За преступлением следует наказание

В висках колеблются постукивания о мозговую кору, глаза липнут к нижним векам, влажные и усталые, а руки с жадной сладостью тянут одеяло. Но Руслану надо встать: он себе напридумывал кое-что этим ранним утром, отступать — не в его планах. Он втаптывает пыль на злостном холодном полу загорелыми ступнями, пронёсшими по ногам мурашки. Опирается еле-еле, но очухивается спустя пару затяжных взываний. С другой стороны двери его целует в щёку мамин угловатый раздельный почерк на стикере-заметке. Не впервой — привык. От осознания сумасбродства собственных задумок голова кружится… Руслан наспех собирается, натягивает более тёплую куртку из-за болезненной коли от ветра под рёбрами, вытаптывает подростковую влюблённость грязными кроссовками, трещит подошвой, прыгая по лестнице. Руслан едет в автобусе в шоковом состоянии: он правда делает это, автобус правда едет, подскакивая, встряхивая красным брюхом пассажиров. Парень жмёт в руках дешёвую бумажечку-билетик, на языке солью пестрит, в икрах сметается горячий жгут, чрево стелется магмой-лавой. Тушенцов заворачивает в обнимающий прохладой и серостью балкончиков двор, перечитывает в сообщении адрес и подходит к заветному окну, которое, если его не обманули, вскоре покажет одно чудное личико. — Ю… — Нужно ещё собраться с силами, сразу, с плеча рубить — страшно. — Юлик! Юлик! Юлик! Его дрожащий капелью голос звучит угасающим эхом от высоток, в горле скукоживается уверенность, и прецессия в поджелудочной вспыхивает газом и пылью, совершенно космической, астрономической, внеземной и невероятно неподвластной описанию. — Юлик! В окне вырисовывается взрослое брюзгливое лицо, которое Руслан не опознаёт из-за плохого зрения. Но блеклые очертания крупного носа и смоль густых бровей на что-то ему намекают. Физиономия прячется за шторой, отделявшей Руслана от Онешко, и в окошке рядом он наконец замечает его… Нужно ли говорить, что творится с юным организмом от таких пытливых, томных взглядов? — Юлик! Юлика пока нет. Он, наверное, в воодушевлении и спешке натягивает поверх пижамной футболки греющий свитер, стучится мизинцами о тумбочки и проклинает всё на свете, исключая Тушенцова. Вскоре Онешко распахивает подъездную дверь с таким усиленным пыхтением, что птицы, тряхнув ветви-качели, взмывают поочередно в небо, предвещая парням надёжное уединение. Руслан смотрит с какой-то особенной нежностью на остаток зубной пасты в углу губ, растянутых в широкой улыбке, подстрекающей бабочек в животе метаться по полости. Всё тело гудит, вибрации молниеносно стрекочут по венам вязью малины, сигаретного затяга и почти что кудрей Юлика. Тушенцова выворачивает и вворачивает, он внутренне осязает каждый тромбоцит, каждый микроорганизм, каждый толчок в боку, каждый ярый всплеск. — С… — Онешко давится словом. — С ума ёбнулся? Рань такая… — Он втягивает лёгкими стылый росистый воздух, какой встречает обыкновенно в исключительные часы. Потягивается. — Я… — Тебе не с кем так больше мотаться, будь с собой честен. — Я не собирался лгать. — Юлик поглядывает мельком, и Руслану никак не удаётся сцепиться помутневшими радужками с его изворотливой скользящей секвоей. — Ты вряд ли умеешь. — Ох, блять, как низко берёшь! — Толкается боком. — А ты думал… — Тушенцов ловит мальчишескую руку неумышленно, и это зыбкое касание колется каскадом рдяных звёздчатых искр. Юлик — его конфиденциальное сосудорасширяющее. Ему забывается, что на Онешко, в общем-то, клеймо чужих губ, чужих пальцев, чужого шлейфа духов, клеймо чужого — клеймо чужой. Ему просто радостно, просто чудно, просто по-весеннему свежо и лучисто. Лёгкие фонтанируют прохладой и цветочным ароматом. — Тут… — Юлик зевает, вылавливая языком уличную пыль, — недалеко ларёк есть. Хочешь покушать? — Как галантно с твоей стороны. — Не за что, моя леди. Руслан улыбается, все чувства расходятся врозь, безумствуют в бурливом ополчении против сознания и голоса совести. Хочется до скрипа схватить эту руку с прекрасными костяшками, прижаться, чтобы душа в душу, ухмыляться отрадно ему прямо в ямочки, мочки, ключицы, перепечатать на Юлике хозяина. — Я хочу мороженого, — опять зевает тот. Рус подхватывает. — Я бы тоже не отказался. — Блять, неимоверно рано, конечно, для таких вопросов. Какое твоё любимое? — Фи… — Фисташки! — О да, чёрт. — Тушенцов плутовато щурит глаза. — Как ты угадал? — Ты мой соулмейт, наверное, мне про тебя всё известно, дорогуша. Тушенцову эти слова доставляют. — И когда я родился? — Данные не получены ещё. Рано, моя мозговая станция ушла в запой. — А? — Кофейный, — поправляется Юлик. — Всё не так плачевно, как ты считаешь. — Мне непринципиален твой вид запоя. — Я искренне рад. — Улыбка Онешко — виляющий по костям шёлк, слащавое поддразнивание. Голос медоточивый. — Как дела? — Сонно. Будто ты ожидал другого ответа. — Неа. Бля, а с… Дашей? Юлик сомневается, под угол спущенных ресниц точится солнечный луч, делая пушок ванильно-белёсым. — Знаешь, довольно непонятно. Типа, она как будто и не моя всё-таки. — Он нервозно трёт шерсть на локте. — Типа, мы как общались, так и общаемся. Всё. Я не понимаю, приснилось мне это, может? Руслан ухмыляется, но пытается скрыть своё зловонное для Онешко счастье. Мелированные волосы переливаются алмазным мерцанием на солнце. Юлик думает, что Тушенцов какой-то квантовый, непреодолимый для материального мира, льдистый, зазубренный. Даже вещи у него чернющие, в катышках или складках, тянущие к себе тепло, сигаретный дым с пеплом, запах неприступности. С ним надо по-осторожному, а то наткнёшься на клык-сталактит сухожильными нитями и повиснешь, обозначенный жертвой. Юлику такое довольно заманчиво, он любит щупать всё с закрытыми глазами, а в этом деле боль особенно не имеет значения. — Ну, не знаю, как тебе обосновать. Она не такая покладистая, как я ждал. Игнорирует иногда, даже не иногда, но не больше, чем ты. — Я делаю это неожиданно для себя самого. — Руслан наскакивает на камень кроссовком, едва не падает, осторожно хватаясь за растянутый свитер собеседника. — Аккуратно, попрыгун. Почти что пришли. — Юлик чихает. — Будь. — Буду. А вот с Дашей… Или нет… — это он уже бормочет, чтобы не ввести Тушенцова кособоко в свои сознательные штурмы. У Тушенцова, конечно, слух обострился. По правде, всё у него обострилось — мир стал пузырчатой плёнкой, белоснежным синтепоном, не пропускающим ни один удар в его часто вздымающейся груди. Ему уже нельзя, ультимативно нельзя об этом молчать, иначе его проглотит эта пушистость влюблённости. А она ему не в образ! — Два фисташковых, — говорит Юлик, отсыпая звенящую мелочь, когда Руслан просыпается. — Спасибо, — бурчат десятиклассники в ответ на издевательский взгляд. — Доброе утро, — язвительно добавляет Юлик. Руслану так чутко, так ласково, так уютно облокачиваться на угловатое плечо. Они сидели на отцвётшей, облезлой карусели детской площадки, кусали рожок и стискивали зубы от ледяного будоражения. Онешко задумчиво глядел вдаль как капитан корабля, выискивающий опасность для их мирного течения. Тушенцов вообразил себя Ассоль и хихикнул десятикласснику в плечо. — Что? — улыбаясь, спросил тот. — Да так. Хорошо. — Хорошо, — соглашается. А у самого всё изменнически дрожит до изморози в гландах. Что такое Руслан? Даша? Что Даша? — У тебя коленка дрыгается, — подмечает Руслан, спускаясь почти к сгибам локтей. Щекочет-колет ломкими волосами предплечья. — Нервничаешь. — Нет, — хрипит. Юлик хлёстко ударяет себя по щеке. Даша. Руслан. Даша. Руслан. Руслан или Даша? Даша или Руслан? Тушенцов сам искажается от невербальной паники, резко выпрямляет спину, отодвигаясь от источника. — Да ты вдруг изменился. Что такое? — Ничего. — Онешко переводит кукольно спокойные глаза, а искры бесятся, блики ёрзают по радужке, выбеливая её до коричневой яшмы. — Даша не заревнует, — противно щебечет Тушенцов, ему самому становится не по себе. Он-то предопределил свой путь: ему и мальчики, и девочки. Юлик, по видимости, не прощупал себя до конца — копошится в опасениях. Руслан даже не подумал, кудрявому он в самом деле нравится? Или это на первое время, пока Каплан не разгорится и не станет плавкой, тягучей, манящей? Страшок скакнул от кадыка к пяткам, пронесясь по всему телу истошной вытверженной молнией. — Ага… Делать шаг или отступить? Руса учили, что не сделать он ещё успеет. Десятиклассник кладёт свою жаркую ладонь, будто она побывала в топке его сосредоточенных ощущений, жмёт для чужого и своего успокоения. Юлик старается выдохнуть — воздух застревает в глотке, царапаясь лезвием по нёбу. — Ты чего? Боишься? Тупейший вопрос. Онешко заглядывает вовнутрь червоточины Руслана живыми и напуганными глазами. Ресницы веером в сторону. Тушенцов делает вдох, давший ему время собраться, но только хуже потерялся. — Ты мне нравишься. Слова прошлись калёным железом по потресканным губам, обожгли бронхи Юлика, волосы у него заметались по прохладе. Он думает, что бы такое ответить, чтоб никому не соврать ни разу и не потерпеть крушение корабля. — Ты… Тоже? Не тоже? Время — тик-так — нет и миллисекунды, чтобы раскинуть мозгами. Руслан склоняет голову вбок, принимая теперь свою невообразимую уязвлённость. Свыкается с тем, что если Юлик захочет — ранит, без сласти лжи. Сердце колотится в непередаваемом ритме. Приятная боль. А за ней будет какая? Пинает пяткой карусель. Чёрт тебя дери, Юлий Онешко. — Ты мне тоже. Ликование светящимся шаром бьёт в солнечное сплетение, Тушенцов расплывается в улыбке, тянется за некрепкими объятьями, стремясь скрыть свою понурую голову. — Ты чего?.. — теряется Юлик, отлитый из самых-самых неравномерных ощущений. Парень случаем кусает язык, шикает, и Руслан отпускает его пальцы. — Обос… Испугался. — Невзаимности? — Ага. Онешко устраивает свой подбородок на тёмной макушке и щурит глаза. Пелену предусмотрительно смаргивает. Руслан, прижатый к тёплому свитеру, почти задыхается. А пальцы ледяные. Всё-таки не свитер. Как-то слишком много это всё вдруг стало значить, планеты сошлись ли, но звёзды точно друг на друга наскочили, перепутались оси небесных тел. Тушенцов вбирает воздух и явственно понимает, что забыл всё, что мог помнить. Он как будто обновился. Всё так ослепительно и плавно. Всё так замечательно. Люблю — громкое слово. Ага! Именно это громкое, конфузное, малышовое, аномальное слово Руслан в далёком сне шептал Юлику в шею. Люблю. Вещий сон, что ли, был? Хотелось бы, чтоб нет. Иначе придётся терпеть эти возбуждённые покалывания в затылке, вибрации в паху и густоту дурмана в височной области снова. Хотелось бы, чтоб да. Ветер свистит сквозь. Юлик начинает сипло рассказывать, что надо бы собираться в школу, потому что вот-вот стукнет восемь. Школьные будни — как тяга телеги: бестолковая, надоедающая, жужжащая над самым ухом пограничной иллюзией сверкнуть пятками в побеге. Онешко зевает так, что уже и Зарыковская, и Гридин, и классная успели надоесть ему вопросами о сне. Юлик отмахивался и в перерывах между нудной болтовней, висящей трескучим гулом в спёртом воздухе кабинетов, украдкой разглядывал Лизу. Лучше бы пеклись о Лизе: она выглядит куда истасканней, а ещё у неё глаза опухшие и покраснелые, обрамлённые красноречивой слёзной влагой. Онешко пробует вести разговор, и девушка как будто поддаётся, но потом, истерзанная до тла, она просто замолкает. Онешко уже уверен, что она простила его придурковатую невнимательность к ближним. Неред ему на какой-то из перемен скрупулёзно выудила улыбку. Но она получилась непривычной: дёрганные уголки и кривая-ломаная на губах. Юлик обнял её до хруста. Десятиклассница ничего не предпринимала: заглохла, зависла в пространстве, изнурилась последним вздохом. Сборники по подготовке к ЕГЭ пестрят тремя цветами, которые всякий видал в кошмарах триллион и один раз. Пол под доской, обсыпанный белизной сухого и рыхлого мела, эпизодически протирается тряпкой. Каждый урок кто-то чихает, каждый урок Света целует Неред в макушку и достаёт из потрёпанного, но изрисованного вышивкой и акрилом портфельчика по конфетке. Турбина ласково держит её бледные пальцы, шутит про Дашу, которая с пучком походит на завуча. Татуированный чернилами стул мерзостно скрипит. Длинные ноги Юлика в высоких конверсах еле помещаются под парту. Каждый урок одно и то же: встал, сел, пробормотал невнятную белиберду и опять сел, успокоившийся выигрышем в тройку, четвёрку. Поспал, позевал, покашлял, поклацал авторучкой, получил по затылку от неврастеников, не способных терпеть этот звук. Пожевал в столовой платный обед, изредка довольно аппетитный, купил сок и выпил за два долгих глотка. Пообщался о баскетбольных матчах с парой восьмиклассников, которые тянут на двадцатилетних. Встретился глазами с Русланом, по-новому расцвётшего пышным цветом. Спрятался от Тушенцова в туалете, пропустил целую перемену в мыслях. И по новой. Каплан не пишет и не отвечает. Кажется, её сегодня даже не было в школе. А может быть, была, просто Юлик упустил её из виду, потому как его теперь манил к себе иной человек. От этого чувства магнетизма, наверное, даже электромагнетизма, под коленками стопорился холодок. Онешко уже подустал улыбаться в ответ, но это была и будет счастливая усталость. Что с Дашей-то делать? Парень подумает об этом на географии, пожалуй. Вороны смотрят впритык стеклу глазками-бусинками, мглистыми, завораживающими. Говорят о чём-то на птичьем, вышагивают по веткам взад-вперёд. Юлику тоже хочется стать птицей — оставить всех до последнего и сбросить доводы-пёрышки, подкинуть их трёхгодовалым слюнявчикам, чтобы подобрали и выкинули, лишь бы не вернули парню. — Онешко! — Учительница стучит ему по парте. — Заплутал? — Заплутал, Елена Игоревна… — Тебя к директору вызывают. — Елена Игоревна поправляет очки, клацает ногтями по оправе и возвращается, плюхаясь длинным подолом на удобный стульчик. — Понял. Зарыковская немигающе глядит вслед, нервозно поправляя воротничок. Юлик певуче вздыхает и прячет в руки, проверяя, не осталось ли в вырезах сломанных сигарет или крышек из-под Охоты. Он идёт по лестнице, случайно здоровается со старшеклассницей, принятой им за завуча, чертыхается, извиняется и доходит с концами до кабинета. Прощально шаркает ногами перед дверью, слышит стук сердца в ушах. Кровь льнёт к запястьям, вены синеют гжелью. — Вызывали? — Парень вертит головой. — Вызывал, — кашляет мужчина, складывая руки в замок. Взглядом требует сесть, снимает свои излюбленные тишейды. — Юлик, в чём дело? — В чём? — Калягина мне сказала, чисто между нами, мужчинами, по секрету, что ты как-то от рук отбиваешься. В плане учебном, она, наверное, имела в виду. — Что? — Юлик презренно морщит нос и обещается высказать Маше пару ласковых. — Ещё бы всей школе растрепала. — Может. — Директор отворачивается к окну, массирует виски и после продолжительной тишины спрашивает: — У тебя появился кто? — Появился. — И? — Да не влияет она на меня. — Онешко позволяет себе стукнуть по лакированному дереву стола, ручки в стакане бзынькают, трусливо подпрыгнув. — Не влияет. — А ну… — Мужчина непреклонно грозно жжёт мальчишеские руки глазами. — Прекрати. Дармоед. — Была б тут завуч, я б тебе не ответил. — Её тут, впрочем, нет уже с пять минут. — Что ж ты лезешь? — Я о тебе переживаю. — Он наклоняется чуть ближе, приобретая строгость в ссутуленных плечах, ставших треугольными от пиджака. — Я знаю. Но можно же не так сильно. — Сейчас на урок прогоню, — басит директор. — Александр Александрыч, имейте уважение, — юлит Онешко, строя кислую мину. — В общем, поговорим полноценно дома. Вместе с твоей матерью. Понял? — Понял. Сказка просто. Понял. — Юлик встряхивает кисти, как будто запятнанные. — До свидания, Александр Александрыч. Когда вас отцом-то звать можно будет? — Дома, — отвлёченно хмыкает старший Онешко, уже подписывающий какие-то мятые бумаги. Юлик почти тронул круглую ручку двери, как ему вслед прилетело: — И по поводу Руслана обязательно поговорим. — Непременно. Онешко захлопывает дверь, бредёт в раздевалку и ищет в закромах куртки узлы наушников. — Блеск, блять, восторг, — копошится он, пока на него не прикрикивает гардеробщица, обознавшись. Как только она видит его хмурое выражение, тут же умильно просит прощения и делает вид, словно чем-то срочно занята. Юлик меняет координаты и стремительно бодро шагает к туалету, где-то в груди глухо тукает переживание столкнуться с Тушенцовым. География пропущена, хотел ли этого отец или сама Игоревна, но такова судьба его табеля и журнала посещаемости. Подоконник замораживает на миг булатное раздражение, сквозь поясницу крадётся к и без того нетёплым пальцам. Свитер перестал греть, грело только осознание, что Руслан скинул ему «смешнявую» картинку с малоизвестного паблика. Звонок, на удивление, звучит после третьей песни в плейлисте на сорок пять минут.

Даша алишеер Валеев Ауф? Чё требо? Даша ко мне тут один пацанчик ластится. как считаешь, что с ним делать? Валеев У пацанчика капа есть? Если нет то не повезло пацанчику реально Даша не начинай, а. хоть один раз. Валеев Как зовут ? Он чей ? Откуда ? Даша алишеер!!! Валеев Даш ты чё по ебалу хочешь ? Колись внатуре . Кто к моей тёлке яйца подкатывает у того скоро не будет яиц… Даша ты мне не угрожай. я знаю, что ты на меня руку не поднимешь. Валеев Айда а… Заебала лясы точить . Кидай цифры ублюдка . Даша ты его убьёшь. Валеев Я попробую сдержаться . Батя сказал что ещё один визит в пдн и мне ханты-мансийск. Внатуре Даша лучше бы он был крепкий а то уебу блять . Даша он из моей школы, я думаю, тебе не хочется войны :) Валеев Я ебал в рот пацанов с твоей шараги а если он с ними то я его выебу в двойне Даша ну я не знаю даже. Валеев Я к тебе в шарагу приду . Даша не придёшь! Валеев Приду и не один так что не надо меня за нос водить . Не балаболь зайка <3 Даша я тебе позже скину.

Юлику кажется, что если дольний мир решил над ним надругаться сегодня, то по полной круговой рабочей амплитуде, потому что эта жуткая и некомфортная стычка с каким-то пальмообразным неформалом во дворе его дома действительно впечатляет. — Тя как звать? — Валеев плюётся, ноги приплясывают. — А ты кто? — Я тебе первый вопрос задал, отвечай по-пацански! — А… — Онешко несмело поправляет лямку рюкзака. — Мелочи надо? — Ты как со мной общаешься, какая мелочь? Я чё похож на попрошайку? Тебе чё ебало расквасить? А, бля? Сейчас бы в махровый рыжий плед за ноутбук со сломанным вентилятором, сейчас бы горячего кофе со сливками, сейчас бы маминого нежного голоса, а не этого несусветного абстракта. — Что тебе надо? — Юлик украдкой смотрит по углам, надеясь прийти домой хотя бы не в состоянии нестояния. — Порамсить со мной вздумал? Ты знаешь, кто я такой? — Не знаю, а должен? — Не выступай мне тут, ты меня должен знать. — С чего бы… — Дашу Добренко знаешь? — Добренко не знаю, Каплан знаю, если тебе так интересно. — Похуй! Ты чё к ней жмёшься, башка, вафлёр, а? Ты чё ебать не в курсах, что у неё парень есть? — Я-то в курсе, потому что этот парень я. Ты откуда нарисовался? — Юлик искренне недоумевает. Точно абстракт. Не проснулся. — Ты ваще ебать перепутал, чепушила? — Ты, блять, чё орёшь-то? — Ты со мной на «блять» не общайся, ты во мне блядь увидел? Онешко отступает от здравого смысла и просто смеётся. — Чё нахуй смешного, овца? — Слушай, сын залупы, я тебя знать не знаю, ты ко мне зачем сейчас в поклонники добиваешься? Валеев не то чтобы выпал из реальности, он потерял ключевую связь, кто на кого сейчас должен гнать. — Ты пиздец охуел, ща встряхнём твою ебанутость, да? Смотрящий Адмиралтейки замахивается для удара и бьёт кулаком прямо в нос, мутузит по скуле, хватает за воротник, тряся в иступлённой ярости. Юлик отмахивается, толкается, случайно заряжает по виску. Валеев, словно подожжённая спичка, рычит ему в лицо ругательства и шмякает об асфальт. Он накидывает удар за ударом, Онешко пробует прятать физиономию. Юлик переворачивается, чудом выкатившись из-под ног противника. Алишер орёт на него, горланит, вкладывая в эти крики всю свою непосильную и могучую гневность. Он бьёт без сожалений и мыслей ненароком капитально повредить, над ним просто возобладал животный инстинкт: колоти, пока не сдастся, пока не признает поражение, пока чужое горло не захрипит в жалостливых просьбах остановиться, пока дыхание не заскрипит и пока кровь не засохнет над губой. Алишер чувствует такой будоражащий прилив сил, будто его сама судьба направляет пинать эту симпатичную мордашку. Он долбит по животу, Юлику становится совсем тяжко: вдох не догоняет выдох, в глазах моргает чёрная завеса, руки трупно свесились. Алишер прикладывается к затылку, не так сильно, чтобы не вырубить бесповоротно. Адмиралтейский хватает мягкие пряди так резко, они так встревают у него в ногтях и пальцах, что Онешко скулит-подвывает. Всё-таки держится, не хочет в корне потерять своё мужское достоинство. Онешко бьёт из последних сил куда-то в икру, Алишер подгибается ивой, но не падает. Он рявкает, брызжет слюнями в щёки и тычет в землю. — Забыл, нахуй, про Дашу! Чтоб я тебя больше с ней не видел! Это тебе ещё повезло, обмудок, обоссыш, что я один был, ты, блядь, понял меня, усёк, тварь? Чтоб, бля, больше не дерзил мне, понял, чмо? — Пошёл ты, — кряхтит Юлик, но внутренне он признаёт все условия. Его сейчас отрубят, точно отрубят. — Чё?! Валеев бьёт коленом в горбинку, алая-алая солёная кровь марает обе штанины, щекотит разбитую и припухшую губу. Вот, Даша, чего ты стоила? Или это ещё не конец? Онешко уже выпущен из алчных грязных рук на асфальт. Он бездыханно лежит и вперит в небо полуприкрытыми глазами. Сердечная сумка свербит в груди толчками, не такими резкими, какие были у Алишера. — Подонок. — Валеев сплёвывает рядом с ладонью Юлика. Чуть-чуть. — Я тя нахуй убью в следующий раз, ты меня понял, скотобаза? Уёбок, я тя прикончу, вот те слово пацана, если ещё раз мне дорогу перейдёшь! Юлика вырубает на целую вечность. Юлика включает. Опять отключает. И опять включает. Над ним бархатная сизая бездна. Голова неумолимо трещит, жвалы способны отвалиться инородными кусками на асфальт. Отключение. Перезагрузка. Включение. Он моргает, слёзы усталости скапливаются мерцанием топаза. Тело воет, а Юлик мятежно молчит. До паломничества пару заиканий. Опять-таки, всё наказуемо: злоупотребление, произвол, деликт, фальшивомонетничество, кража духовного или осязаемого. Когда-нибудь сам рассудит.