За преступлением следует наказание

— Видит Бог, я этого не хотел. Руслан едва различает металлический грудной голос, после которого следует нетихий хлопок о землю, свидетельствующий об отключке Адмиралтейского и падении его рук. В ушах стучит кровь с таким же ритмом, с каким бьётся его взбешённое сердце. Пугающая виньетка сосредотачивается в глазах, сужая круг видимости, и различать образы становится уже неподвластным Тушенцову занятием. Настя подрывается к нему, неуклюже поднимая с колен. Парень тяжело дышит, не успев окончательно прийти в сознание, и с раскрытыми глазами, медленно моргая, разглядывает троицу парней, ставших его спасением. Одного из них Руслан смутно припоминает. Борется с суматошным роем мыслей, с переливчатым жужжанием, бушующем в висках. — Настюша, — соловьём разливается голубоглазый парень, натягивая самую льстивую их своих улыбочек, — привет, милая моя. Давно тебя не видел. — Привет, — скверно фыркает Шпагина, с нежностью поглаживая волосы Руслана. Самый низкий из компашки обступает Тушенцова, склонив голову, вертится вокруг и встаёт перед лицом. Он щурит глаза с мелькающим скептицизмом и покусыванием губы, тянет десятиклассника за плечо и встряхивает. Руслан шипит сквозь зубы. — Не вспомнил нас, новенький? Тебя ж Сергеич представлял, — подчеркнул он. Широкие мешковатые рукава его винтажной олимпийки шуршали от ветра. Благосклонный прищур отозвался в Тушенцове печальным хмыканьем. — Мы-то тебя помним. Только ты наши имена вряд ли знаешь, ага? Или прозвища, уж так, га. Я Балто. Руслан оглядывает стриженного под ёжик аляповатого коротыша, отмечая его грубые, угловатые черты лица, и кивает головой, в воображении усмехаясь от нелепой клички… — Бодрый, — прибавил знакомый Насти. Он, в отличие от остальных, совершенно не выглядел пристращённым к уличным буянствам: у него наручные часы и в общем деловой вид, не испорченный кроссовками. Взгляд у парня оценивающий, мазутный, плотоядный. — Рома, — заключает самый высокий парень с сизым колером синяка под глазом. Десятиклассник признаёт всех вздёрнутыми уголками губ. Руслану нравится ситуация. Руслану почему-то вообще всё нравится в последнее время: нюхать остатки стирального порошка у воротника измазанной кровью кофты, не скучать дома, быть братски обязанным парням, видеть себя в зеркале и понимать, что в лице что-то точно меняется. — Я Руслан. — Да, помним, — присвистывает Бодрый. — Уебался сильно? — Нет. Шпагина глядит на своего мифического героя выразительными глазищами и вздыхает взволнованно, теряя реальность, где жар его тела обволакивает девчушку. Сердце с трескучим обжигающим морозом до онемения пальцев падает в пятки. Настя вообще девочка влюбчивая. — Насть, ты? Ты как? — опомнился неожиданно Руслан. — Я в порядке, — опуская глаза, шепчет десятиклассница. Бодрый съедает девчонку взглядом, и Тушенцов многозначительно ему на это указывает вскинутыми бровями. Десятиклассник берёт девушку за запястье, прекращая поглаживания. — Олегу донести? Сестрёнка ж его, — вполголоса басит Рома. Голубоглазого Аполлона коробит. — На-хуй? Всё уже кончилось тут. Тем более, не за Настю случилось. Он бы так бы, ух… Нет. Не надо. — Я бы на твоём месте, — говорит чётко «ёжик», даже не повернувшись к «соратнику», — не надеялся наобум. Тебя кто-нибудь вообще до дома кроме него, — тыкает в Тушенцова пальцем, — провожает? Ну, знаешь, с появлением такого буйного челика, Настя, ты можешь попасться под горячую руку. Шпагина ждёт ответа от Тушенцова, требовательно раскачивая его холодную ладонь. Это сцепление пальцев кажется ей очень многообещающим, и она вбирает в себя воздуха, сомкнув в улыбке тонкие губы. — Нет, Слава. Слава цокает, отнекиваясь от собственного имени, или этот отрывистый резкий звук был за сохранность Насти? — Девушка, можно вас украсть на разговор? Подобные выплески тестостерона со стороны Бодрого Шпагиной успели значительно поднадоесть: она была бы на седьмом небе от счастья, если б его заведомо проигрышная теория по соблазнению шестнадцатилетней достигла коллапса. Хотя она и вздыхает в огорчении, возведённом в абсолют, всё же отпускает Тушенцова и отходит с другим Центровским. Ей отчего-то тошно, а в груди колющей рябью безумствовала совесть, и стыд подступал к горлу, заставляя жмуриться до неоновых звёздочек. — Спасибо, — исповедуется Руслан. Во взгляде сквозным светлым бликом веет непринятием собственных ошибок. — Спасибо? Благодарен, вообще-то, — скривился Слава. — Спаси-бо! Бо — богу, спасибо богу. Ты же не богу благодарен, а нам? Тушенцов скалится: как это так его подловил несносный уличный страшилка? — Свечку за нас поставишь, — гыгыкает Рома. Он отряхивает куртку и вперит в небо. — Слава не Слава, по правде, хэ. — Кто просил? — Коротыш замахивается. — Я Святослав, — сердито заключает он, приняв деловой вид. — Упокойте мою душу… — продолжает тематику Тушенцов, косясь на болтающих в стороне ребят. — О чём они? — Не ебёт вообще, абсолютно, прямо ноль, — хмыкают оба парня. — Ну, это я в рубашке родился, раз вы так успели. Откуда вы вообще взялись, интересно? Не так-то уж и людно. — Десятиклассник обводит взглядом гущу деревьев, с мягким шелестом касающихся ветра обогретыми спелыми листочками, высотные дома, исчирканные чернотой оконных рам, ларёк, наконец, учуянный злостным квадратноподбородым. Рядом пустынной ветхостью и мглою взвывала рядовая заброшенная застройка. — Просто делали обход, — с прямолинейностью у Ромы проблем не было. Его окончательную заунывность спасала только принадлежность к конторе. И фингал, правда, чуточку его выделял. — Вот. Да. Слава шикает, морщится, когда прохлада порывов змеёй скользит по позвонкам, высчитывая их стройный ряд. — Ладно, мы ретируемся. Бывай, Руслан, ещё свидимся, — подытоживает он с уставшим видом. Тушенцов провожает обоих рукопожатиями. Бодрый скрывается из вида сам по себе. К десятикласснику как-то вдруг присоединяется надломанная Настя, у которой челюсти мучительно сводит от слёз. Она отряхивает неприязненную короткую юбку. — Что? — коротко интересуется Тушенцов. Шпагину всю кроет. Тело натягивается струной, руки резиново немеют, и голос совсем обнуляется до писклявых хрипов. Она что-то нелепо шепчет. — Насть? Настя забывает своё имя, забывает о Руслане. В её голове только страшные ирреальные эскизы, заставляющие поджимать губы и трястись, как последнее из ничтожеств. — Всё в порядке. Тушенцов фыркает. — Ты врёшь. Можем подискутировать об этом позже. — Никогда. — Понял. Сердце в груди вздрагивает, и Шпагина пускается в рёв. Руслан растерянно суетится на месте, стыдливо избегая её тяжёлого пронзающего взгляда, и не находит ничего лучше объятий. Он сжимает её хрустальные плечики, тянет к себе, тянет в себя, к сердцу, в сердце, стук о стук. Иногда Насте кажется, что не всё в этом мире плохо. Даня танцует в квартире Ильдара под испещряющие его в сплошную радость биты. Музыка дробит его тело на атомы, уносит в облака, и парень довольно горланит, подпевая, пока Хабибуллин с тихим дружеским кряхтением комментирует концерт. — Я подавился чаем, — откашливается он, сбрызнув на письменный стол. — Бля-я-я-ять, кайф! — Кашина щиплет эйфорией, глаза горят. — Ты почему молчал, что у тебя такая крутая колонка? Пидорас! — Всё, что есть крутого в квартире. — В коммуналке. — Сам пидорас, кстати. А ещё соседей пока нет. Ильдар упирается в пошатывающийся шкафчик, полинявший в краске. Сверху срывается рамка с чёрно-белой фотографией. Спасая от неминуемой гибели, Хабибуллин ловит её чуть ли не щипком. — Слон, блять, — ругается тот, убирая её в ящик стола. — Не слышу! Замасленные обои, повидавшие больше этих двоих суммарно, встречаются с плечом наконец утомившегося Данилы. Он шумно дышит через рот, поправляет взлохмаченные волосы. — Вот бы щас напиться… Ильдар улыбается и прихлёбывает из кружки. Ему приходит уведомление. Кашин удовлетворённо-самодовольно ухмыляется, вытягивая губы в трубочку. — Ты чёрт, — смеётся Хабибуллин, проверяя сообщения. — Нет, не бухич. Сберкот. — Я его рот наоборот. — Даня падает на заправленный диван, сжимая грубой рукой мягкую подушку. — Зоофил, пидорас… Славное у тебя резюме, брат. — Ещё одно уведомление оповещает о чём-то в интернете состоявшемся. — Трансляция. — Бля, — шипением выдаёт рыжий. Глаза цепляются за странный арт-объект, защищённый рамкой. — Чё это? — Это? Это моя мать рисует. — Йобнуцэ можнэ, слушай. И как? — Что именно? — мямлит Ильдар, предвкушая экономически отчитки с деньгами мамы. — По деньгам. — О, ну, — Хабибуллин притворяется, будто слышит этот вопрос впервые. Будто никто из уволочённых на его диван девочек не любопытничал раньше. Будто каждый новый друг, будучи гостём, не тыкал в эту самую обнажённую бабу в окружении геометрических фигур. — Дай подумать… Ильдар не смыслил в искусстве, в деньгах особенно, а его мама только этим и занималась. Строгая, компетентная, лидерская, она всегда прятала его за финансовой подушкой безопасности (наверное, это был целый воздушный замок, а не подушка) и своей спиной, скрывая от незнакомых жизней и стороннего быта. Хабибуллину покупались лучшие игрушки, он водился в лучшие кружки. Лучшее, лучшая, лучший — не очень-то легко выпустить эту подпирающую и удобную обеспеченность. Алчность в нём с возрастом не взыграла, как не взыграла и самостоятельность. Мамин кошелёк упущен, юбка тоже — здравствуй, юное сумасбродство, закоренелый оптимизм и ноль на счету. Ильдар не отчаивался, он даже и не думал этим заниматься: родительница вскоре сдалась под напором отца, излишне неуверенного в своём чаде. Хабибуллину это было только на руку, но с каждым разом, узнавая об очередном переводе, он больше стал думать, куда бы эти самые денежки девать. Подумаешь, кухонная утварь, не высасывающий из тебя кровь диван и отсутствие скрипа каждой дверцы квартиры! Пока карта не пустует, пока есть ещё желание играться с жизнью, пока не мёртв и не болен, Ильдар будет искать воплощение своих талантов крутить на хую мужание, кучность и уединённость. Сын художницы, вероятно, и был талантливым. Ильдар не смыслил в искусстве. Ильдар смыслил в получении искусства. — Я чё, знаю, что ли, — сдаётся он наконец, плюхаясь рядом. Спину пронзает пружина. — Ёбаный свет, ебал я рот, блять… Кашин тянется за телефоном, тут же раздавшимся птичьей трелью. — Сообщение, конечно… Ну! — Его брови ползут вверх от чувства дежавю. — Я ж говорил! — Что? — Тусим, брат! — вырвался радостный ор. — Наш этот, как его, мэ-э, — он щёлкает пальцами, прокручивая в голове взбуяненные мысли, — параллель, как там! Гру… Грин… Ёпта! — Гридин? — предполагает Хабибуллин, отлучаясь с чаем. — О! Ты голова, Ильдарчик. Попиздрячили. — Руслану звякнешь? Этот чепушила звонки мои пропускает. — Без проблем. — Даня выдыхает через нос, набирая друга. — Аляу! Почта ебаная… — Смской? — Щас. Хабибуллин поднимается, пронзает Даню взглядом, красноречиво не разрешая идти за ним в комнату. Кашин, особо не противящийся, смиряется и остаётся на диване, тарабаня по клавиатуре телефона. Ильдар закрывается в спаленке, сжатой, спёртой, неубранной, спрятанной шторами, совсем изъеденными солнечными лучами. Он роется в вещах, найдя попутно годную толстовку, не потерявшую товарного вида, и ныряет рукой в корзину с бельём, выуживая что-то шебуршащее. Рыжий слышит бумажный хруст и хитро улыбается. — Взял денег? — иронизирует он, вскидывая брови, когда вернувшийся Хабибуллин сопит от духоты. — Рано оделся. Хотя похуй, ебашим. — Взял, ага. — Ильдар настойчиво смотрит тому в глаза. Отводит. — Собирайся. В Дане недоумение, невысказанная в лицо правда рвётся наружу, но она держится, сжимая кулаки парня. Пятки кроссовок мнутся, выпрямляются, закрывают серые носки, и парень шаркает подошвой по скользящему коврику, чихая. — Вперёд, — торжествует он, поднимая вверх напряжённую руку. Гридину место либо в аду, либо в баре, как считал Юлик, иначе откуда у него такое неопознанное уносящее пойло? Уносящее — очень правдивая характеристика. Потому что Онешко внезапно рефлектирует о Маше, хотя лица девушки из десятка других отмечено не было. Сам факт об её присутствии выталкивал что-то из тела в борьбе с внутренним противоречием, вынуждая в непроизвольных корчах напруживаться. Не то обида, не то уязвленность её продолжившимся существованием ползла через артерии, вены вязким горючим, отуплявшим голову. Калягина отравляла своей невинностью всё его состояние: мало того, что исцарапала его фарфоровую куклу Каплан, так ещё и умышленно вертится рядышком. И на злобу этой проходимке Онешко намеренно сцепляется с талией Даши со спины, склоняется к её уху и выравнивает дыхание. С этой девушкой невозможно было оставаться непринуждённым, она одним только испуганным вдохом пробудила в нём ярчайшие краски на щеках. То-то, Маша, смотри и глотай слюни! Как не было бы забавно, но мысли Даши не были заняты Юликом. Её сознание будоражил другой мальчик, который пожирал взглядом открытую шею Онешко. Замкнутый круг. Возродите Шекспира. — Давай увидимся вне школы? — предлагает Юлик. Даша морщит носик, чуточку сыпятся румяна. — Зачем? Боже правый. — Ну, как… Руслану, отвлёчённому от бухла и настойчивых лиц, на диване замечательно представала эта тошнотворная картина. Он глядел исподлобья, попивал из горлышка и, задетый, хмурил брови. Он ещё и оправдывается перед ней, какое чудо! А ещё эта несносная Маша, которая прямо сделала в нём сквозную дыру, раздражала нервы до хруста костяшек. Драная сука, из-за тебя ведь катались по асфальту? Хотя, оставьте на пробу ещё и Каплан — та стерва поизысканней будет. Даша, будто услышав руслановские мысли, поворачивает к нему голову и мягко-мягко улыбается, словно трогает губами воздух. Юлик распахивает глаза. Его скулы мимолётно обнажаются, предвещая неприязненный рык сопернику. Это было ощущение, будто тебе иглой вспарывают складку нижнего века, желчью плюют в рот, и эта желчь жжётся изнутри салатовым огнём, вытягивая к глотке нестройный шёлк пламени. Дым полосит реалии, ресницы дрожат от влаги, а грудь заходится в истомной бездыханности. Шабаш, самый настоящий шабаш — и в башке, и в фалангах, и в артериях. Мальчиковые взгляды сцепляются до журящего волнения, расшибаются, крошатся и выламывают в затылке курсивом. Юлик смотрит насквозь, истязает своей проницательной серьёзностью, не поддаваясь ухмылке Тушенцова. Руслан готично жеманничает, скалится, морща нос, и в зрачках у Онешко что-то разгорается. Подростки, наверное, все без исключения — пироманы, но для них огонь — символическая тяга к адреналину и ощущениям. Ты окунут в омут, захлёбываешься, молишься, исходишься в содроганиях, сердце смятённо колотится — всё живо, всё цветёт! У Ильдара всё так цвело, что он вскоре перестал различать единичные оттенки галлюцинаций: вывернутое наизнанку сознание взбешенно скреблось о виски. Парень смеётся, загибаясь на диване комнаты с выключенным светом, запрокидывает голову к потолку и замолкает, а после, вновь поперхнувшись хохотом, кряхтит и кашляет. Зубы стучат друг о друга, встречаются с изрезанным языком, растягивают мясо щёк изнутри. Пальцы плывут в вальсе по воздуху, ощущая горячий хмель и стягивающее давление. Сухо, колоритно, рельефно, бумажно, как в аппликациях! В ушах — набат, радио-помехи, ничего для Хабибуллина не значащие. Страшнющая морда, у которой ресницы чёрной смолой поползли к подбородку, скачет к нему во тьме. Ильдар булькает, не успев подать голос. А чудовищная рожа всё реже и реже вспыхивает по близости, и вот она утыкается огромными глазными яблоками в него, мазнув ими по щеке, интуитивно находит глаза парня, втыкается в него этой омерзительной фиброзной оболочкой. Ильдар не моргает. Его тошнит. Эта близость Хабибуллина ужасает, парень толкается, кулаки дребезжат о пустоту. Его обволакивает страх, хриплый и скрипучий, пробирающий холодом кости. Рёбра клацают друг о дружку, сминаясь в пружинку, клац-клац! И расправляются, высасывая из Ильдара все силы, со слащавым ледяным успокоением. — Вельзевул! — старушечьим шёпотом твердит рожа. — Валаам! Мамона! — шёпот твердеет, превращаясь в скрежет дивана. Стены комнаты повторяют за мордой заунывным могильным хором. — А?! А?! — Бельфегор! Оливьер! — Что? Что? А?! У Ильдара все эти имена отзываются низким эхом в желудке, и оттуда по нарастающей громкости ползут змеями в уши. Морда, завывая, тянется мерзким длинным толстым языком ему в глаз. Хабибуллин орёт неистово, сжимает кулаки и пинается, лишь бы только спасение снизошло на него. Бессилие сжимает петлю на шее, обжигает затылок смердящим дыханием. — Смерть! Смерть! Смерть! — У рожи нарисовалось искривлённое тело с козлиными длинными копытами, и она резко заскакала в воздухе, вихрем кружась по всей комнате. — Смерть! — визжит, враз лопаясь, и её копытца и язык шмякаются о пол со слизким звуком. — Мать твою, Ильдар! Даня хлещет его по щеке, переживая всей хмуростью лица. Илья где-то рядышком в поисках ползает по полу, подчищая коленками остатки галлюнов. Брюзгливо бухтит, выуживая из-под дивана конченую баночку из-под таблеток. Хабибуллин распахивает глаза шире, голова трещит, разрываясь от тяжести, а лоб расходится ровной линией меж глаз. Он потерянно вертит головой, цепляет руками за голос, за человека, за конец ужасного трипа. — Нашёл, — угрюмо оповещает Кулич, стряхивая пыль с штанов. Шумящие подростки врываются в комнату, одна парочка прямо падает рядом с десятиклассниками на софу, сойдясь во влажном поцелуе, и Кашин раздражённо хватает Ильдара за шиворот, уводя с собой. Илья — следом, пряча «потеряшку» в кармане спортивок. Он воровато оглядывается по сторонам и будто слышит козлиное блеянье. Встряхивает головой и удаляется. Тушенцову, правда, стало неясно, почему сотоварищи оставили его без спроса. Он слегка сердится, узнав об их необъявленном уходе, скручивается на диване и пьёт из красного стаканчика. Во рту мокрый горький отпечаток пива. Тело разряжается, искорки ещё мерцают колючками на концах пальцев, дёрганный Руслан вновь ловит вдох Юлика, смотрящего на него. Даша виснет на его плече, ведя бёдрами. Тушенцов выдыхает сквозь пунцовые губы, для Онешко, и тот, заворожённый, с поддельной яростью сводит брови. Что-то ощутимо приятно дрожит в животе. Руслана всего ведёт, тянет к пышущему парню. Каплан думает, что этот голодный взгляд — её вознаграждение за эти телодвижения. Она хмыкает, чмокает, облизывает ряд зубов. У Тушенцова от её лица лёгкие заточаются в отступную морозность, он строит безразличное лицо, красиво изогнув брови, и понимает, почему это вдруг Юлик едва не споткнулся. Нравится такое личико? Ещё бы. Маша стоит, словно её плечи загружены серебристо-белым осмием, выразительные глаза помутнели. Юлик жмёт блондинистую макушку к своей шее, его сильные плечи живописно напрягаются, обведённые мышцами лопатки изредка выступают сквозь неплотную футболку. Резь в животе, болезненная, бордовая от обиды, щиплющая униженностью, скорбью, досадой, мучит девушку, заставляя её неловко переминаться с ноги на ногу. Ощущать себя чужой. Невидимой. Незначимой. Он так просто выкинул её? Точно и не встречались вовсе: не целовались с дурацким паясничеством, не обнимались до измора, не бежали на крышу школы, не кружились в коридорах. Мысли о своей укромной особенности в чужой жизни — аппетитнейшая, скотская, поганая жалость к себе и пропитка слёз. Маша и плакала жалостью. Невозможно — просто невозможно! — отпустить, денонсировать, выбросить, уничтожить. Часть Онешко, влюблённая ещё давно в Машку, останется в её душеньке, тоненькой, хрустальной, до конца её дней: не способна она забыть. Калягиной даже не больно от этих прокрученных проектором в голове картинок без звука, ей больно от ощущения, от упущенности, страдальческой ностальгии, когда всё было точь-в-точь как с ним. Хуже всего о человеке напоминания не картинки, не намалёванные головой иллюзии, не полароидные вспышки выражения лица. А запахи. Дежавю. Свет. Обстановка. Родство с прошлым. Стечение, похожее на то, как было тогда с ним, с человеком. Они, эти отмеченные штучки, уже зовутся именем, прокляты отпущенным, пропитаны им. И каждый раз, стоит им только появиться, ты отсекаешь всё, что не о человеке. Меркнет ранее важное, и только герой твоих мучений остаётся запоздалым актёром, тузом в рукаве. Он один украшен блеском отчётливой памяти. Ничего больше не любопытно — только он, только человек. Это же худшее, что есть от него в отражении пережитого. Разве можно думать о пропаже в позитивном ключе? Вот и Калягина догадывалась, что нельзя. — Юлик… Не слышит, игнорирует ли? — Юлик. Коленки дрожат, ах, как в старые добрые, когда было ещё место влюблённости и трепету в груди. — Юлик! Юлик замирает, глядя на Машу упор, вперит, кувыркает всё её существо. Даша замечает это и молчаливо удаляется, по видимости, в туалет, хватая, конечно, телефон и сигареты. Лиза откуда-то из-за угла, отворачиваясь от пляшущих тел, сосредотачивается на этих двоих. Руслан зачем-то присоединяется к зрительскому составу. — Она тебе нравится? Онешко подходит ближе, брыкается, неприязненно уводит глаза. Ты спросила про любовь. И ты хочешь знать ответ?.. — Что с того? Тушенцов сглатывает. Ладони ошпаривает. — Нрав… Нрав… — Калягина икает, заходясь в слезах. Голос отскакивает расстроенной скрипкой. — Давно? — Не имеет значения. — Юлик прячет руки в карманы, успев зацепиться за Машину фигуру. Такая же худая. — Будь… Обещай, что будешь счастлив? — Маша кусает губу до крови, не утирая влагу с румяных щёк. Больно, больно, больно. Терзает, терзает, терзает. — Помягче, что ли, лучше… И аккуратней… — Что вы все, — Юлик гневно морщит нос, карий чернеет, — привязались? Отъебись, Маша, не твоего умишка дело! Что хочу — делаю, да? Отъебись! Отъебись! Калягина рушится в жалостливых рыданиях. Она мучительно постанывает, нёбо царапается, свинцовым накалом смыкается челюсть. Онешко бездушно треплет её волосы и что-то бурчит, отправляясь за алкоголем. Впечатление от увиденного оседает в Тушенцове солидным балластом, бренным, грубым, презренным. Лиза теряется, рыщет пустыми глазами, спецом стирая из вида плачущую девушку. Пиромания, даже без огня, но с всплесками, шквалом и самовозгоранием.