За преступлением следует наказание

— И тебе привет, — не выдерживает напряжения мать. У Тушенцова бровь ползёт вверх, вместе с тем, как несмело приближается к нему женщина. Парень в нерешительности перебирает в памяти её черты и фыркает, когда о подкорку настойчиво стучится забытая стервозность в мешках под стальными глазами. — Привет. — Ты поздно, — говорит она, отворачиваясь к настенным часам, словно желая ещё раз убедиться. — Комендантский час и прилагающаяся ответственность на шастанья по улице, в курсе ведь, милый мой? — Это отцовское, — кусается Руслан. — Ты ведь любишь так говорить. — Мёртвых плохими словами не поминают, но этот случай особый. Отцовское. — Зачем ты приехала так вдруг? — Десятиклассник сгибается у порога, чтобы снять кроссовки, и кидает их позже в обувницу. Мама провожает его руки немигающим неодобрительным взглядом. — Аккуратнее. Я просто заскучала, знаешь. — Ау… Не знаю. Хочешь пива? — изводяще улыбается. — Что?.. — Ничего. Последняя банка предусмотрительно выпита. Ничего не найдёшь. Мама распускает его куртку по ниточкам своими зоркими, живыми, но ужасающими глазами, щекотливо подбирается к желудку, воющему от голода и волнения. Она не решается обнимать своё чадо, которое вымахало вдобавок к тому, что было до этого, до отъезда. Их теперь отделяют друг от друга не только километры-килобайты сухой молчаливости, мерзостно формальные сообщения в мессенджере, двадцать сантиметров в голове, но и взрослая леденящая неприступность её же Русланчика. По выражению его лица явно, что ласки и нежности он не ждёт и в ответную не подарит. Кадык перестал дрожать, как это бывало в шестом классе, когда мальчик, еле переступающий за черту синдрома отличника, дожидался маму с работы и ластился, как сумасшедший, с жаром обхватывал женские плечи, лип и лип, ожидая ответа. — Надолго ты? — Нет, уже завтра уезжаю вновь, к сожалению. — Сожаления в её глазах нет. — Ты сделал уроки? — Что ещё спросишь? Мой дневник? — Не груби, Руслан, твой подростковый максимализм впечатлит только твоих же одногодок. — Правда? — Тушенцов роскошно улыбается, щуря глаза, чем до отвращения похож на отца. Во взгляде у него тоже стойкая изворотливость и надменность, покоряющая мужская искорка, смешавшаяся с холодным оттенком махагона и хны, тоже язвительность, но помутневшее переживание. Хоть и такое отличие. — Правда. Не хочешь узнать ничего обо мне? — Я думал, ты отчёт подготовила. Нет? Прискорбно. — Ты гадёныш, — ухмыляется мама. — Отцовское, — натянуто ухмыляется Руслан. Они проходят в неубранную гостиную, Тушенцов, без желания отыскав пульт под ножкой дивана, включает нелепо громкую рекламу с СТС. Тушенцова же скидывает пальто и разминает шею, слабо перетянутую шарфиком с геометрическим рисунком. Морщинки на руках слагаются сетью взрослой опытности, приковавшей любопытство Руслана. — Хочешь чего-нибудь? — Я забежала в магазин, прикупила себе салат. Тебе ничего не взяла, подумала, что ты расстроишься, что ничего подходящего для тебя не будет. — Спасибо. — Что за книга? — надув губы, интересуется мать, по случайности обнаружив под собой смятые страницы. — Которая из? — Вижу… Достоевский? Правда? Я в восторге, ты хоть буквы не забываешь. — Всё благодаря твоим редким сообщениям. Я заново учу алфавит и правила чтения, когда раз в месяц ты пишешь. — Я рада. Парня рельефно схватило болью: колени, угрожая не выдержать, судорожно согнулись, колотая резь кристаллизировалась в полуперепончатых мышцах ноги, и Руслан шикнул, потому что чашка с его рук дзынькнула о столешницу. — Что такое? — Нечаянно. — Тушенцов побагровел от сердитости. — Чай? Кажется, ты любишь зелёный… Чёрт, — приглушённо взвывает, когда мандражом пробирает предплечья. Такие густые, осязаемые словно гуашевой краской вспышки боли в памяти выделяются впервые: ранее тело чувствовало удовольствие от тряски и адреналина, почти приноровилось к ударам, поглощённым животом. — Пугаешь меня… — кричит с гостиной мама. — У меня случайно нет брата? — беспощадно интересуется Руслан, отпихивая дверь ногой. Он ставит кружку с терпким дымком зелени чая на обивку, не опасаясь вывернуть её случайно. — Что? — Мама одёргивает руку, обжигаясь. — Что за вопрос? — Да, так… Интересно, будь у меня брат, ты бы больше нервировала его? Тушенцова косит брови, на её губах плескается красноречие, сложенное в обветренности и стойкой матовой помаде. Руслан понимает, что мать у него красавица, хотя и вдогонку к симпатичности ей надбавили поганости и дряни. — Чушь. Но это как посмотреть… Я бы в любом случае пеклась о тебе, дружок. Руслан, ей-богу, принеси полотенце, — она морщится, шикая, — ты неаккуратно поставил кружку. Парень удаляется из гостиной, запечатлевая мамин облегчённый вздох. И у тебя есть запретная тема? Юлику не спится: он водит кончиком носа в невесомой бесцветности спальни, моргает, слипаясь с влажным воздухом. У него ждётся, у него чешется: Руслан оставил его предвзятое по романтике сообщение непрочитанным. Хотя, если брать в счёт романтику по представлению Юлика, это был не более чем грубый выпад в сторону своего милейшего превосходства. Тушенцов вообще его последнее время интригует и интригует: то отскакивает, то жмётся вплотную, делая воздух душным и горячим. Юлику не спится: затухающие уведомления на телефоне бдят его бессонницу. Руслан молчит в противовес тому, что так же торчит в сети с девяти часов. Юлику не спится — соображается, мыслится, путается в завитках-размышлениях, в завитках волос, в завитках линий на широкой ладони. Юлику не спится: Руслан ответил корявеньким смайликом, и вся идейность диалога пропала в одном сообщении.

юлик.

Прекрати дуться, Лиз, я виноват, в курсе, пожалуйста, прости

Перечитал и выучил. И даже эта от него отвернулась. Что ж такое? Ходить в школу за знаниями — без малого ничто, кроме таких фразочек, Руслана не вгоняло в аут. Он уже искромсал ногтевыми полосатыми пластинами, зубами-резцами эти надоедливые колпачки шариковых текучих ручек. Насмотрелся на всё, что окружает его десятый год по порядку, прощается с ним только в три месяца, и то нечасто полностью. Лица-лица-лица, маслянистые от мельтешения и скучности, серые от множества. Тушенцов торчит в кабинке туалета для младшеклассников и пишет перманентным маркером строчки о ненависти. Из унитаза несёт сыростью воды, а от плитки сыпется запах чистящих средств. Всё туалетное до ужаса, тошнотворное, а ещё визг паразитов из вторых классов лопает ушные перепонки, щёлкает как орешки. У Руслана бегают глаза по стройной белой высоте кабинки, и он спонтанно ухмыляется: сколько всего прячет туалет? Как минимум, Илью, творящего дымные кульбиты в перемены, Даню, который сидит с на вид опухшей губой, а потом плюётся без разбора в пол желтоватыми и солёными слюнями; Ильдара, подозрительно захлопывающего за собой дверцы и выходящего извне с бешено счастливыми глазищами, сдирающими с кожи мурашки. И это лишь минимум: статистика и история МБОУ обещала большие числа. Шею сводит влево, параллельно вскинутому взгляду по карикатурным зарисовкам на ворчливого директора. Руслану захотелось пропустить, нет, проебать литературу, хотя и нецелесообразно. Литературу он ещё мог терпеть, но вот царство сонной атмосферы, обременяющей к парте, утруждающей, стесняющей его объемное свободолюбие, он не выносил. Жжётся в районе носоглотки, потому что хочется опасности, хочется ловить беспросветные удары кулаками, хочется щурить глаза от темноты и гула-свиста, а потом делать ноги, чтобы икры приятно-мучительно напрягались. Уроки этого дать не могут никак, даже если скомкаться и начать дерзить всем и вся и прогуляться под шалью завучи, подталкивающей тебя в кабинет «для разговоров». Руслану плевать настолько, насколько метафизически вероятно. Резкий отскок дверной ручки от синюшной настенной плитки. Тушенцов вскидывает голову, едва не падая ничком в унитазное жерло. — Балядь… — ругается знакомый голос. Руслан открывает кабинку, позволяя себе через щёлку разглядеть непрошенного гостя его упокоев. Юлик стоит напротив зеркала, тяжело дышит, а из носа у него струится багровая толстая нить. — Давление? Онешко, перепугавшись резкости, оборачивается, стучась позвонком о раковину. — А, это ты… Да. Нет… Да. — Мелированные локоны приглаживаются, намокая слегка, убавляя рост. — Давление, у тебя тоже? — У меня лень. — Заметно. — Юлик не улыбается, хотя Руслану очень хочется это лицезреть. — Какой урок? — Литра. — Руки прячутся в карманы, перебирают катышки на носовом платке. Тяжкое дрожащее волнение перебегает от живота к коленкам, юлит вместе с венозной кровью, загустевает в кромке льда в мозгах. Тушенцов улыбается, окутанный пленительной ватой, смотрит с выжиданием, но не с намёком. Юлик обращает на него своё драгоценное внимание, один глаз у него нервозно дёргается. Ухмылка у него выходит страннейшая, но повернувшая импульсы в теле Тушенцова. Руслан нечаянно криво вздрагивает воздух, шумит, сопливится. Онешко — свидетель. — Что случилось? — спрашивает более взбалмошный. — Врезался в стену. — Юлик совестливо уводит взгляд. Нелепую актёрскую игру тормошит ещё чьё-то появление. — Руслан, боги, спасибо! — Ильдар, дышащий через рот, упирается в плечо друга. — У нас те… Тест… — Телефона нет. — На… Наркотический… По… Поссы за меня, а? Пожа… Пожалуйста, уф, оч прошу, с меня не станется. Онешко хмурит бровь в некотором отвращённом оцепенении, Руслан неловко жмётся. — Давай, — выпаливает он, хватая баночку для анализов из рук Ильдара. — Пидорасы, — заключает Ильдар, выгибаясь в спине. — Прикинь, дали нам бумажки какие-то подписать, ну, я думал, что это так, в классе опрос или типа. А тут — опа! — обвал. — Ты употребляешь? — глухо рычит Юлик. Хабибуллин бессовестно подавляет его омерзновение. — Тебя интересует, что ли? Давно? — Бля, пх, не вопрос, я отъебался. — Уважаю, — улыбается Ильдар и тянет руку. Онешко безынтересно стягивает узловатыми пальцами и встряхивает. — Мне прям щас надо, Рус. — Я пытаюсь, — краснея, оправдывается Тушенцов. — Себе оставь, кстати! Тебя тож поносить будут, ты ж съебался, хитрый ублюдок. В медпункте. Мы все в медпункте. Юлик вытирает лоб. — Ладно. Я пошёл. Пока, Рус. Пока… Ильдар? — Пока. Тушенцов кусает губу, и капля кровавой стали холодит тёплую кожицу. — Некстати? — предугадывает Ильдар. — Нет. — Прости. — Не извиняйся, — бурчит Тушенцов, застёгивая ширинку. — На. — Он брезгливо швыряет баночку. — Спас, — тупит Ильдар, выныривая из туалета. Руслан смотрит на мелькающий голубым огоньком экран.

Даня ильдар опять подсел ублюдошныййй......

Тушенцов морщит нос, переосмысливая лексическое значение слова «опять». — Юлик, Юлик, стой, Юлик! Онешко мягко проводит подушечками пальцев по веку, ощущает ресничный пушок и напыщенно напрягает плечи. Маша. Многовато Маши в его жизни в последнее время. — А? — Как твои дела? — спрашивает, наконец догнав. Девушка цепляется за рукав рубашки, проводя по пуговице на запястье к самому запястью. — В общем и целом? — Юлик одёргивает без привычной жалости. — Было супер. Калягина сглатывает это «было». — Ты встречаешься с Дашей, да? Уже успел, вот… Так? — Типа. — Онешко косит взгляд, злые глаза цепляют девичье естество на крюк. — А твои дела? — В плане отношений? — Маша строит не спасающую ситуацию улыбку. — Ты стал последним. — Ненавижу, когда ты так говоришь. — Я не могу по-другому. — Ты можешь. — Нет. — Вот вцепилась… — Юлик! — Маша опускает голову, и на шее, подвешенный на стальной трос, набухает тяжкий груз совести. Туда ли ты лезешь? — Ты… Ты помнишь, я говорила тебе быть аккуратным? — И… Да, наверное. Что такого? — Пожалуйста, остерегайся Дашу. Онешко сжимает кулак непроизвольно мгновенно, жилы мальчишеских рук сводят Машу с ума, и она тает тягучим восхищённым вздохом. — Ты надоела, Маша, сколько, нахуй, ты можешь бегать за мной? Остепенись. Смирись. Я выбрал Дашу, она выбрала меня. Блять, — он отводит взгляд, — что вы все так её боитесь? Бля, кого ещё кто должен остерегаться? Не лезь! — Мне больно вспоминать нашу связь! Мне больно терять… Мне больно терять наше родство! — Не льсти себе, Маша. — Парень качает головой с усталостью, расплавленной на языке. — Для меня это был опыт. Для тебя — интерес в лице моего папашки. — Как ты можешь так говорить?! — Глаза блестят возмущёнными слезами, а безволие и несвязность сворачиваются клубком в голове. Паутинная пряжа клубка подёргивает подбородок, и десятиклассница хнычет. — После всего, после… После… — После? — Прогулы, поцелуи, встречи, прогулки! Всё, что тебе было дорого, как ты сам говорил! Ты врал мне? Врёшь, может, сейчас? — А ты врать никогда не умела. — Хмыкает. — Я вижу по твоему лицу — отчаянно борешься за свою гордость? Распереживалась, тоже мне. Я никому ничего не скажу. Я не доверю твои грязные секретики другим, не бойся, Маша. Я не упал в твоих глазах так, как ты в моих. — Ты поверил даже не мне! Ты никогда ко мне не прислушивался! — Как знать… — Юлик пожимает плечами. Он намеренно пылко трогает её слабую бледную руку. — Пожалуйста, перестань наставлять меня. Ты могла быть моей мачехой, — он язвительно цокает, — но возраст-таки не позволил? Не беда. У меня будет сын — попытаешь с ним счастья. — Враньё! Я хочу тебе добра, только добра, Юлик, добра, добра, добра, добра! — Проходили уж, Маш. Давай. — Он жмёт её ладонь. — До встречи. Я пойду к Даше. Даня дует на лезущий в глаза локон, расплачивается горстью облепихово-коричневых десяток и отпивает из жестяной запотелой банки, опытно прикрывая пальцами изрядно выдающие его этикетки на пиве. — Я не думаю, что такое простительно, — как бы невзначай роняет он. — Ну, так… К слову. Да? Илья испытующе, укоризненно молчит, не разрешая себе смотреть на Ильдара. Хабибуллин опирается о стену крошечного ларька, холод ветра-клинка пропарывает спину. Погода на удивление хороша. — Да? Ильдар. — Кашин встряхивает его за плечо, выжидая совестливого признания. — Да, да… — Часы царапаются о стену, когда парень поднимает руку. — Я, мягко сказать, знал, наверное, — вступает Кулич, не поднимая глаз. — Я тоже в каком-то роде виноват. — Это позорно, товарищи, — насмешливо бурчит Даня. — Я-то в курсе, а Ильдар?.. — Я понимаю. Вы, типа, печётесь обо мне дохрена, вы молодцы, жму вам руки. Но как вы не соображаете, что с этой темы не просто соскочить, ебланы? — Что? — Непросто, говорю, бросить! Непросто! Трудно, блять, понимаешь?! — Не ори на нас, торч, — рыжий кусает язык. — Мы твои друзья. Ты один ебешь нашу дружбу своими хуйнями. — Я не торч! — Торч! — Нет, блять! — Да, блять! — Кашин резво замахивается, Илья осовело пятится назад. — Не сделаешь! — Сделаю! Ёбну! — Пробуй! — Хорош! — Кулич стучит Данилу по руке ребром ладони, попутно хватая воротник Хабибуллина. — Оба ебанутые, чё с вас взять! — Некуда бабки тратить, а?! Некуда, блять?! — Даня! — Илья сердито зыркает, и рыжий постепенно укладывается. — Хорош! Хо-рош! Ильдар непобедимо молчит, чуть кусая губы. — Давайте это обсудим хотя бы не на улице, — предлагает Илья, выуживая сигарету и спички, ставшие его любимым запахом. — Соберёмся у меня? — Как хочешь, — упирается рыжий. Зелень темнеет, приобретая оттенок иглистой хвои, сумрачный пестовый цвет. — Я согласен. — Все согласны, — констатирует хриплым голосом Кулич. Приходится жертвовать: деньгами, потраченными вновь на упакованное брожение солода, тишиной квартиры, вечным сном кота, тридцатью минутами ограничения по музыке Вконтакте и самым запрятанным, самым утаённым, самым расплывчатым в байтах памяти мозга. Илья без особой охоты вытаскивает свою мистерию о матери и становится героем вечера, оттеняя Ильдара и дрожащего от ярости Даню. Пить так пить, но без Руслана: ему и так всё доверено ещё сначала, пусть отдохнет от таинств прогнивших, обветшалых душонок.