За преступлением следует наказание

С носа в лоб, с подбородка в переносицу горелой окалиной. Ильдар ведёт глазами в потерянности, холод и сигаретный дым щиплет слизистую, заставляя отхаркиваться и глотать. Затылок потеет. Кашин сидит на кровати, где распластался его приятель, и бесстыдно пыхтит никотиновыми облаками. Он глядит раскованно, скошенно, с презреньем, щёлкающем из нутра. — Бати нет дома, — горчит, цокает, капельку мычит. Рыжий тушит, скидывая прямо на фанеру кислой уединённой комнаты с запятнанным зеркалом. Оно отражает своей покорёженной поверхностью эти зелёные ядовитые глаза и заваливает Хабибуллина, безотчётно дышащего в потолок. Через нос звенит спёртый воздух, хрипы из груди десятиклассника резвыми рывками крошатся о пыльный экран монитора. — Мой дом, да, моя комната, да, — повествует с фырканьем Кашин, объясняя потерянному Ильдару происходящее. Хоть малость. — Батя ушёл, ещё раз говорю, с ночевой на работе. — Он отряхивает носком кроссовка уроненную сигарету куда-то в угол, к мусорке, не вставая с кровати. — Воды? Хабибуллин отчётливо трясёт засаленной гривой, умоляюще вперя в спину рыжего. Он зыркает в окно — всё же вечер, ещё не настал следующий день. Ракетные спутники посылают мощные аварийные сигналы прямо к нему в голову? Иначе эту причудливую мигрень никак не объяснить: в ушных раковинах шуршит, расшибается и скрипит. Дверная щеколда лязгает, Даня вальяжно хлопает, бросая бутылку на кровать, и вновь садится рядом, оставаясь внутри таким же согревающим, каким казаться не хочет. Он трёт кожные рисунки ладоней и интересуется тяжким вздохом. — Да, класс, — отвечает Ильдар, давясь живительной влагой, обволакивающей приятным успокоением горящее горло. Моргает, и в глазах стреляются фейерверки меди. — Бля-я-я-ять! Блять! — Не ори, долбоёб, — скорее доброжелательно говорит Кашин. Честно-честно — в эти слова он не закладывает упрёка. — Ты притащил меня? — Очевидный вопрос, ёптэ. Хабибуллин хмыкает и давится кашлем, пшикая бисерными каплями. — Рассказывай, как ты? Как ты докатился, что ли, блять, почему никто не знал? — Данила, произнося звук за звуком, негодующе морщит нос. Пальцы твердеют, крепкие трубчатые кости со свистом гонят по телу свирепое исступление. — Охуел, да? Охуел? Ильдар кривится, уклоняется от предъявлений, пряча взгляд в спутанных простынях. — А? Не слышу, блять! Долбоёб! — Хорош, внатуре! — Чё?! Да, точно, «чё?!». Ильдар, себе хоть разъясни. — Я недавно. Я так уж, баловался… — Ебать! Ты хуйло! — Даня срыву поднялся с кровати. Ногти стачивались о кожу, расцарапывая её, шинкуя крошечными серпами эпидермис. — Сергеич тебя прикончит на месте, просто прикончит, если, сука, узнает! Долбоёб! Знаешь, как все к этому относятся? — К… — Да! Ну насик, Ильдар, ну это понятно было ещё, а эта бадяга? — Кашин ветреной оплеухой проходится по волосам, взвихривая их. — Это кто? Какой чёрт тебе это продал? С кем ты травишься такой парашей, долбоклюй?! Блять! — Заебал, опусти зад, сук… — В голосе иссякает балансировка. — Сядь! Угомонись. — Мой батя… Мой батя меня бы убил нахуй за это, расчленил и продал, а деньги отдал бы в фонд помощи нарикам! Чё, как?! Как нахуй?.. — Блять, Даня! — Хабибуллин хватает его за руку, умещая возле себя, сжимает, пока яремная вена у Кашина не перестаёт пульсировать наружу адреналином, взбесившем его зоркие глаза. — Я попробовал с Алиной в первый раз. У рыжего не находится возмущений, свобода воздуха отступает, стянув грудную клетку. Вот были б у него такие деньги, он бы ни за что… Он бы! Верно! Верно, у Мкртчян мамочка, в сущности, вся сыпется баснословной зелёной грязью, бросает молодушке под ноги эти злосчастные бумажки, за которые Данька, Иванушка-дурачок, горбатит спину на идиотских ночных сменах без официального устройства даже. Ему плюнут в лицо и обманут — попробуй докажи, что несправедливо! Время — деньги, а? — На одном её дне рождения. Наверное, это было в том году. Я не помню точно, я не скажу, типа, даже… — Ильдарчик улыбается, не чувствуя уязвлённости одноклассника. — Просто она сказала, что достала. Сказала, что круто. Я и посчитал. Кашин старается слушать вполуха: ему так менее обидно, так его менее всего это злит. Кулаки в напряжении не цепенеют. Рождение под счастливыми звёздами выиграли в лотерею только два знакомых ему человечка, и это как минимум, Даня и тут умудрился проебаться. Пятая пуля, из всех невозможных, стопроцентно попала точно в его грудь, ровнёшенько в миокард, естественно. Русская рулетка с русской жизнью уже не развлечение, а поддразнивание. Бог, Бог, Бог! Где ты есть? В выцветших иконах? В церковных свечах? В небе, в экзосфере? В сердцах? Бог, ты даже не видел красноты коленок, мальчишеских гадких слёз, скрещённых рук с мозолями! И сбитого дыхания ты тоже не слышал, точно? Куда уж тебе глазеть на детское терзание. Спрятался себе в черноте ряс, в колоссальных золотых куполах, в бликах святой воды в мозаикой выложенных колодцах. А Данька, маленький и несмышлёный, искал, искал, искал… Отец святейше верит, что Бог поможет. Даня святейше верит, что Бог вдовцам и алкоголикам не помогает. — Дань, слушаешь, нет? Кашин поворачивает голову. Отступает пелена задумья. Подступает тошнотное отчаянное раскаяние. Прости, Боже, что он родился. Прости, мама. Веки слагаются в морщинистую кожную складку. Морось светло-коричневых веснушек вычерчивает созвездия на крыльях носа. Даню колит обида, Даню клонит в сон. С застоявшимися слезами спится слаще. — Ага. Переночуешь у меня? — скорее утверждает, а не спрашивает рыжий. Он прочищает горло. — Квартиру закрыл же… Вот, оставайся. — Правда? — Хабибуллин поднимается со скрипящей массивной кровати, тянется рукой к руке Дани. — Это круто, братан, спасибо большое тебе-е-е-е… — Последние слово исказилось рвотным позывом. Десятиклассник наобум выкувыркивается из комнаты, стучась скульптурно широкими плечами об изуродованные дверные косяки. Кашин вдыхает запах комнаты, и горло саднит от ощущений. Стягивая с полупустой полки шкафа вязаный чистый плед, укладываясь спать на кусачем ковре, Даня таращит сверкающие глаза и ненавидит. Хорошо хоть, что суббота. Трезвонят где-то на полке с содроганиями экрана, без того исколоченного неказистыми пальцами. В двенадцать часов Хабибуллин, раскалывающийся на ошмётки, всё ещё желает сна. — Тебе, — намекает Ильдар, обретая силы существовать снова. Он ведёт плечами, сжимает шею, уткнувшись в проклятую сухость воздуха. Сердце стучит медленно, пружинящей плёнкой дрожит в глотке от каждого вдоха. Шмыгнув, держась на ниточке, на мельчайшей ворсинке, Даня тянется рукой к полке. — Да? Куда? Ладно, серьёзное, что ли? Ебать, — сдаётся, смеясь. — Чё? Кашин вскидывает брови, и в этом мимолётном движении такое отчуждение, которое Хабибуллин прочувствовал знойным нетерпимым покалыванием в мизинцах. — Слава. Дельце есть, кто-то чё-то, как всегда, в общем… — Далеко? — На автобусе. — Даня понуро опускает голову. Ильдар выворачивает карманы, размашисто метнув пылинки. Он поднимается на ноги, активизировавшись, и смотрит другу в глаза. — Да, должен будешь. — Кашин отсыпает ему в тёплые ладони звенящую мелочь. Руслан поскрёбывал по столу в немочи сдерживаться. Порно его, несомненно, увлекало, но возникший в голове призрак Юлика, отвлёкшего спонтанным сообщением на телефон, поярчал, устаканился и расшатал всю сосредоточенностью. Нижняя губа оттянулась зубами.

Юлик Ты ответишь ?

Ответит, как только потеряет из головы твой назойливый образ, Онешко. Правда, получилось это крайне неожиданно: фантазия занесла руслановские мысли так далеко, что в них даже чересчур экспрессивный Юлик появился. Мужик с волосатым животиком сменился утончённым, подтянутым, юным мальчиком. Руки у него — извилистые борозды вен. Сильные, эстетичные, эфемерно холодные. И взгляд, нарисованный, но такой похожий на его: томный, всепроницающий, творящий с Тушенцовым особое чудо. Правда, просто красивый парнишка — куда более приятный, чем обладатель короткого ствола с обрезанным камерой лицом. Правда, просто изящная раскованность, молодая художественная утончённость, пленительное, искушающее пламя глаз. Правда, просто. Просто. Руслан весь напрягся, сжался, и облегчённый выдох выпорхнул с его сухих губ.

Юлик Ладно) Я подожду.

Тушенцов даёт себе время перевести дух, а пульсирующему в животе сердцу вернуться в грудь, обратно заточившись в обыденную колкость. Он поглаживает бедренную кость с подозрительным, суровым лицом. Стало стыдно. Гулкая вибрация отзвуком скачет с полки на полку, к изголовью кровати, к загромождённой тумбе. Руслан ухмыляется нетерпимости Юлика, кормит себя самолюбованием. Но всего его пылкие мечтания разбиваются о буквы на экране — ни одна не совпадает с «Юлик». — Да, мам, — дубовая твёрдость жалится под кожей. — Всё нормально. Чё звонишь? — Для начала привет, огузок. — Не менее грубый голос родного человека, искажённый телефонной связью, зудит в ключицах. — Как учёба? — Сойдёт. Чё звонишь-то? — Руслан откусывает кутикулу. — С тобой поговорить. Знаешь же, стабильно буду позванивать. У меня на работе пока порядок. Планируешь всё так же в отличники? — Не знаю. — Челюсть напрягается, и зубы вот-вот продырявят друг друга, доберутся до корней-нервов. — Наверное. — М-м-м… — Вздох. — Денег хватает? Надеюсь, что да. Всё же пьёшь свою гадость? Энергетики твои, сам знаешь, здоровья тебе не прибавят. А молить врачей взятками написать тебе пару-тройку справок от физры я больше морально не способна. — Мам. — Руслан. Русей она его звала считанные разы: то были моменты, слишком поражающие и редкие, чтобы наслаждаться такой сенсационной материнской лаской. — Если я приеду на днях, нагряну, скажем, через пару неделек, может, и если увижу в холодильнике алкоголь, Руслан, тебе худо придётся, дружище. — Мам. — Тушенцов произносил это слово с обострённой отстранённостью, словно стоп-сигнал. — Угомони нервы, всё будет в поряде. — Как? — В порядке… — Вновь мотаешься со своим Кашиным? Не вяжись к нему в друзья, он мальчик не из положительно влияющих. — Мама. — Хорошо, поняла, — она милосердно повинуется, наждачным шорохом улыбнувшись в трубку. — Ты ж знаешь, я от любви. — Ну-ну, от любви. Верю. Бл… — Что? — Верю, блин. Мам, у меня уроки несделанные, заканчиваем. — Ты сказал «блять»? Хотел сказать? — Да. И что? — Кашин твой… — Отстань от Дани, мама, я сам знаю, чего мне надо. Отстань, серьёзно, отстань. Ты меня своим попечительством злишь. — Ага, так, значит? Куртка, карманные деньги, походы к репетиторам, каникулы у друзей… Мне продолжать? Будь уж благодарен мне за мою работу, Руслан, элементарно прошу себя уважать. Я мать тебе или кто, в конце концов? — Ты трудоголичка. Возмущённый натяжной вдох. Тушенцов повеселел. — Трудоголичка? А жить ты на какие шишки хочешь? Мёртвые выплат не получают, мой милый! Юриспруденция, Руслан, нас с тобой кормит. Причём неплохо, не в твоей компетенции жаловаться, дружище. Мёртвых кормить-то и не нужно. — Давай созвонимся. — Руслан ведёт маму за нос: тянет жалобно слова, будто ему на больную точку надавили, гной из раны засочился. — Извини. — Не за что. — Созвонимся, Руслан. Вечером даже можно, как считаешь? — Вероятно. Едва сбросив, Тушенцов бредёт инстинктивно к холодильнику, проводит манипуляции ловкими пальцами, открывая жестяную блестящую банку пива. — Ты думаешь, что я тебя не переиграю, — хихикает Руслан почти истерично. Радости-то от мемов — не ахти. Подушечки пальцев бархатисто массируют веки, позже опускаются к карману, крадучись, забираются в него. Парень берёт в руки телефон, и цифры рикошетят друг за другом. — Да? Рус, брат, мы тут чуточку заняты. — Кашин шуршит воздухом, тяжко вздымающим грудь, и его отвлекает зверский окрик на фоне. — Перезвоню. — Скидывает. Тушенцов малость злится: его не удостоили приглашением на очередные разборки, вот же жалость. Но с другой стороны — это ему, между тем, удобно, остаётся больше времени поосторожничать, подступиться, подумать. Стать идейным, обязательным, забвенным. Чтобы ждали, чтобы звали.

Руслан На что я там должен был ответить?

Юлик засранец. Думал, ты вообще не ответишь…

Руслан и сам так предполагал, только вот руки магнитило прямо, а наглая улыбка только кривит линию смыкания. Кажется, губы надтреснули в уголках. У Юлика красивая аватарка… Юлик и сам ничего такой. Тушенцов мотает головой и дожидается с сжирающим любопытством приятное, льстящее ему «печатает…» после пары секунд молчания.

Юлик вЫ писали на днях тест ебучий? по обществу, чёт обещали не въебаться СЛОЖНЫЙ

Руслана оскорбляет эта вздутая причина Онешко написать ему, но он не противится, благородно, со всей галантностью матершиника отвечает: «Ёбаный, нахуй, рот, я совсем забил хуй на этот тест, пиздец, извини за выражение. Он у нас завтра!». Юлик по другую сторону онлайн-разговора обворожительно улыбается, прижимая телефон к подбородку, пока не приходит оповещение о лайке Каплан на одной из его фоток. Тушенцов сидит на стуле у письменного стола, губами, балуясь, касается горлышка бутылки с энергетиком. Ильдар держит лёд у глаза Кашина, который взволнованно сопит, усевшись по-турецки на диване. Кулич устало листает новостную ленту. Руслан глядит вокруг, и Хабибуллин замечает этот беспристрастный осмотр. — Один живу. — Рука немеет от холода, но пачку замороженных овощей он не отпускает. Дружеская благодарность скоблит кости, взвывая голосом совести. — Поэтому у тебя такой свинарник в спальне? — рыжий сипло гогочет, стуча себя по коленке. — Уже около четырёх, а мы всё так же нихуя не сделали. — Ты про дз, что ли? — вступает Илья. — Ебать, ты бы знал, насколько мне похуй. — Взаимно, впрочем, — разделяет мнение товарища Руслан. — Да лан вам, я и не про это базар веду. Ну, типа, разборки-хуёрки — это одно, вот, в глаз получить успели… — А меня не позвали, — как бы невзначай роняет Тушенцов. — А там личное. — Ильдар меняет руку. — Серьёзно, там даже Кулича не было. Точно, братан? Точно. — Гулять, что ли, пойдём? Я вымру от скуки. — Руслан ведёт коцаной бровью, хрустит пальцами и вслушивается в надсадное гудение холодильника. — Не, — отмахивается Илья, его кивком поддерживает Хабибуллин. — Можем выпить, перетереть за ваши разборки, в принципе, пообщаться. — Уютненько, — удостаивает всех ответом шипящий Кашин. — Тогда я в магазин. — Ильдар, облегчённо выдохнув, предоставляет охлаждение подплывшего глаза рыжему. — По бабкам что? С меня, да, как я понимаю? — Он охватывает одноклассников вопрошающим взглядом и неприкрыто хмыкает: — Понял. Скоро буду. Накутанная курткой спина тускнеет в едкой темноте лестничкой площадки, дверь стучится о защёлку и закрывается. Часы у Ильдара тикают, раздражая, набатом бьют по вискам, громыхают короткими стрелками. — Он сам такую квартиру снимает? — Руслан продвигает стул ближе к дивану, не вставая с него, чем провоцирует недовольство мерзостным скрипом. — Сорян. Ну так? — Да, сам. — Ты-то откуда знаешь? — вяло отгадывает Илья, поправив чёлку. — Свечку держал, — взвинчивается рыжий, откладывая похрустывающую упаковку. Глаза у него как-то гаснут, разочарованно, что ли, — непонятно. — Ну так-то сойдёт, если он бабок мало за неё платит… — Нахуя мы вообще про это лясы точим, ебаный свет? — Кашин рыкает неощутимо, но от Руслана это не ускользает. — Нам Рома рассказал, кстати, про твою стычку с Адмиралтейским. — Кулич отложил телефон, прислушиваясь к однокласснику. — Руслан, ебать, ну нахуй ты с ними дерёшься? Они же пидорасы, чё их шманать? — Вы постоянно их шманаете. — Ну мы-то… Хуй с нами, вообще-то, пускай. А ты-то непосвященный, новый в таких рядах, тебя никто не знает, и если что, так скажу тебе, дружочек, можно ввязаться в охуенно неохуенные проблемы. Кто-то чё-то ляпнет, пойдёт слух, разбирайся потом, если не лень. — А пацаны болтливые бывают, как бабы, — хрипит Илья, шаря по карманам в поисках сигареты. — Внатуре, Рус, лучше базаром вывози. Эт больший почёт. — Кулич стягивает щипком брови, гневаясь упрёком самому себе. — А если ещё у баб прослывёшь кем-нибудь, то тя весь город по слухам знать будет. — Бабам? — Тушенцов задорно фальшивит ухмылку. — Есть бабы такие, особые, конторские. Бля-я-ять, честно, я хуею с них! — Даня растекается лужицей по дивану, укладывая голову на подлокотнике. — Ебанутые создания. Ладно мы, нам похуй, а эти кровожадные суки вообще пиздятся не за хрен собачий. Я вообще таких не перевариваю, они мужланки, пиздецкие стервы. Им палец в рот не клади: обсосут либо откусят. — Да ты что… — Руслан коротко смеётся. Разговор меняет направление, и случайно проскакивает в болтовне Юлик, о котором Тушенцов отзывается с какой-то особой лестной прелестью. У Кашина глаза пытливо брезжат ярким лаймом, он понимает его сходу. Только он не улыбается. Неприкольно ему. — Я тут, — зло гаркает Ильдар, закатывая три баллона по полу. — А чё какой недовольный? — будто вынужденно интересуется Кулич. — Проблемы? — Продавщица, сука старая, начала кудахтаться. Пока я ей сотку не впарил, она рот не закрыла. Сука. — Зато сейчас, — Кашин с аппетитным причмокиванием трёт руки, — у нас есть пивко. Медведь? Ну Ильдар… — Иди нахуй! — Хабибуллин вешает куртку. Показывается из-за стены-перегородки, скрывающей его от глаз гостей. Руслан допивает энергетик, смакует терпкую, щиплющую обветренные губы кислоту, оставляет бутылку на столе. Время близилось к половине седьмого, а угашенным казался он один. Кулич почти и не пил — прятался за смартфоном, постоянно цокающий или одобрительно щурящий отрешённые глазки на не очень-то и смешную комедию, сочинённую рыжим между перерывами от стакана к стакану. Хабибуллин обнимался с колонкой, почти не выпуская её из рук и подпевал слово в слово шансону, раньше не знакомому изнеженным ушам Руслана. Руслан и сам вскоре присоединялся к нестройному аккомпанементу, взвывая. Зазвучал, совсем не к месту после тюремных баллад, ЛСП. Тушенцов слащавил, пытаясь до надрыва связок подстроиться под непохожий на его голос, зато старался с таким усердием, что даже Хабибуллин подыграл, закачав головой. Какая-то лампочка зажглась в пьяной башке, пустив более дурманящее электрическое увеселение по телу. — Юлик, — прошептал Тушенцов в суматохе, и никто ничего не разобрал. Он захлопал по столу в поисках телефона. Наконец найдя, на тот момент, аппарат жизнеобеспеченья, он с чувством сжал его в тёплых ладонях и криво стал нажимать по экрану, отыскивая диалог Вконтакте.

Руслан Ты клёвый.

Сердце взрывается и лопается в ушах, а во рту — сухость и предвкушение, гонящее тремор по рукам.

Юлик спасибо. Ты тоже клёвый)

Скобочка. Милая скобочка-улыбочка! Вживую, конечно, видеть улыбку Онешко куда лучше.

Руслан Ты заняятят? Заняятятят* Заняюююю* Занят? Юлик В этот раз сто проц свободен

В груди происходит такой шквал, сметающий клапаны, срубающий щекотящие рёбра, пузырящийся восторгом в слюне, что Руслан покачивается на стуле, проверяя эти слова на возможный глюк сна. Или пива уж.

Руслан Пошли гулять. Прям сейчас. Готов? Юлик Не вопрос

Тушенцов тянется к лицам друзей с неосознанностью происходящего, тыркается им в шею холодным носом, икает словами в лица, прощается и забывает даже куртку, позже за ней вернувшись. Он хлопает дверью, оставляя в многозначительном раздумье всё сообразившего Даню. Онешко находится даже в оранжевой бронзе пожара-заката на остановке, даже укрытый лёгкой ветровкой, даже волнующий и потрошащий низ живота, высыпающий оттуда всех бабочек. Он улыбается взглядом, пожимая руку Тушенцова, у которого на языке вертятся непристойные шутки, по-идиотски наивные комплименты и горечь Белого Медведя. Руслан так опускает глаза, серьёзничая, что у Юлика в лёгких что-то ухает. Тушенцов ухмыляется, вскидывает брови, и это молчанье кажется настолько раскрывающим, что даже никакие слова не нужны. Юлик резко хватает его ладонь, опускаясь только к пальцам, нажимает на их кончики, обводит контуры проваленных ногтей, и выдыхает кедровым орехом и жаром на Руслана. — Замёрз? Снаружи, пожалуй, да. Замёрз. Юлик, милый, если б только в твоей голове поместились отметки градуса вскипятившейся крови Тушенцова, ты бы мигом всё понял. Не спросил бы. — Нет. Онешко видит его лживую сосредоточенность, но вот глаза чернеют, словно что-то в лице значительно меняется, и Юлик потерянно-потерянно вздыхает, совсем не понимая ничего. Момент, дерзновенный, острый, оскомина от мальчишеского аромата, его подкупающее выражение, затаённое в ямочках и родинках, Онешко насовсем плавят. Руслан его обволакивает своим маниакальным чудесным оскалом, просевшим голосом, заинтересовывает бессовестно, без зазрений, без намёков. Вроде и прямо, вроде и скрытно — эта чудовищная непонятность сметает у него землю из-под ног. Тушенцов расцепляет руки, обещая беглым взглядом что-то большее, и зовёт в закат. — Ты вообще не представляешь, что творишь со мной, — чистосердечно шепчет Руслан то ли покрасневшему Онешко, то ли чародейскому пиву.