особенно болезненно. А как иначе? Её противница гордо улыбалась прямо в её злое лицо! — Паршивая овца, — прошептала Каплан, и её плевок осел прозрачной слизью на припудренном носике Маши. Неред вонзила отросшие ногти в подлокотник, повалившись на кого-то, но предприимчиво уцепилась за Машу. Та дёрнулась, освобождаясь от прикосновений с фырканьем. — Ё-моё, пацанессы, что за атас, алло! — басила выпившая Лиза. — Расцепились, наконец, эй? Кому говорю? Оскорблённая до жжения в животе Маша сидела на диване, сиротливо скрючившись. Каплан миролюбиво обрабатывала ранки перекисью, напевая знакомую мелодию из сериала. — Чё такое? — Что произошло, девочки? Слишком много голосов, слишком много толпы и её производного, от которого сейчас хочется укрыться, сбежать, поджав хвост, с остатками себялюбия. Юлик стоял в темноте коридора, оперевшись о тумбочку. В его горле заискрилось ликование, жгучее и приятное. Он метнулся взглядом к Дашеньке, любимой и прекрасной, как нимфа, и она ответила кротостью погасшего кария глаз. Для него она безобиднейшая, милейшая, нежнейшая. На первое время — точно. Калягиной было обидно даже не столько от потерянного самоконтроля, от этих мерзких чужих слюней, от идиотских вопрошаний, сколько от чёткого осознания, что Каплан явно прикинулась дурочкой. Она что-то задумала! Зубы клацнули, в груди скрутило. Ну точно! — Прикинь, Калягина в Каплан сцепилась… Чё-то не поделили, местные звёздочки, блять, ха, какая жалость… — Кулич! Кулич! Я нашёл! Руслан виновато вытирает большим пальцем комочек грязи с чёрного экрана. И трёт скулу, с нежной аккуратностью касаясь созревших гематом. — Благодарен. — Илья, по-собственнически вытаскивая смартфон из чужих рук, заботливо вытирает его о джинсы, порвавшиеся в колене. — Блеск! — Не посвятишь нас, — начинает Данила, отвлечённый от поисков, — придурков, в свои секретики? — Не стоит. — Кулич ухмыляется, но эта быстрая благодарность скрывается с его лица с щелчком фонарного света. — Как же это? Стоит, очень даже, мы поймём и простим. Типа, внатуре, сколько можно прятаться в нём? — Ильдар отряхивает пыль. — Адмиралтейские блядины… — В другой раз. — Раз так, — тянет рыжий, подвывая от боли в суставах, — то по домам? Поздно уже. Восемь доходит. — Дохрена поздно, ты прав, — скалится Тушенцов. — Ты бы вообще заткнулся, чудилище! — Кашин шутливо замахивается. — Ты чё, ёптэ, вытворял тут? — Эт всё мы, эт всё мы виноваты, сто проц, га! — Хабибуллину льстила возможность подпортить чужие джинсы, чужую успеваемость и чужую репутацию. — Я реально пошёл, у меня кое-какая встреча значится. До завтра, братки! — Он прощается уже свистом и взмахами ладони, прячась в тени разросшихся деревьев. Ветер стрельнул по ушам, Тушенцов зашипел. — И я пошёл. Мне отцу подначить надо, шуры-муры, трали-вали, мы Адмиралтейку уебали. — Или она нас, — не согласился с одноклассником Руслан. — Давай, Даня, счастливо. — Они по-товарищески толкаются плечами, спешно обнимаясь. Кулич тоже прощается, что-то шепнув уходящему Кашину на ухо. Тот хахнул и поспешил на автобусную остановку, провожаемый гулом ветра и треском автомобильных дверцах на лежачих полицейских. — Вместе домой? Илюш, какой ты романтик! — задирается Руслан. — Да, все мои бывшие только так и говорили. — Правда? — Абсолютнейшее нет. Парни смотрели друг на друга на расстоянии пары шагов, а потом по обоюдному согласию зашагали по пыльной дорожке, ведущей к переходу через рельсы. — Хоть мне кольнёшься, что у тебя с телеком? — Не колюсь, — еле говорит Илья, не справляясь с выпадающей изо рта сигаретой. Мимолётное озарение темнеющего пространства дарит десятикласснику дымное успокоение. — И хорошо, ха-ха. А по-серьёзке? — Что ты хочешь услышать? — Правду, желательно. Можно? — Хуёжно. Нет. Не поднимай эту тему. Хорошо? Я созрею, и мы, — скребущий кашель, — и мы, ух, блять, и мы обсудим это все вместе, так уж и быть. — У тебя на заставке ничёшная милфа. Из какой порнухи? Илья хмурит брови, гортанно рыча, и крепко сжимает руслановское плечо. — Я сказал, что не нужно ничего не говорить про мой телефон. Ты не понял? — Я понял, понял, — буркнул Тушенцов. — Спокойнее, ок? Дорога домой оказалась молчаливой, однако это не сбавляло красноречия. Безмолвие скрашивало этот прохладный осенний вечер, повидавший за сегодня достаточно человеческих интрижек. У Руслана нашлось вдохновение о чём-то подумать и поковеркать мыслишки неологизмами, изжёвывая и мусоля их. Кулич много курил; выкурил, кажется, всю пачку без остатка. — Кто тебя дома ждёт? — невзначай поинтересовался тихим голосом Тушенцов. Разглядывание своих кроссовок успело поднадоесть. — Кот. — Ты живёшь один? — Да. — В голове завыло одиночество, загулявшее по бронхам, чтобы выбить из них нещадным кашлем глубоко-глубоко припрятанное. — А?.. — Без вопросов, ладно? Позже, наверное, как-нибудь, и всем, сразу. Ты? Тебя, вернее? — Да и меня особо никто не ждёт. Я тоже почти один живу. — Замечательно, — Илья отряхивает горесть улыбкой. — Страшно? — О чём ты? — Руслан прочищает горло, издав надсадный звук. Тоска забродила холодком в коленках. — Остаться одному страшно, по-твоему? — Совсем? Наверное. Но я ж не один. Никто не одинок до конца, я считаю. Окружение, оно ж всегда есть: родаки, друзья, знакомые, просто лица. А родной ты им или нет — другой вопрос. Или ты об этом? — Скорее да, чем нет. Разговоры не растворяли болезненную грусть, оседающую на подрагивающих губах. Болтовня только глубже топила в страдании, сожалении, безотчётности. Что эти слова для двух шалапаев-десятиклассников, не видавших жизни, потерянных для самих себя и для окружающего мира? Подростковый максимализм так сносил башню, кромсая любые догадки о его присутствии, что грудь отвлечённо рделась жалостью к своей персоне. Что-то значат, что-то эти слова определённо значат, иначе к чему они? Просто звуки, морозящие кожу своей смысловой нагрузкой, просто невыведенные буквы, бьющиеся в затворки сознания? И даже этих слов, умышленно или нечаянно уронённых в ходе убалтывания горечи, мало, кошмарно мало, чтобы выразить все чувства одинёшеньки Ильи или Руслана. Мира много, давки много, в них — мало, или тоже так много, что уже это «много» сжалось от объёмов, умялось и скомкалось? — Беспросветица. — Что ты сказал? — Илья тряхнул волосами. — Беспросветица. — Точно… Ты знаешь… Оставь эту околесицу с голимой философией у себя дома. На улице парни тебя не поймут, им не до этого, им не надо этого, понимаешь? Тебя обидит такой мир. — О-о, а сам-то кучеряво базаришь, Вася! — Тушенцов подмигнул. — Я понял тебя. — Страдаем. — А то. Тишина, нисколько не вымогающая мысли, а любовно дарящая надежду их угомонить. — Тебе поворачивать? — кашляет Илья, стягивая воротник. — Да. Тебе нет? — Нет. Листва убаюкивающе шелестит, лаская уши и лелея желание навыдумывать себе слёз. Хрустят костяшки. — На экране было фото моей пропавшей мамы. — Мамы? — Руслан схватился за рот. — Ёб... Прости! — Ты не знал. — Блядство… — Она пропала, как только мы из новостей узнали, что её изнасиловал какой-то уёбок. Отец спился. Сообщений нет. Вестей нет. Есть только фото. И я. Один. Есть я, кот, спившийся батя, который, как мне кажется, ушёл постфактум из семьи. Есть я и кот. Мамы нет. Илья прощально ухмыльнулся, а потом сделался непоколебимо серьёзным. Спрятал руки в карманы. — Есть сигареты? У Руслана от его прокуренного голоса всё внутри сплющилось. — Есть.