За преступлением следует наказание

Однозначно, будь Руслан восьмилетним мальчиком, гадостным одноклассником и промокашкой девчачьих слезинок из-за измывательств, он бы унёсся в макрокосмос от этой руки, сцепленной с его до безобразного тепла. Но и так опоясывает невообразимое чувство, порхающее в паху, натягивающее тетивы артерий по всему телу, тянущее вверх уголки губ. Ему почему-то хочется кричать и петь, но слова черствеют и осыпаются в глотке, а в мыслях, в голове — путаница, рядом — Юлик, красивый и обворожительный. Сердце качает уже не кровушку, а кипяток, растворяющий всего Тушенцова без остатка. Ноги заплетаются, как и язык, а ведь пьяность давно кончилась: примерно когда Онешко и схватил тонкую кисть. Ему думается, какое это красивое имя — Юлий! Руслан вскидывает брови, размышляя про себя, и Юлик сипло смеётся, полностью оправдывая его несостояние болтать. Хочется, чтобы это имя слетало только с руслановских губ, чтобы с нежностью, чтобы с горячностью и со всем, с чем только можно в пору влюблённости кромсать зубами имена-клички. Тушенцов полагает, что сейчас обрушится на мальчишку с объятьями, с восторженным воплем, лишь бы оно, это действо, выразило его неотступное звучание души. — Ты хочешь пива? — роняет Юлик, водя языком внутри щеки с приоткрытым ртом. Руслан сглатывает. — Ну, да. Есть поддельные доки? — Они не пригодятся. — Глаза у Онешко загораются неистовостью, рвением, экстазом, словно у него всё отменно. — Меня там знают. Тушенцов, намекая, заостряет взгляд на десятикласснике, без колебаний соглашаясь. Ко всему, между прочим. Юлик с секунду неотрывно заглядывает ему в первооснову через чернющие глаза и хмыкает. Они лениво бредут в сторону того самого ларька, подпущенного к карманам школьников изрядно близко. Руслан уже не чувствует его жара в своей руке. И вправду, отпустил. Руслан поднимает взгляд с дороги на его лохматую макушку, и Юлик усиленно противится желанию поразглядывать того в ответ. Только улыбка не держится в смыкании, всё норовит выпрыгнуть вовне удовольствием и негой. — Я не думал, что ты согласишься, — бухтит Тушенцов. Он опускает глаза, чувствуя себя единственным в этом мире, зато не чувствуя собственное тело. — Я не думал, что ты позовёшь. Руслан растягивает, сгибает брови, выразительно отвечая. Юлик краем глаза дивится этому чуду: Санти бы душу заложил за такого натурщика. Тушенцов посвистывает, позволяя лопающей его рёбра лёгкости, воздушности, прыткости проскользнуть через трубочку обветренных губ. — Шучу, — врёт Онешко. — Какое твоё любимое? — Что? — Пиво. Твоё любимое. Какое? — Бад, буд, как его там, 77. Вроде того. — Отличный вкус. — Юлик улыбается так, словно расползается по швам солнце, уступая свою роль этому чудному мальчику. Ямочки у него — сентиментальное очарование. Время, Русланом ни в коем случае не засекаемое в такой компании, подводит к живописному виду — крыше многоэтажки, с её пылью и грязью, и двум парням, один из которых, словно шарахнутый молнией, ходит из угла в угол. Второй, впрочем, подпинывает парапет, развозя мелкий мусор крыльями чистенькой ветровки. — Сядь уже, что ли, — предлагает Юлик, откупорив зубами крышку. Хмель тяжелит желудок, заставляя отсиживаться, наслаждаться едва ли не угольным пропавшим небом. Тушенцов угукает, придвигается к собеседнику, сев сначала слишком далеко. Он скользит рукой по его костяшкам, ощущая жилистые вены, нечаянно, но Онешко, мгновенно повернувшийся на такой жест, вскидывает брови. — Случайно, — шикает, уткнувшись в коленки, Тушенцов. — Ты слушал Би-2? — ухмыляется. — Би-2? — переспрашивает и тоже улыбается Юлик. — Кажется, пару песен. — Всего лишь? — Да. — Задерживает взгляд. — А что? — Просто там была такая чудная строчка. — Руслан двигается ещё ближе, вплотную, слепляя влажный воздух в бронхах, тыкаясь острым плечом. — Сложно вспомнить точно, но, вроде как… «Мы всё время платим, а цены растут». Онешко что-то понимает и встряхивает волосами. — Ты замёрз. — Сощуренные глаза Юлика замечают мелкие подрагивания губ. — Хочешь ветровку? — Дурак? Не-а. — Юлик, дорогой, минуточку твоего внимания: Руслан, вообще-то, — районный бедокур, хулиган и локальный Робин Гуд, как он отчаянно хочет мыслить. — Не хочешь, — говорит с хрипотцой, выступая с намёком на созревшую тупую шутку. — Не хочу, — подтверждает Тушенцов, глаза у которого серебрятся то ли пошлым ехидством, то ли легковерным показным непониманием. У Руслана соскакивают слова, пружинят от бордюра. Он разбалтывает Онешко немыслимой галиматьёй, и они уже с десять минут обсуждают странную теорию о подмене Петра I. — Едва ли, — входит в кураж десятиклассник, ветром сделанный кудрявым. — О, какие слова ты знаешь… — Сыплю базаром. — Юлик подмигивает. — Ой, ладно. — Брови у него опускаются. — Что? — Недолюбливаю. — Жаргон? — Тушенцов истошно улыбается, надеясь на ошибочность своих догадок. — И жаргон, и таких людей. — Онешко дёргает носом, забавно, умилительно, но Руслан читает в этом что-то предостерегающее. — Сменим тему? — Не вопрос. — Ты пробовал кетамин? — А? — Руслана такой вопрос просто разорвал в клочья: неожиданно, словно саданули по темени. — Ке-та-мин? — Я не балуюсь наркотиками. — Правда? — Юлик терзает его взглядом, выискивает с немым укором, делает больно одним лишь оскалом. — А это почти и не наркотик. Альфу? Тушенцов кашляет, чувствуя себя максимально некомфортно, и сжимает юликовскую руку, пальцы которой к нему явно подбираются. — Что ты вдруг этим интересуешься? Если что, то ты мой единственный наркотик. — Шутка нелепая, но манёвр работает: Онешко отстаёт и щёлкает языком, позже намочив делью слюны сухие губы. Руслан затихает на какое-то время, а Юлик куда больше пламенеет. — Круто, когда в огромном мире, в переизбытке тел на квадратный метр, в тесноте и удушливой тупости, находишь своего человека. Круто же? — Это на тебя так Би-2 или пиво подействовало? — Тушенцов странно безучастен. — Ты подействовал. Руслан отмирает, будто от него летят затхлые лепестки со скукоженным контуром, ловит ртом воздух и, словив, шепчет: — Я разлюбил Лимонный Гараж. У Онешко мелированные завитки блестят, он и сам блестит: в лице светит звёздная пыль. — Только благодаря нему мы и знакомы. — Исключено. — Руслан поднимается и тянет к нему руку. — Мы должны были познакомиться, дружок. Глаза-акрил въедаются в мрачный футер одежды, и Юлик подаёт руку, соглашаясь, вставая, ощущая себя невозможным. Будто всё и происходит не с ним. — Странная у нас беседа вышла, — совестливо признаётся кудрявый. — Заебенная. — Руслан шмыгает. Его внутренне дебоширство Юлика только больше путает в размышлениях. Руслан и для самого себя не Руслан: он несуществующее нечто, ирреальность, перманентный аффект. — Так становятся друзьями? — Я не знаю, у меня друг с детства, я не помню. Ты его знаешь, да? — Кашин? — Он самый. — Тушенцов смотрит насквозь, Юлик под таким взглядом рассыпается в ноль. Эта симпатия уже кажется ему не смягчающей, персикоподобной, мягкой и розоватой, а отрезвляющей, утяжеляющей, электризующей. Как будто ты через него, через его руки, глаза, через выражения, вытравливаешь себя. — Потемнело. — Руслан поворачивает голову, прячется пальцами в карманы и превращается в киношное амплуа. — По домам? — А-а… Ты захотел домой? — Хитрая улыбка стеклом режет по пястным костям. Юлик грустит: — Нет, совсем. Нахуя? — Тебя проводить? — цедит Тушенцов. — Зачем? — По-моему, ты хочешь домой. — По-моему, я хочу тебя. Руслан расслаивается, облегчённо ухмыляется и слегка откидывает голову. У него в сердце птичье трепетание, упоительно будоражещее неслушающиеся конечности. И, в первую очередь, сознание. — Понял. — Понял. — Онешко подтверждает кивком его слова. — Шутки шутками, — намекает Руслан. Он откровенно маняще скалится, смешок отскакивает от дёсен. Юлик находит в этом что-то особенное. — Не шутки. Тушенцов толкает его в плечо кулаком, пока мгла и влюблённость невозвратимо не выбросила его в облака. — Ты же понимаешь, что я не иду домой? — Вау, — шмыгает носом. Онешко чувствует, как вот-вот в него вцепится, просто потому что даже это слово, даже дрожь его голосовых связок, даже какой-то грудной гомон вселяют в него напрочь это желание. С Русланом как будто хочется слиться. Пусть и через переплетённые руки с мягкой-мягкой кожицей на костяшках. — До рассвета? Для Юлика эти слова трезвонят обещанием. Сулят надежду. Предвещают вместе и, кто знает, навсегда. У него сердце дрожит от испуга и влечения, а глаза слезятся от ветра или обманчивого равнодушия, которое Юлик не может выдержать даже физиологически. — Боже, блять, да. Онешко завещает себе написание стихов о Руслане. Не спать всю ночь и вечно озираться в прямоугольных заточениях многоэтажек — сумасшествие, на которое Тушенцов и Онешко согласились бы исключительно друг с другом. По-другому — предательство. С расходом каждый чертыхнулся. Оно того стоило, стоить всегда будет, если умудрятся повторить. Лёгкие взрываются баллонами от переполнения памятным ароматом. С воротника, с шеи до запястий. Роковая падкость. Если Юлик ещё по-тихоньку держался бодрячком в школе, то Руслана ощущения полошили эмоциональным огненным всплеском не более пяти минут. Тушенцов насовсем расстался с мироощущением, и оно к нему возвратилось через остервенелую тряску его плеча. — Наглёж, — шикнула на него преподавательница. Десятиклассник с таким трудом открыл глаза, что их пришлось таращить ради неотключки. — Что произошло, Тушенцов? Ночь была весёленькой? Руслан не смутился: — Несомненно. — А вот у меня есть сомнения. В твоей успеваемости, к примеру. В следующий раз выучишь тождество: сон на моём уроке равняется двойке. Дальше — по нарастающей. Геометрическая прогрессия, понимаешь? Тушенцов раньше уважал Юлию Олеговну за её престарелые математические шутки и пристрастие к крепкому чёрному чаю. Сейчас это уважение у него осело грузом на плечах, скукожилось в желудке и пропало, растворённое, в соке. Ильдар нагло рассмеялся в его извивы сизых синяков. Тушенцов хлопнул его по плечу, окончательно поднявшись с парты. В голове гундело. И в плечах, в мочках, в ключицах пахло Юликом. На геометрии Тушенцова ещё охладило едкое замечание, тем не менее на следующих уроках его не воскрешало из царства Морфея ничего. Онешко он даже в коридорах ни разу не встретил, поэтому организм размагнитился, и дурные неутомимые волны-вибрации от вспоминания тембра забылись. Каждые 45 минут давались ему с боем, и всё время он проигрывал, привыкший всколыхаться от энергетиков по утру. В этот раз во рту было только послевкусие слов, сделавших Юлика смущённым, раскрытым, всяким-всяким. И даже радостным, кажется. Кашин пробовал расспросить, но его ошпарило колючим взглядом. Молчанием, соответственно, тоже. Даня вскоре отрёкся от должности настоятеля и психолога. — Ты меня бесишь, — скашлял рыжий в столовой, изжёвывая трубочку от сока. — Бля, — всё, на что Руслана хватило. — Баста? Тушенцов кивнул, чуть не проломляя лбом шаткий стол. — Ты чё? — Сплю. — Это я понял. — Кашин зачем-то обвёл глазами столовую и раздосадованно шмыгнул, не найдя конкретную девчонку из параллели. — А ещё? — А? — Ты ушёл гулять? — Да. У Данилы челюсть напряглась. — С Юликом? — Э? Ну… — Да? — Да, — гаркнул Руслан, стукнув алюминием ложки о край тарелки. — Да! — О… — протянул собеседник. — Вы шлялись всю ночь? Ёбнутые, вас не поймали? Так-то, официально, вы ещё пиздёныши. — Отвали, — отмахнулся Рус. — Позже. — Ты еле слова выговариваешь. — Кашин уткнул лицо в руки. — Бля, Руслан, ты пидорас или пидорас? — В том смысле, что я охуел кидать тебя среди алкашей? — И это тоже. — Рыжий хрюкнул. — Ты понимаешь, что всю ночь шастал по городу, пьяный, с каким-то челом из параллели? Ты башкой ударился? Давно? — От-ва-ли. Тушенцов опять почувствовал дурман от образа Юлика, стоило тому появиться в дверном проёме гигантской столовой. Онешко встретился с чужими карими глазами, сглотнул, невольно улыбнулся во все тридцать два. И вскоре был подтолкнут к прилавку Лизой, в которую вцепился взглядом рыжий. — Расскажешь об этом, — шепчут оба и смеются. Даня отстаёт от трубочки. — Презираю тебя, — бунчит Неред, ожидая свою наградную булочку с бледных мальчишеских рук. — За что? — жалобно тянет Онешко. Он балует себя ещё одним скрещением бурых радужек с Тушенцовым, отчего тот делает такое выразительное лицо, что о живот что-то ударяется приливами жара. Неред ведёт его за собой на выход. — Ты ушёл ночью в пизду мира с хуйпоймическим Тушенцовым? — Ушёл. — Ай. Ты определись, кто тебе больше симпатизирует: Каплан или Руслан? Смотри-ка, у них ещё и имена рифмуются! — Не имена… — Неважно! Ты не замечаешь, что типа, что ли, удаляешься от нас? Ну вот о-о-очень! — Что… — Задолбал! Девкам почему-то всё равно, мол, ты ж мальчик взрослый. А мне нет! — Мам. Лиза почти взбешивается: у неё в висках что-то с терракотовым треском взрывается. — Ты охуевший. Ты охуевший! Разъярённость мигом сменяется подёргиванием нижней губы и волнующим блеском в глазах, а в глотке встревают все фразы, не успевшие стать выпаленными. Каплан, словно назло, словно сторожила всю эту драму в паре актов, невовремя ввязывается в среду дружеских плеч. — Юлик, — роняет она, улыбаясь по-особому натянуто. — Даша. У Неред вдребезги крошится связь с миром, её так затягивает в омут, что она наобум тычется спиной в пробегающих мимо первоклассников, почти спотыкается. Не верит, вертя головой. А Юлик, как заколдованный, и не видит её исчезновения. Его Даша охомутала облизыванием губ. Кашин со скептицизмом морщит нос, надкусывая всю эту театральную игру. Хорошо, конечно, сейчас подойти к Лизе, прижать, дать поддержку и влюбить — того лучше. Он и поддерживать толком не умеет, зато из вида по волшебству испаряется кудрявенькая макушка. Локоть у Юлика схвачен тонкими девичьими пальцами. Совсем не Лизиными. — Мудак, — плюётся Даня, подходя к цветочному укрытию Неред возле подоконника, где её скрывает шкаф с потрёпанными книжками. Он присаживается рядом, на корточках, тянется ладонью к ней, но она не льнёт. — Уйди. — Тебе нужно выговориться? — Ты мне кто? — Лиза вскидывает брови, рыжий почти ахает: даже такая, треснутая, разошедшаяся по швам, она находит силы отпираться. Гордая дура. — А! Пацан из параллели, которого я знать и видеть не хочу? Давай-ка я тебе всю жизнь на коленке разложу, хочешь? Даню это задевает, девушка ему вспарывает какие-то зашитые ранки. — Давай. Лиза сначала гневно, затем и смятённо ухмыляется. У неё будто личико подтекает вместе со слезами, и она становится прямо героиней Тициановского полотна. Звонок бьёт по ушам. — Я подожду. Неред сначала двигается, позволяя присесть. Затем в нутре что-то звякает, и она соскакивает, едва не падая подбородком в кафель, и бежит в раздевалку с плачем. Она наспех натягивает кофту-кенгуру, чиркает невнятными письменами поддельную записку о враче на подоконнике раздевалки и стремглав несётся мимо вахты, чуть ли не выбрасывая серую от слёз бумажку на стол охранника. Ей вслед ухают, но она игнорирует: ветер свистит по затылку, сходится с биением сердца. Рыжий обречённо смеётся, кусает в кровь губы и сжимает кулаки. По телу разносится гул, тревожный, оглушительный, и парень бредёт в кабинет, загустевая в железе тёмно-алого гнева. — Дур… Дурочка. Лиза сама дивится, как не теряет ключи в рассечке лестничного проёма. Пальцы у неё кружатся в вальсе, не позволяя сомкнуться с холодом ключа и замочной скважиной. Истома бьёт по коленкам, врастает в кожу шишковатыми воображаемыми колючками. Дверь она открывает с тихой опаской и крадётся на цыпочках в свою спальню. Наушники никак не отыскиваются в комнатном хаосе. Даже с учётом прикладывания пиковых сил. — Рома! Быстрей бы найти эти чёртовы наушники! — Рома! А! Рома! Хорошо! М-м! Слёзы градом льются по щекам, назревая румянцем, превращая лицо в водянистое зеркало. — Рома! Лиза видит в уведомлениях телефона ещё утреннее сообщение мамы об уходе на работу. Она ещё раз удостоверяется в этом, когда в мгновенье мать отвечает селфи, позволяющем разглядеть её офисный пиджак с брошкой. И не сцапанное пикселями личико другой сотрудницы. — Рома! Да, да, да! Неред, вся в судороге, семенит к окну и ощущает, как сердечные осколки вонзаются в мышцы, протыкают грудь терниями. Зрачки бегают по комнате, смазанной в масло от влаги, и зубы чересчур громко клацают, когда Лизе в лицо дует ветер из открытого окна. Наушники! Десятиклассница позволяет себе коротко взвыть, когда аккорды из песни слишком глубоко проходятся по чертогам её душеньки, и замирает, боясь быть услышанной. — Рома! Почему блядский звук не может это перекрыть?