За преступлением следует наказание

Брызги золотой от солнца пыли мерцают на подоконнике кухни. Юлик горячими губами касается не менее горячей кружки растворимого кофе-дешёвки. — Не пей эту дрянь, — шебуршит строгим голосом отец. Онешко притворно щетинится. Отодвигает чашку, играясь с ручкой, трётся заусенцами. Пылинки играются сочетанием цветов на ирисово-синей гематоме. Солнышко с лаской гладит подростковую кожу, тает зайчиками по покраснениям на подбородке. Юлик улыбается, а вид побитой собаки снабжает его отличающейся прелестью юноши. — Я быстро прошмыгнул вчера, да? — Засопливился, запершило в горле. — Да. Я уже понял, кто на это повлиял, хоть и косвенно. Забудь Тушенцова, я буду краток. Если этот двуногий недуг появится возле тебя в радиусе пары метров, я устрою ему сладенькую сдачу егэ. Не вреди ему, ладно? — Онешко старший сжимает кулак. — Забудь. Юлику смешно, но он пытается держаться, покачивая ногой в воздухе. Забыть? Руслана? Сам Господь Бог, должно быть, не знает, каково это, папа! — Понял. — Ни черта не понял. Даже в голову не залетало, ни в одной ушной раковине не прожужжало. — Не понял. Я поговорю с ним, не пугайся, если вдруг вид у него станет мрачноватый. Десятиклассник позволяет себе пару смешков: отец воочию Тушенцова не видел, а уже кидается туда-сюда смирительными фразочками, которые к этой громаде с именем Руслан никакого допуска не дают. — Анекдотично тебе? Весело?! — пыхтит с нарастающим гневом. — Смешно быть избитым до обмороков? Из-за несчастного дурня из параллели? Дурень из параллели — мечтательно. Первооснова беспокойных, эротичных, разметающих душу снов — реально. — Я сообразил. Александр хмурит густые брови, отдавшиеся зеркалом наследственности на юном личике напротив. Тоже был мальчишкой же… И кутил не меньше, скорее всего, куда больше, поэтому сейчас поводок в руках родителя — своеобразный кнут к прошлому себе, чтобы достучаться до подсознания и расчистить сожаления за неприятности для крохотной школы, матери, отца, пьяного деда, знакомого дядьки из ПДН. Прошлое. Всё задушилось в прошлом, всё поросло, как прорастают цепкие сорняки на могильных плитах. И самое памятное забывается. — Ты когда врёшь, у тебя так глаза и бегают, — подмечает мужчина, делая глоток из юликовской чашки. — Бляха-муха… — А? — Навостряет ухо, забавненько окрасившееся с краю алым пламенем. — Иди собирай рюкзак, инвалид. — Ну! — Спину ломануло до сколько-нибудь осязаемого хруста, Юлик взвыл, проскулил, но в комнату добрался без гремучих падений на пол. И вернулся, драматично прихрамывая. — Не будь с ним так жесток. — Женщина подходит со спины к Александру, мягко трогает его затылок. — Меры надо принять, пока он не стал торговать синтетикой в подвалах моей же школы. — Чепуха, — глубоким грудным голосом смеётся расплаканная мать, но смех-то лелеющий. — У меня ещё час до занятий, — смекает Юлик. — Дайте подремать. — Нет. Шмыг в машину, Юлий. — Буэ, терпеть ненавижу это твоё «Юлий». — Отличное имя, — вступает мама. Она целует тонкими бледными губами макушку своего мальчика, придерживая его воротник. Юлик ребячливо уходит от прикосновений. — Моя радость, моё счастье… — Конечно, материнское сердце не могло не встрепенуться, когда на её человечном воплощении любви отметины-ссадины чьего-то безалаберного воспитания. — Хорошего дня, хорошего дня вам обоим. — Любим тебя! — Парень скисает, как только колючая проволока прорезью тычется в нежнейший мозжечок. — Ёп… — Ебаная блядь, чё махаешься? — Даня со всей богатырской свирепостью орёт кому-то в голосовое. — Я тя ушлёпаю так, что ты, сука, забудешь как ножками топать по нашей тере. Уебу, чё, побазарить хочешь со мной, сын щенка? Мамке поплачешься, сопливый огрызок, блять, я тебя ушатаю так, что пизда тебе, уёбище вонючее! — Отправляет и, уже более бестревожный, волком смотрит на Тушенцова. — Руслан, ну вот чё это, а? — Без понятия. — Десятиклассник удобнее устраивается у стены, ощущая в бёдрах адреналиновую тягучесть. В глазах — неукротимые искры альмандина. — Эти Адмиралтейские, сукины дети, такие паршивцы, бля-я-я-я-я… Особенно в фиолетовой олимпийке у них один, самый уёбский уёбок, я считаю. Мудло, ой блять, мудлище-е-е-е-е. Ну ничё, я сегодня ему устрою тёмную. Не гасишься со мной идти? — Не-а, я сегодня в особом расположении. — Пальцы, разомкнутые из крепкого сжатия, щёлкают. — Всё для тебя, знаешь, рассветы и туманы… — Такой довольный. — Рыжий мимолётно ухмыляется и пробует на вкус руслановкую радость. Молчит, предпринимая попытки рассекретить. — А то. — Руслан щерится. — Я предлагаю проебать ОБЖ. Надо думать, бля, какой еблан поставил его в середине расписания? С учётом, что сегодня день траха гуманитариев: физика, матеша… — Я поддерживаю ваше решение, сударь, позвольте, однако ж, удалиться в кушальню. — Куда? — В столовку! — Шагай-шагай. — Тушенцов треплет золотистые локоны. — Я тя жду в толчке малышей. — А я тебя жду в своём кабинете, — встревает директор, поправляя аристократичный ворот твидового пиджака. — Тушенцов, аля-улю, с кем имею честь говорить? Руслан обомлел и проглотил все матные изречения, встрявшие пегими пятнами в воображении. — Понял… Александру даже не приходится, в отличие от Руса, петлять меж юрких малышей. Перед ним все расступаются, будто он греческий бог, но, впрочем, на изящную изюминку греческих ликов сходит только его замечательный сынишка, подверженный ядовитости того же горе-Тушенцова. Онешко заворачивает в кабинет, в одно движение отодвигает громоздкое чёрное-чёрное кресло, которое из-за его плеч выглядит троном. — Как учёба? — отвлечённо начинает мужчина, сверкающий предстоящим возобладанием над юношеским бессилием. — Самый сок. Конечно, она вам неинтересна. — Руслан пробует увести взгляд, но взрослая строгость колит внутривенно, и мало-помалу парень поддаётся этому армейскому давлению, возвращая положение глаз. — Н-да. Не буду юлить, буду честен. Мне не нравится твоё общение с моим… Юликом. Тушенцов вздёргивает бровь. — Ваш? — Оговорочка. — Ваш сын? — Тушенцов! — Мужчина стискивает зубы, и эта его мелкая тайна стучится о кромку, о дёсны, пузырится на нёбе. — Да, да… Юлик — мой сын, да, ты молодец, ты резво сообразил. К тому же, что в этом такого? Но не ухожу в сторону от темы — это не влияет на ситуацию сильнее. Я как родитель не хочу твоего на него влияния лицезреть, понимаешь? Не хватало мне ещё походов с ним к травматологу из-за тебя, Тушенцов, чего-чего, а этого не хватало точно! — Какой такой травматолог?.. — Руслан шаркает ногой, расслабленней ведёт плечами, кладёт голову на остроугольный от учебников рюкзак. — Не надо мне говорить, что ты в совершеннейшем анабиозе. Я знаю, что в этом твоя роль тоже была, ну? Говори, как тебе Юлик дорогу перешёл? — Никто мне ничего не переходил, Александр Саныч. — А что ты тереться возле него стал активнее? Тушенцова эти слова вогнали в краску: он коротко хихикнул в кулак и раскромсал ловкими пальцами неуместный смешок. — Ну… — Ну-ну, вот-вот! Повторно вызывать не буду, моего сына отныне для тебя нет. Параллель — не более, а иначе я приму меры. — Угрожаете мне, вот ужас! — Вздор! — гаркает Онешко, позже растянувшийся в лукавой улыбке. — Быть может, так и есть. Тем не менее, тебе не стоит пренебрегать моими словами, Тушенцов, я ясно выразился? — Яснее не бывает, Александр Саныч. — Руслан зло ухмыляется, проигрывая зарисовками в фантазийной головушке, как он возьмёт Юлика прямо на столе его папашки-директора. — Я могу удалиться? — Несомненно. Мы друг друга поняли, точно? — Безупречно точно. — Образ Юлика в голове пробуждает стылую зябкость в мышцах, нитью электрошока тянется к сердечной сумке, туго давит на позвоночник. Какие у него волосы, какие глаза, какие губы, о да… — Ты чего встал? — Застопорился, — мешкаясь, ответил Тушенцов, но вынырнул-таки обратно на волю. — Я не буду второй раз повторять! И про наши семейные узы забудь! — Конечно! Руслану становится дышать куда тяжелее, потому как пытаться думать во время таких сочнейших эпизодов-картинок, которые только и ведут к эрекции, а ещё и общаться с директором (отцом героя эротических помыслов!) — непосильный для него труд. Парень встряхнулся и попробовал бросить начатые зарисовки такими вот оторванными от целостного сюжета, но, укусив костяшку, десятиклассник принимает решение как-нибудь воспроизвести этот план в реальность. Ох, запретите ещё общаться с Юликом, никудышные взрослые? Всё в груди упруго, трескуче рокочет, когда Даша Каплан, с её флегматичностью, раскиданными по плечам локонами-завитками, с её шиммерными тенями, с блеском на пышных бутонах-губах, проходит мимо, ненароком толкнув плечом. Юлик даже не сердится: огромный пластырь мешает нервным импульсам воссоздать надуманные сцены выяснения отношений. — Даш. Каплан останавливается, оробело окинув синяк под глазом, и предвкушает оры-крики-визги-махи, оттянув зубами губу. — Скажи вот мне… — Юлик смачивает слюнями иссохшие губёшки, глотку выцарапывают письменами на латыни гневные побуждения. — Нахуя это было нужно? — Голос рассеивается в окружающем гомоне. — Ну. — Десятиклассница морщит вздёрнутый носик. — Так уж. Ну? Не знаю, правда, Юлик, что бы тебе сказать. Мне кажется, ты всё понял и не с моих слов. — Ах, честно, ха, — Онешко сипло гогочет. — Зачем? Скучно? — Пусть так. Юлик оглядывает её снизу-вверх, когда раньше было наоборот, и в его глазах всё секундно крошится, а Даша может даже понаблюдать за сгущающимся на радужках махагоном. Девушка нечутко распознаёт мордашку. Где-то на минусовом уровне в ней лопается это малодушие, и тоска льётся сквозь битый сосуд, но девушка ничего не предпринимает, даже руку не тянет. Просто сейчас между ними — пропасть с пираньями, а самая зубастая и варварская — Даша. — Ты любишь литературу? — издали начинает она. — Знаешь же про лишних людей? Мне кажется, я вот одна из таких. Я тут всё попробовала. Я аутсайдер. Я вне. — Что ты такое говоришь, ну и блядь… — Тебе не бывало пусто, скучно, мерзко, гадко? Тебе-то куда веселее моего живётся, да, Юлик-хуюлик? — Не начинай, я уже перетерпел твоего громилу-уёбка. Я не хочу тебя трогать. — Мило. — Каплан смотрит в никуда. Ресницы дрожат, как бабочки перед смертью, но слёзы иссохли. — Не поймёшь ты меня. Даже если скажу, подумаешь, что я тронутая. — Как будто это что-то меняет. — Может быть. — Она прячет холодные руки в карманы сарафана и шарится в поисках жвачки. — Приставай к своему Русланчику, зайка. Ты только теперь претендент. — Что?.. — Ну, я что, по-твоему, по-вашему, не заметила, что вы два голубка? — Даш, у тебя точно крыша отправилась в путешествие. — Юлик уводит глаза, ища спасения в неуклюжей смешинке. Десятиклассница не клюёт на удочку. — Конечно. — Каплан хищно ухмыляется, на щёчках сияет хайлайтер. — Я уже сошла с дистанции, мне Руслан уже нивкакую. На выпускном я ему не дам. — Глаза усыпаны цветом такого тошного бесстрастия, что парня воротит. — Понял. Ну ты можешь своему пиздануть, конечно же. Тебе же скучно. — Нет, это уже полнейшая грязь. Я таким не промышляю. — Вот как. — Вот так. Да. — Не извинишься? — Должна? — Да. — Нет. — Ясно. — Да. Юлик чешет предплечье, мнёт рубашку, закатывает рукав, как будто всё же что-то не разорвано с Дашей до конца. Как будто они скованы, смяты, порублены и ликвидированы в одно время вместе в одном теле — потрясающее единение, но, оказывается, Даша на уровень выше или ниже, не суть важно, главное, что Даша не с ним. Дашины истоки не с ним. — Ещё один вопрос. — А? — Почему ты всем говоришь, что ты Каплан, а не Добренко? Губки мацаются в прикусывании. — Не хочу марать настоящую фамилию. А ещё — тебе какое дело? Мы с тобой уже разошлись. — Ты же себя за другого человека выдаёшь. — Юлик щурится. — Фальшивомонетишь, так скажем, чуть ли не подделываешь доки. — Вот это уже чертовщина пошла, ты, живая экзема. — Не ругайся, здесь дети. Ну, знаешь, если юридический суд в твоём деле несущественнен… — Юлик, он тебя сильно ударил, да? — Каплан хихикает. — Повредил тебя конкретно? — Это так… Лирическое отступление. Лишний человек. Ты антигерой, Даш. Онешко резво увиливает на пути к столовой, все звуки приумножаются в децибелах, а Каплан-Добренко так и стоит в коридоре, не своя, не чужая, но свыкшаяся с отсутствием предопределения. — Так и валялся, говорит, на асфальте, избитый до звёздочек. — Ильдар куснул аппетитную булочку с сыпящимся кунжутом. — Ну, я тайком услыхал от Поперчёного. А ещё в коридоре его видел — лицо из пластырей. С Дашей чё-то там бурчал, но злым особо не выглядел, типа и не его обузднули за её шлюховатость. — Кто ж виноват, раз Даша такая. — Илья чиркнул под столом зажигалкой, и вспыхнул краткий щепок огонёчка. Руслан присоединился к скромному застолью и стащил мягкую булку из миски. — Как дела? Хабибуллин обратил взгляд на рыжего, искусно умиротворённого. Кашин хлебал супчик по должности бесплатника. — Слышал, Руслан? — Что слышал? — Юлика Алишер ёбнул. — Че? — Тушенцов повёл бровью. — Слабо верится. Это за что ещё? Чего… — Он с Дашей мутил. — Я в курсе… — фыркнул с пренебрежением. Руку в волосы, сердце — в пятки. — Алишер же Адмиралтейский, они там особо припухнутые петушки… Ну, вот, Даша с ним встречалась, а Юлику не фортануло. Алишер узнал, вдарил, конечно ж, а как иначе? Ты бы так не поступил? Ну, знаешь, я думаю, Даша куда больше виновата. Юлик-то был без понятия, кто есть кто, кто с кем. Но они загладили, вроде как, эту тему, — Ильдар тараторил, боясь, что Руслан зацепится за слово, что всё пойдёт по наклонной. — И… Ну так. У Тушенцова в ушах задымилось. — То есть как? Она — шлюха, а попало Юлику? — Ну, жизнь несправедлива, — заметил блекло Даня. — Тем более, ещё повод, чтобы с ними стычнуться. Уёбки, ненавижу их каждой клеткой. Как там зовут их фиолетовую олимпийку? — Кто ебёт-то? Неизвестно. — Илья разглядывал жёлто-чёрные от курева ногти. — Блять, а чё, никому до Джарахова нет дела? Мелкая проститутэ, пиздится ой-ой-ой, но Славику-Святославику упускает… Типа… Да. — Уступает. — Какая нахрен разница? Уступает. — Ильдар почесал плечо, которое словно повисло на нитях кровеносных сосудов, и вот-вот бы упало, не держи парень его. Всё же драки были неизбежными. — Почапали уже? Звонок с минуты на минуту. Даня остался с Русланом, который заглядывал вдаль с особо трёхмерной, отягощающей воздух, засолившей на вкусовых рецепторах злостью. — Эй. — М? — Не вздумай сам лезть. Огребёшь ещё хуже, боюсь, как бы ты до могилы так не дошёл, рьяный ты наш. Мне твоя мать голову открутит или отгрызёт. — Мгм. — Руслан, блять, я по-честному. Я тебя сам ушатаю, если подумаешь, что справишься в одиночку с этой катастрофой. — Какая ещё катастрофа? Так уж. Мелкий грешок. Должны будут. — Тушенцов перевёл тяжёлый взгляд, глаза почернели до угля, по зрачку фейерверком циркулировала бесноватая искра. — Они учатся до часа? — Не скажу, сын ты сукин. Я сказал, не думай, значит… — Я тебя понял. — Руслан поднялся из-за стола, Кашин уронил ложку. — Встретимся всё же в туалете? — Да. Звонок скоро, успеем? — Плевать. Кашину, вроде как, льстила такая гордость за самоотверженного друга детства. Воспитал в нём мужчину, так сказать, но эти плоды наскоро придётся пожинать кровоточащими дёснами. Горько. Настя всё расспрашивает об этом дурацком Юлике. Кто он таков, что аж Руслан, мальчик-айсберг, мальчик-жуть, впустил его в свои тёмно-синие и мрачные воды? Вот уж не думала, что придётся соревноваться с мальчиком. С мальчиком за мальчика. Ирония, какая ирония! Шпагина талдычит буковками в сообщениях на белом фоне, что не стоит переживать из-за каких-то там Юликов Онешко из параллельного класса. Лучше думать об учёбе и о том, что Руслан осмелился оставить десятиклассницу в друзьях. Общается ведь с ней, скидывает лестные картиночки с котятами, а потом ругается на неё за всякую чепуху, ведёт дискуссию про Флэш, про то, кому стоит отдаваться на выпускном, в какие руки никогда не падать. А сейчас исчез с сети, пропал с радаров после уроков. Ответил на вопрос о своей занятости, несомненно, красноречиво до безобразия. Что-то это точно предвещало. Дурень. Насте дурни и нравятся. Кроме Бодрого. Он слишком настойчивый дурень, он не для её хрустального мира аппликаций и акварели соткан. Валера Бодрый, который с голубыми глазами, который красивый и зрелый в сочетание, который опытнее Руслана, — это мазут, это нефть, это угашенность и крупные-крупные зрачки. Анаша — его второе имя.