За преступлением следует наказание

Даша никогда не отдаёт себе отсчёта в том, который уже взгляд её суматошно раздевает. Однако в этот раз от неё не укрылось, что Юлик даже не пытался. Он прятал глаза в тряпичной серости тучек. Он словно сам прятался. Шёл, девственно чистенький, в своей выглаженной белой рубашке, насвистывал незнакомую мелодию и благоухал чудом юношеских эмоций. Каплан ему заглядывала в лицо с молчаливым испытанием, а у Онешко всё время в животе разгоралась рубиновая плавь, вязью пробиралась до суставов, облепляла их тёплым пластилином. Так тяжело и легко одновременно ему было… Только тогда с Русланом. Руслан, наверное, обижается. Десятиклассница не выдержала этой примерности. — Угостишь мороженым? Юлик встрепенулся, но отказать не смог. Как-то его совсем занесло в мысли о Тушенцове. Очнись! Сколько ты мечтал погулять с Каплан, и вот она, трётся о твоё предплечье, мурлычет, пронзает взглядом, колется будоражащим ощущением. А вот Руслан… — Конечно. Мальчишеские сухие руки неестественно трясутся, когда он отдаёт подплывший на редком солнце рожок девушке. Даша слизывает ванильный пломбир, источает феромоны, а Юлик всё думает и думает, даже не разглядывая её симпатичных узорчатых рукавов блузки. Одна блузка-то чего стоит, а этот обалдуй выпал из мира. — Юлик? — М? — не поворачивая головы. — Тебя что-то сильно беспокоит? — Да. Беспокоит. Да. Ого, хоть что-то удалось выудить. Каплан давит дальше. — И-и? — Капля пятнает уголок губ. Даша жжёт почернелыми глазами спину, заманивает, слизывая, и тянет воздух через ноздри. Будто ей очень надо это свидание. Юлик резко разворачивается к ней, смотрит с любовной преданностью, улыбчиво, мягко, словно решился связать с Дашей всё оставшуюся жизнь, и бархатистым движением берёт её запястье. — Позже скажу. Ему бы сил собраться — и всё будет настолько прекрасно, что даже Каплан согласится стать его девушкой. Больше уверенности, больше остроты и решительности, Даша ведь это любит до дрожи. Девушка сама, жаль, забыла уже, что ей нравится, а что отталкивает. Тоска обглодала все кости, и больше не было остатков сознания на размышления о чём-то кроме отвратительности. Отвратительные оценки, отвратительные мысли, отвратительное отражение в зеркале, отвратительные привычки и отвратительные пальцы с сигаретами. Мерзость, застоявшаяся ненависть, которая чудится ей в холоде неродных рук. Всё запузырилось, сгнило до оснований, расшаталось и сломилось. Глаза у неё были болезненные, а в лёгких держался пламенем сумасшедший вопль, рёв, плач. Всё она прячет в себя, глотает с антидепрессантами, жуёт до безвкусия и пытается скрасить единично не монохромные будни. Скрасить хоть той же косметикой. Так жаль, блять, что никто в её недры не лезет, и не с кем отчаяние делить на двоих, распивая в белом полусладком. А Юлик если и пытается, то мимо, совсем мимо, тычется, лбом трещит, а всё напрасно до смеха. Каплан начинает о чём-то беседовать, и парень живо подхватывает, без притворства интересуясь каждой деталью, облачившейся в слова. Она так смотрит, так непередаваемо, что Юлик морщится — взрыв в желудке от этих немых чувств. Что-то нащупывается в подсознании. Что-то, чётко объясняющее: Даша сейчас рассыплется комочками туши у него на фалангах. Или это жалость у неё так выглядит? Они идут точно туда, куда было запланировано, а остриё ножа не глотается и не глотается, расцарапывая горло. Даша жмёт его тёплую руку, успокаивающе поглаживает большим пальцем костяшку, будто провожает его на войну и отковыривает ногтями, скребясь, зато выполняя намеченные цели. Юлик фыркает, глядя на раскрасневшуюся кожицу. — Ну вы гляньте, кто идёт… Онешко хмурит брови, не до конца догадываясь, что за личности встряхивают воздух своими размашистыми шагами. Каплан цедит шёпотом что-то вроде извинений. — Нет, — строго отрицает она, округляя глаза, и мотает головой в сторону. Личности установились в количестве двух. Первый парень загадочно оскалился и так и не отлип от Даши, пока ракурс точно не испортил ему наслаждения. Второй заскрежетал гнусавым голосом. Но они прошли дальше по парку, как караульные, втаптывая метками от кроссовок по-хозяйски нагло. — Кто это? — Онешко развернулся на носках и скрестил руки, уставившись на Дашу. — Знакомые, — теряется она, а блеск в глазах несётся от спины к спине, и девушка, успокоившись, выдыхает. — Интересные у тебя знакомые. — Забудь, пожалуйста. Может, расскажу тебе позже… На чём мы остановились? Юлик скашлял: — Вторая причина, почему ты не любишь какао. — Божечки, — улыбается, польщённая таким внимательным слушателем. — Итак… Хоть Даша и растворила настороженность словами, она всё же шмякнулась где-то в лимфоузлах, и Юлик начал беспокойно озираться. Волнение трепыхалось в надгортаннике, назойливым жужжанием влеклось к ушам. Защищать мало свои, так ещё и Дашины честь и достоинство вспышками сжатых рук — отстойно, бесперспективно. Да вроде драться он научился в третьих-четвёртых классах, когда нужно было отстаивать авторитет и правоту детских лепетаний боями без правил. Если такое массовое побоище на партах можно назвать дракой, то Юлик некто вроде профессионала: ему всегда доставалось больше всех, но он выучился следить за чужими махами. Каплан скукожилась в его руках, потерянно выглядывая вовне, шумно дыша. Сейчас сжалилась, спасла, а что потом будет? Как ему в глаза станешь смотреть?.. — Даш, — вступает Онешко, — я тебе сейчас признаюсь, не против? Баритон у него прелестный, ещё и смягчился, зыбко пробрал все косточки по одной, пригладил. Он и сам неплохой парнишка, что с него взять: прямодушный, потерявшийся, слепленный из непонимания мира и подросткового блаженства. На неё похож, как брат-близнец. — Не против. — Улыбка озаряет бледное лицо. — Ты мне нравишься уже с девятого… Да, вроде, с девятого. Ты чудная, отзывчивая, милая, замечательная… И ты реально мне нравишься, я хочу быть с тобой. Разделяешь мои чувства? Если нет, говори напрямую, я знаю, ты только так и делаешь, я не сомневаюсь в тебе нисколько. Ты, вообще, самородок. Каплан последний комплимент капельку смешит, но сердце оттаивает на мгновение, и она трясёт головой, ухмыляясь. А внутри всё лопается на две части с терзанием и взметанными ошмётками: врёшь ему, врёшь, Даша, а он слепой котёнок, как оказалось. — Да. — Ты, значит, будешь моей девушкой? — Буду. Юлик лезет обниматься, давит пальцами в лопатки и дышит с частой радостью в ухо. Он хочет отпрянуть, но Каплан не разрешает, превращаясь в заточение горькой злобы на саму себя, жмёт, пропитывает школьную рубашку мальчика слезами. Надо, надо, надо. Кому и зачем? Надо… — Плачешь? — догадывается шёпотом тот. Молчит. — Плачешь… — Юлик гладит её волосы со всей нежностью, что могла у него скопиться, и вдыхает девчачий запах. Это крышка, это окончание всего, это ярчайший знак стоп. В глазах меркнет, и парень думает, что теперь в мире он только с Дашей, которая зачем-то начинает ещё больше волноваться в его успокаивающих руках. Даше стыдно. Что-то у неё человеческого всё же осталось, но не может прекратить эти «голодные игры» с конечным итогом в заведомом проигрыше. — Конечно нет никакой пизделовки, я пошутил, чтобы твою тучность согнать, а ты — нуль реакции, чмырь. — Я. Ненавижу. Такие. Твои. Приколы, — с нарастающей злостью чеканит в трубку Руслан. — Ха-ха, интересно узнать, почему ж… — Глаза цепляются за выученные до надоедания силуэты деревьев, зданий, фонарей и фасадов. — Неважно. Ты в ларёк, да, жиробас? — Аляу, дружок, такие приколы оцениваются по десятибалльной шкале боли носа после них. — Ага, ага… Так? — Да. А что? — Просто… — Тушенцов отрывисто вздыхает. — Ладно, бывай, на созвоне. И скидывает, едва Дане удаётся придумать что-то более-менее оскорбляющее. — Пидор, — плюётся он. Но с ехидной улыбочкой. Силуэты рассоединяются до единичного чёрного пятна. Чёрное пятно позже расшифровывается дрожащей фигурой, весьма похожей на девчачью. Кашин удивляется почти вслух, потому что по его предположениям эта самая фигура — Лиза Неред, ставшая осиновым листом. Предположения подтвердились, как только рыжий догнал её и с изумлением, сверкнувшим в пылающей зелени радужек, поздоровался. Лиза фыркнула, прячась за капюшоном, но Даня зацепился взглядом за её неестественно алый румянец и хрустальные прозрачные дорожки, отпечатанные под глазами. Неред не любила показывать свою слабость, потому что её клишировали неприятной, жёсткой, грубой, в школе так точно. А остальное её мало интересовало: вся вселенная разделилась на двухмерность — дом и школа, остальное — эхо, отголосок. — Лиза? Не Лиза, болван, разве не видно? Сто процентов слёз, боли, стягивающей тело в кусок мяса, отзывающейся дёрганьем носа и нижних век. Сто процентов молчаливой надежды на спасение утопающего. Сто процентов любого меланхоличного дерьма, но только не Лизы Неред. Конечно, девушка не ответила. Челюсть от плача заныла, потяжелела. Хотелось впасть в анабиоз прямо на улице: уже мало интересовало чьё-либо мнение. Просто здесь и сейчас, для себя самой. Важность всего теряется в нутре, сгорает до грязно-серого пепла в аорте, оседает прогорклостью на кончике языка. — Ты красивая даже со слезами. Неред сморит с режущим недоверием, значащим то ли убийственное желание уничтожить, то ли впасть в распростёртые объятья. Глаза тусклые, грусть тусклая. Даня делает уморительные попытки, но делает же — они могли бы отзываться приятностью, согревающим огоньком на мысках, но, как было оговорено, Лиза — сто процентов боли, а не девяносто девять. Не ведётся, стоит вдалеке, не позволяя касаться червоточины души. Кашина это не останавливает, потому что он делает шаг навстречу и принимает положение, когда его подбородок скользит по её лоснящимся волосам. Маленькая кровоточащая язва. Лиза втягивает воздух, случайно выдав себя странным писком, дрожит, не шевелясь никуда. Желание распластаться у Дани на ладонях горечью и терзающей тоской растёт поминутно. Поминутно — это условность по московскому времени, для Лизы и время остановилось. Кашин медленно поднимает руки, играючи гладит плечи, завлекая её милость. Лиза ахает ему в ключицу, так невинно, ужаленно, боязливо, что Даня возгорается. — Расскажешь, что случилось? — шепчет парень, провожая землю под ногами Неред. — Да. Наверное. Даня облизывается, и в животе уже трясутся триллионы крыльев бабочек, голос разума вопит, верещит, аж уши закладывает этим криком-визгом. Даня всё ещё бесконечно рад. Парень думает, что с Лизой без бесконечности вообще никак. Десятиклассник клянётся — если сейчас они поцелуются, то у него жизнь кардинально изменится. Из неё выпадут все эти мелочные хулиганские принципы, все умения пинать черепные коробки ногами, все проблемы, вся суматоха. Останутся друзья, Лиза и чернила, чтобы писать новую историю самого себя. Поверить, вдохнуть, перевернуться вверх тормашками. Неред не ластится, у неё своя чёрная дыра в висках, ей не до Даниного самосовершенствования. Кашин меняет угол обзора, глодает девушку сверху озверевшими глазами, тянется ледяными розовыми губами. Лиза смотрит и выжидает, а слёзы льются пуще прежнего, только сострадательного хмыканья из груди не вырывается. Опаляет ядовитой, разрушающей выразительностью взгляда, и у Дани сердце вот-вот вырвется. Губы едва не сминаются, останавливаясь от слюнявого смака и кувырка подростковых ощущений, как у Кашина начинает вибрировать телефон. Он проклинает всех живущих на свете, всех мёртвых и всех, кто на грани, потому что близость с Лизой от этого жужжания в кармане смывается с её слёзками. — Да? — рыкает Даня не в силах оторваться от десятиклассницы. — Я занят. Срочное? Блядища. Блядища, говорю! — Яростно тыкает в красную кнопку. — Мразь. Сейчас поцеловать этот припухлый бутон эмоций и краски, который превратился из Неред, значит попрощаться с Лизой как таковой. Жалко, сука, как жалко! — Лиза, Лиз, прости, умоляю, пожалуйста, — вторит, как заколдованный, способный расцеловать все её руки. — Пожалуйста, извини, я должен идти. — Ничего. — Правда? А смысл врать? Сто процентов боли. — Прости. Я обещаю тебе… Что ты пообещаешь, придурок, кто ты есть в её буднях? Злостью вскипеть и разбить стену — сейчас бы помогло, нет слов, одни заржавелые гневные всплески. — Не надо. Увидимся в школе. — Лиза разворачивается, и Даня ручается, что слышал её надрывной короткий рёв. Кашин уже встряхивает плечами на задних сидениях автобуса, гладит ломкие волосы и загадочно провожает меняющиеся пейзажи за окном. Лиза уже выбросила одиннадцатую мокрую салфетку, созвонившись, наконец, с весёлыми Дашей и Светой по Скайпу. Они осторожничают, шутливо подбираясь к её центру возгорания, и Неред успокаивается, глядя через монитор в волшебные ясные глаза подруг. Когда рыжий повторяет Тушенцову, что в этот раз он точно не пошутил, и сбору удаётся состояться, Руслан готовится рвать и метать. Правда, что за карусель? Знал бы он, каково туда плестись глубоко разочарованному Дане. Долгий путь к месту так мучит нервы, что Рус, кажется, нечаянно вырвал их с тёмно-каштановой прядкой. Приходится уж ездить на общественном транспорте. Такси — перебор и излишество среди таких же простых олимпиечных пацанов. А бежать в единственно нужный двор — фанатизм, от которого пальцы ног сводит до цинкового покалывания, слишком сильно нравится. В этот раз Тушенцов узнаёт куда больше лиц, чем в прошлый, хотя надоедающая тьма двора и его кирпичных фрагментов сбивает с толку. Но черты у парней чересчур разнятся, спутать одного с другим — преступление против своего же хребта. А лица противников в памяти не воспроизводятся от слова совсем, но чем-то знакомым всё же мельтешит рыжая морда. Поперечный, конечно! Тот самый, в первый раз, да-да… — Вы попутали дохуя, шерсть? — плюётся он в блеклую бурую лужицу. — Кашин, ёп… Кашин, внатуре, что за программа это была? Чё вы нашего Стасяна намутузили?! О «Стасяне» Руслан слышит впервые, но стоит обладателю нелестного имени проявиться под желтизной фонаря, он мгновенно узнаёт в нём квадратный подбородок. С которым сцеплялись уже дважды, от которого практически спасли парни во главе с Балто, который, по всей видимости, разболтался. — Стасян ваш, — холодно отзывается Даня, равнодушный, но вместе с тем взбудораженный где-то в рёбрах, — накрысил, да? Стасян, ты крысой получаешься? — Обоснуй! — орёт Поперечный, раздвигая и своих, и чужих на пути к другому рыжему. — Во-первых, ты мне кто такой, что за разговоры, Даня? То ты матом на меня лезешь, то жаргон зэков юзаешь, ты отсидел? Давно? Тушенцов хмурится, не считая обоснованным решение друга ковыряться в словах. В конце концов, они в определённой степени все говорят подобным образом. — Ты ебать сегодня разошёлся! — Ваш Стасян крысой на Руслана полез, когда тот с девушкой был, это первое. Запрещёнка, да? — А сестру Олега не хочешь?! — не сдержавшись, завопил Ильдар Хабибуллин. Руслану показалось, что кто-то охнул, и десятиклассник ухмыльнулся, пригладив взъерошенные волосы. — Ваш Руслан тоже парень не мазёвый, повыёбывался на Алишера, оба-ёба, а? Драку же он начал, я не путаю, да, сукины дети? — Как ты нас назвал?.. — Илья сам удивился такой эмоциональной встряске. Поперечный схватил Кашина за воротник его худи, глаза встретились, и Даня попробовал внушить себе, что уничтожить тут всё к хренам неразумно. Получилось примерно никак, потому что противник тряхнул воротник, попав рукой по подбородку. Руслан вдохнул, но выдохнуть не успел: герою ночных бесчинств попали прямиком в грудь закрытым кулаком. Тушенцов зашёлся кашлем, зашёлся так, что напрочь забыл о необходимости защищаться. В ту же минуту его повалил Стасян, с садистким удовольствием скалящийся, наносящий удар за ударом. У него на лице красовалось победоносное торжествующее выражение, и Руслан успел бы примириться, если б не Даня, раскидывающий всех и вся, объятый такой невообразимой яростью, что даже сам Тушенцов струсил попасться под замес его тяжёлых хуков. Руслан рвано дышал через рот, горло скоро осушило до скрипа, но драться пришлось дальше, даже с периодичным потемнением в глазах и штурмующими затылок калейдоскопами пронзительной боли. Успев осмотреть «соратников», десятиклассник невольно взгордился, с такой бойкостью шести человек и пропадать не жаль. Балто, хотя и был невысоким, безжалостно пинал пятками прямо в колени, а его самого трудно было свалить: слишком юркий, будто неуловимый. Остальные, конечно, глотали и терпели большее количество пропущенных, и агрессивно-усталые возгласы вспучивались в спёртом воздухе. Побоище было не из лицеприятных, потому нечаянный зритель потасовки заорал через открытое окно об угрозе вызвать милицию. После скорых пинков, содержащих излишки горючей злобы на соперника, всё маргинальное сборище ринулось вон из двора, и вслед выкрикивалось потрясающее разнообразие синонимов к "мудаки", хотя Тушенцов, очевидно, только вошёл в кураж. Он горланил больше остальных, и Поперечый ему наметил взбучку два на два. Руслан был довольный, но изнемождённый до тошноты, поэтому суматошный бег пришлось сбавить, перейти на ползущую поступь. — Я… Я… — пытался выговориться он, а слова липли к гортани. — Да. Руслан взглянул на Даню, обернувшемуся к другу наполовину. Тот выглядел всё ещё сердитым, будто его сорвали с важного мероприятия. — Я убью этих подонков в следующий раз, — завещал Кашин. — Вы слышали, чё базарила эта рыжая овца? Я убью его первым, сука, кости лучевые прогрызу, падаль, бля! Тушенцова такие заявление не насторожили. Привыкнуть к вспыльчивости друга было нелегко, но теоретически и фактически возможно. — Блять… — захрипел Илья, сделав раздосадованное до чёртиков лицо. — Я уронил сиги! Ильдар засмеялся, но сил у него, видно, не было вовсе. Его взрослое суровое лицо загорелось всеми оттенками красного, лоб взмок, а дыхание участилось и стало прерывистей. — Я… Ха-ха, я куплю тебе сиги, брат… — Так это из-за вас?! — воскликнул Тушенцов. — Мы просто попались первыми. — Илья многозначительно взглянул на Ильдара. — Ага, пиздите больше, бешенные, — вставил Балто, держась за предплечье побледневшего Ромы. — Попались, как же… — Расход? — намекнул Кашин. — Расход. Завтра отпишусь в беседу по одному поводу, — проговорил Бодрый, заправляя руку в блестящие уложенные волосы. Его взгляд встретился со взглядом Руслана, и этой молнии оставалось капелька, чтобы стать видимой. — Попросишь дружков, чтобы тебя пригласили, — шикнул он, сверля Тушенцова. — Обязательно, — гаркнул Руслан. Портить отношения со своими же не хотелось, поэтому гордость своё не взяла, а десятиклассник тактично промолчал, хотя о зубы и стучалась вредоносная, почти что химически опасная реплика. Даже едва вбирая воздух, парни нашли силы попрощаться друг с другом по достоинству, с хлёсткими рукопожатиями и дружескими толчками плеч. Руслана не обделил даже Бодрый, несмотря на то, что в его действиях ощущалась очевидная неприязнь. Ехать вчетвером в маршрутке и наблюдать пускающего слюни Хабибуллина на плече Кулича — занятие скучное, но умиротворяющее. Закладывающее первооснову в вечность дружбы, что ли. Кашин ехал молчком всю дорогу, не проронил ни слова, даже когда Руслан откровенно пялился на его веснушки-мириады. Ильдар резко всколыхнулся, когда до его остановки оставалось ещё множество других, в спешке попрощался со всеми и вынырнул из теплоты маршрутки в порывы сквозного уличного ветра. — За таблетками… — прокашлял Илья, озвучив свои мысли. Тушенцов недоумённо покосился на безучастного рыжего и зевнул. Сквозь этот зевок будто приумножилось время, расщепившись исключительно на секунды, потому что резко настала пора выходить. Зевок, по всей видимости, и сократил его путь до парадной, лестничного пролёта и двери. Зевок не смог сократить только степень шокированности, когда вместо пробирающей лопатки пустоты в коридоре парня встретила родная мать.