Тушенцов снимает рябой пак, побелевший от его горькой слюны, прячет в одеяло бумажной салфетки и плюётся в мусорную корзинку. На него украдкой пялят младшеклассники, у которых глазищи распахнуты до невозможного, мелкие молочные зубы постукивают, и Руслан зло рыскает взглядом по их тонким ладошкам. Провод наушников чуть-чуть не колышется от громкости на максимуме. Настроение подозрительно говнистое: хочется снести стопки тетрадей язве-информатичке, ободрать её недлинные стриженные кудри, плюнуть в лицо или в мониторы, метнув поля пылинок на них. Что-то у него грызётся в поджелудочной от чувства несправедливости, под ложечкой сосёт. Репутация лентяя и ударника, которому бы поднажать — он в отличниках, скаталась в замасленный комок, выкинулась новенькой классной Василисой Антоновной, смотрящей из-под тяжёлых бульдожьих век преимущество презрительно. Бесит-бесит-бесит.
Юлика нет рядом — бесит.
Даня не рассказывает житейские былины о драках и об угоне плаксивых четырнадцатых с багажником украденного металла — бесит.
Даша смотрит так, будто он во всём виноват, — бесит.
Настя вот-вот сожрёт своей меланхоличностью по поводу одиночества — бесит.
Святослав всё лучезарнее смотрится после стенок — бесит.
Валера Бодрый косится на него питбулем — бесит.
Каждая (даже не познавшая прелесть бальзаковского возраста) преподавательница так и крошится остротой в горле своими обвинениями в халатности — бесит.
В голове гудит-воет ветерок, неприятно шуршит в ушах, ледяной мокрядью касается мочек — бесит.
Всё бесит: мать в сообщениях, Илья Кулич в коридорах, толстый пятиклашка, задиристо добивающийся в друзья, географичка, хищно провожающая его из кабинета.
Изнутри карабкается сущность-апогей молодости, затянутая петлёй этого смрадного быта, подвешенная к рукам окружающих. Взгляд вовне, разгребающий материю на второсортность, корочка на губах, которую приятно-вкусно-солёно кусать. Тоска, тоска, тоска…
И какую подслащённую медовую изысканность вносит в его безобразную жизнь этот нахальный Юлик. Глаза в глаза — в Руслане всё расцветает шипастыми розами, которые колются о лёгкие, царапают колючками эпителий, от которых такой дурманящий аромат, что только рушиться в бездну, срываться в руки Юлика, срываться в Юлика, сношаться своей душой с его в вечном цветении, побороть брезгливость и традиционность, подорвать всё, всех, вся, умереть в последнем вдохе друг друга и родиться на первом выдохе. Анафема. Для Тушенцова Юлик значит чересчур много: эта абстрактная пучина-любовь не помещается в его черепной коробке, каждый раз и без того давление скачет. Онешко коренится с ним. Его одного хватает, чтобы опьянеть на целую декаду, его ласковых блестящих глаз, которые такие страшные своей прыткой красочностью, что в животе всё неутолимо кипит. Ничего лапидарного о нём не расскажешь.
А тронь он Руслана — мрак, абордаж его рассудка и восприятия. Юлику ничего не стоит распластать парня на ничего, вспороть до атомного ядра, растерзать до бессознания и безотчётной преданности стука сердца. Ему любовь — гибель, но Юлик-то сам не понимает, как огромна его роль, его причастность. Онешко, пожалуй, побаивается Тушенцова, готового щенком упасть к его ногам, как к очагу и теплу родного и ближайшего. Юлик беспредельный, бесконечный, палящий алмазным солнцем, трепетный, сладкий. Руслан — безотчётный, холодный и трупный, застрявший, зато с Онешко он обновляется, сбрасывается до заводских настроек и расщепляется на космическом уровне. Юлик — свет, Юлик — волна, Юлик — жар.
Они разговаривали после школы, и в голове Руса столько юликовских слов, что из них возможно составить локальную энциклопедию.
— Любовь — страдание.
— Ты — страдание, Юлик. Ты моя горесть, и моё спасение, и моё счастье. И всё — ты моё всё.
Любить до такой степени, чтобы забывать весь мир, — это истинное безумство, это патология, это панацея. Видеть его и трещать по швам, неважно от радости или от горя, — дрожь сердца в тягость Тушенцову. Всегда так хочется сцепиться с моментом, влиться во время (чёртовы буквы, кто придумал времени обозначение?), появиться и исправиться, но мы учимся, только оступаясь, и если уж оскудеть, то заслуженно.
— Ты ревновал, когда видел меня с Дашей?
— Бля, на самом деле, меня часто сражала мысль написать тебе. Я знал, что ты с Дашей, и я был не против. Но головой-то понимал, что между нами — особая связь, не как у тебя с ней. Что-то такое, что позволит мне черкнуть сообщением в три часа ночи, а тебе позволит ответить, понимаешь? А ещё я понял, что потонул в тебе, я в тебя влюбился, представляешь? И врал себе, мол, нет, дурость. Да, дурость, но дурость только в боязни попробовать написать. Жалею. Сильно. Разорвал бы всё пораньше.
— Дурак. Дурак. А я только и сторожил твой «онлайн».
— Правда?
— Нет. Я же был с Дашей.
А поцелуи от зависти, боги, как это низменно и как безрассудно! Ты целуешь, а целуешь как будто не губы напротив, а всё что угодно, разделяющее тебя и объект-который-должен-завидовать. Ты словно и его целуешь — глядишь в глаза, в его, с огнём и с ненавистью, с доказательством и сожалением. Ты целуешься до содроганий губ, изжимая, теряя, вдавливая газ в пол, и совершенно забываешь, должен ли вообще кто-то ревновать.
Руслану приходилось это вкушать — зрелище экстравагантное. Юлик в такие моменты совершенно зверел. Жёг Тушенцова глазами, а сам водил пальцами по спинке Каплан, с издевательским тоном, заводящим девушку весьма результативно. Даше, должно быть, это очень нравилось.
Тушенцов думает об этом и прячет лицо в руках: пусть выдают его мысли лишь алые-алые уши.
Любит он Юлика, но пока боится этого слова, как боится Руслана Онешко. Крапива, замаскированная мятой.
Руслан всё больше чувствует болотную трясину в неживых глазах Кулича. Он глубже проникается каждой его сигаретной затяжкой: понимает, что всё-таки думает и думал Илья.
Тушенцов, обёрнутый в медленную невесомость, делает прыжок, и его сорок вторые приземляются на лице Валеева, кости трещат об асфальт, лицо мародерски рвётся в соплях и всхлипах, ссадины облепили тонким полосатым пазлом. В грудной клетке всё верещит, возрастает, пока блюётся молитвами о пощаде несчастный страдающий. Алишер подставил вместо щёк ладони с горящими от боли пальцами, из которых колотая резь загудела по костям.
Кашин смотрит и покуривает, в некотором оцепенении подёргивает куртку. Илья смаргивает неопознанный туман, который сам вокруг себя и надымил. В глазах щиплет, птицы плачут от омерзения, мольбы оставить в покое впечатываются в поблёкшую серость многоэтажек. Руслан уже дрожит: потерял пульт управления, сломался. Но прыгает, скачет диким животным, доказывая свою правоту и право на сосуществование с сильнейшими особями. Образ Сергеича, взрослого, раздумчивого, стального-неприступного, пускает корни к затылку, Тушенцов мечтательно кашляет.
— Хватит, своё заслужил, — вступает Даня, роняя сигарету. Топчет в асфальт и прячет руки в карманы вместе с тем, как прячет взгляд. — Больше такого не повторится?
— Бляди…
— Нет, — подтвердил Руслан. Он делает финальный скачок, рациональность теряет тембр, тело снизу теряет сознание.
— Ёбнуться… — щебечет Кулич, скорее не довольствуясь исходом. — Ты попридержи себя в узде. Надо уж думать чердаком, чтобы так пиздить. Убьёшь — сядешь.
Небуйный Рома отряхивает серые спортивки из трёхнитки. Щурит свои бестолковые бычьи глаза, но в них запрятана всё же страстная преданность и чувство вечной причастности, если заглянуть-копнуть глубже, если расчувствоваться. Он свистит, Руслан ревниво смотрит на его геройскую щель в зубах и сглатывает вязкий ком слюны.
— Погнали на хатарь запрёмся? У одного пацанчика свободна жилплощадь, чё бы и нет, собственно. Ё моё, а вы знакомы-то?
— Это который? — интересуется вяло Руслан. Тремор порошится, сыпется, гаснет в ощущении.
— Его звать Анвар, но своим — Дуделка. Любит дурь и кальяны, чтобы тёлок разводить. Такие следствия. Познакомитесь, в одной же компании общаемся, да? — Рома сводит брови. — Хоть один из вас с ним знаком?
— Я, кажется, — говорит Кашин, словивший завистливый взгляд Тушенцова. Рыжий жалится прогорклой зеленью глаз, Руслан кашляет. — В техникуме доучивается, точняк? Татарин?
— Он, — давит лыбу Рома, — точно он.
Илья стачивает сигарету о кирпичную стену, ухмыляется и шёпотом произносит какую-то шутку. Он совестливо переживает за выловленного Алишера, хотя, если положить руку на сердце и на Конституцию, они просто молчаливо свидетельствовали, и всё происходило по всем правилам, нарушение которых точно подстёгивает всех Адмиралтейских на крушения и разгром. Повалить его в восемь лап пускай и было легче, но возможность вставать ему отводилась, просто Руслан осатанел с концами. Не успел — опоздал.
По совести сказать, Адмиралтейка дополна набита придурками, четверть которых неудержима и заведомо опасна для общества, другая четверть — мнимые молокососы, брызжущие слюной в «базарах по понятиям», оставшиеся — всегда угашенные головорезы, полные предубеждений взрезать за колёса, за Алишера, за семью. Никогда не казался благоразумным ни один парень с Адмиралтейского района, жил он там или на птичьих правах проживал, чего уж стоит ублюдок Валеев — все под одного. Не менее броские персонажи вроде Поперечного, Джарахова попадаются негусто, но метко точно, прямо как подкрепление в баталиях, как буст в играх, и зачастую массой их только и возьмёшь.
Надо быть готовым к тому, что на тебя ежесекундно кинется пацан, возвёдший Алишера в культ и узнавший, что его культ поносили и покосили.
Илья всегда считал, что Адмиралтейка — серпентарий.
Сергеич вытаскивает наушник из уха и лихим шлепком ладоней здоровается с крупноголовым бородачом. Откуда-то со спины веет прожаренным мясом на вертеле в шаурменной, стрекочут колёса колясочек молодых мам, детские ботинки топчут осенние каракули с деревьев.
— Салам, как дела идут?
— Всё круто, Эдик, ты же знаешь, брат, — с претенциозной улыбкой.
Старший фыркает:
— Тебя чуть красные не срисовали.
— Когда это?
— Когда ты на заправке что-то пизданул. Я уж не в подробностях: мне просто сестра сказала, что ты неаккуратный в последнее время, да, лэ? Она ж на заправке работает, забыл? Вычтут из её зарплаты, как считаешь?
Сергеич ссутулился.
— Да ладно, Эдик, я Адреналина две штуки хапнул и дал по съёбам. Передай извинения.
— Нет, нет уж, Серый, уличная кровь ты, давай отсыпь. А если бы инкассация?
— Триста? — корчится в недоумении.
— Давай пятьсот, залогом посчитаю. Смотри: сестре попадёт — попадёт тебе, Серый. Я тебя уважаю, мы с тобой давно общение ведём, ты моему племяшу на зону общак среди своих выделил. Я ценю твоё уважение ко мне, но ты совсем уж не путайся. Я тебя за пацана, ты меня за лоха, что ли?
— Эдик, что за вопросы? Похабщина. Конечно, ты древний. Я тебя сам уважаю.
— Договор. Бабки?
— Ны-а, — скрипит прокуренным голосом, вытаскивая кровные из карманного выреза с мелочью. Мелочь лишь и остаётся. — Извинения передай. И сам извини.
— Обязуюсь. А в общем дела идут-то?
— Идут, ну, как идут… Так себе, с Адмиралтейскими какие-то выходки на регуляре. У них Юра в край охуел, надо с ним разговор повести, он как-то заплутал конкретно. Я не вдаюсь в подробности, но в его шепелявствах навалом пиздабольства про нас всех вместе взятых. Но ты мне его оставь, не порть жизнь мальчонку своими чеченскими связями.
— А то! — Эдик улыбается, точно уколотый в самый центр его себялюбия. Он чешет косматую руку с черными волосами и смотрит собеседнику в глаза. — Нечего больше мне рассказывать?
— Нет, Эдик. Пустой, — понимает намёк Сергеич.
— Колхозка вся битком, а ты пустой, ну ты даёшь, лэ. Покурить будет чего?
— Последняя.
— Последнюю черти берут. Хуй с ней…
Сергеич оборачивается и видит надвигающуюся фигуру, пошире и повыше самого многоуважаемого Эдуарда, когда-то вытащившего из околесиц и передряг. Улица чирикает птицами, деревья оттачивают плавные танцы вкупе с ветром.
— О-о-о, Захар! Брат, сколько не виделись, да? Лэ-э-э! Серёгу помнишь? Вон он, вымахал парнишка, свои дела ведёт. Смотрящий. А раньше со мной двигался, э-э, с моими пацанами, лэ!
— Здорово, мужики, здорово. — Захар поправляет прилипшую к мускулистому телу чёрную полиэстеровую футболку. — Приехал, вот, с Родины, мать видал, отца видал. Чуть на слезу не пробило: родные края… Вырос там ведь с тобой, Эдик, а ты своих стариков навещаешь?
— Изредка. Сам в курсе: у меня тут бизнес, сестрёнку нельзя без присмотра оставлять. Она у меня порядочная, но, сам знаешь, каждый горный козёл свои рога наставляет.
Сергеич молчаливо переглядывается, пока, наконец, не вступает с прощанием.
— Куда это ты торопишься?
— Квартирный сбор у Анвара.
— А! — Захар щёлкает пальцами. — Кальянщик он?
— Бывал, только навыки и остались. Вместо матери на точке рыночной стоит. Она у него заболела, мы его поддерживать стараемся. Ну, без пиздюков, эти-то к юбке прикованы, в большинстве своём, чё с них последние копейки трясти.
— Благородный ты.
— Да ну. Ты бы на моём месте так не делал?
— Бог в помощь, а вы молитесь за них? — интересуется Эдик. У него щёлкают в руках красивые агатовые чётки.
— Кто как, — увиливает Сергеич. — Стараемся.
— Красавцы, красавцы… Скоро дорастёшь до Эдика — будешь авторитетом. Далеко пойдёшь, далеко, Серый.
— Благодарствую. — Он жмёт Захару руку, потом прощается с обоими мужчинами, выкрикивая напоследок пожелания здоровья.
— Да… Вот же, время…
— И не говори, Хара. Вот только водил его на разборки с собой… А он вымахал — свои разборки у него теперь там. Как сын он мне, как сын, Аллах видит! Я с него никогда лишнего не возьму.
Руслану бы надышаться в этой тесной комнате с турецкими коврами поверх стен, с облезлыми полосатыми льняными занавесками, пегими пятнами пропускающими солнце внутрь этой пыльной берлоги. Обои тёмные-тёмные, а рамки фотографий безвкусно светлые, дерево в оттенках разнится, но в этом своя эстетика. У Анвара фотоальбом с дедами и Кавказом на стенах, бабушкины настенные часы, ухающие старинным ужасом, связанное покрывало на диванчик. Тушенцов, не свыкшийся с такой пропитывающей обстановкой родства всех в помещении и обычаев анваровской семьи, не позволял себе без спроса пить из гранёных стаканов. Анвар в самом деле был хороший: прямодушный и вечно ухмыляющийся до мурашек по коже. У него рабочие смуглые руки, пара пальцев в серебряных толстых ободках колец, некрасивая слаженность лица, но стильная кожаная куртка. Не сказать бы, что стащенная с базарных лавок: сидит замечательно, прямо красит его грубые черты. И представляется он сразу, по трафарету, заученному клацающим татарским отзвуком, богато расписывает, стелет ковром свои речи о друзьях и родственниках, о мечтах и планах, о брюнетках и рыженьких. Руслан им приятно проникся, как проникся и кипятком чая с парой изумрудно запакованных конфеток. Тушенцов приступил к рюмкам с водкой, щурился и морщился, но пил, развлечённый таким гостеприимством. В комнате было нешумно, стоял трескучий гул, сглаживающий эту полуосвещённую атмосферу таинства. Анвар притащил с балкона чудесатую колбу кальяна, дотащил остальное и стал заниматься ароматными делами. Руслан с увлечением наблюдал за его резвыми и отточенными движениями, а Анвар был только и доволен. Вообще, он уже настоятельно порекомендовал Русу звать его Дуделкой. Его детсадовская кличка не возмущала, она ему нравилась, походила по характеру: озорная и какая-то азиатская, восточная, что ли, как он сам выразился. Анвар Шакиров обещал ввести Тушенцова в экскурс обильной лексики татарских матов. Конечно, такое не могло не польстить, к тому же, в разговорах между пацаньём, между братишками-братьями-братанами непосредственно ценилась тяга к изучению северо-кавказских языков. Пестование у них было таковым, нравственное приобщение к чужому и ощупывание сквозь знакомых самобытных культур других стран. Но это в сторону: Руслану уже было невтерпёж заговорить с Сулейманом, которого Шакиров знал с подгузников и описывал как редко встречаемую личность.
Сулейман пришёл с опозданием, что, по улюлюканью, видимо, было ему присуще. В отличие от Анвара Сулейман был тот ещё красавец. На его лице расписалась лучшими красками природа, вдохновенно объяла его мордашку поцелуем. Он был красив, точно красив. Очень юный и познавающий расцвет самого себя. Волосы, глаза, брови — всё чернее нефти, белоснежные и ровные зубы, прямо как с рекламы пасты Колгейт, телосложение — словом, мечта какой-нибудь девчушки, горячо любящей все эти традиционные всплески среднеазиатского. Но в разговорах он казался неудел: с ним было трудно гундеть как с Анваром, он не вытаскивал из рукавов заманчивые штуки или скрашивал беседу бородатым анекдотом как Рома, не был неугасимо далёк как веснушчатая морда Димы Ржавого. Будто красотой наружной на нём всё и кончилось. Руслану ещё предстояло ознакомиться с ним ближе и узнать почву его глиняной серости.
Ещё бы ему было интересно… Всё приняло обыкновенные обороты, надоевшие до чесотки на руках. Все пили и разговаривали, разговаривали и пили, только кальян как-то ознаменовал отличную от предыдущих пьянок другую, у нового знакомого, в новой квартире, в новом шуме и в новой обстановке. Здесь десятиклассник чувствовал себя приземлённым, прилипшим к отсыревшей земле, к грунту и к разлагающимся листьям. Такое чувство притупляло в нём космические воспоминания о времяпровождении с Юликом — Тушенцова раздражало. С Онешко всё было изысканно, остро, Юлик был иглой на языке, мундштуком в глотке, табаком в ноздрях. Юлик был (дорожкой к катарсису), а сейчас Юлика нет — бесило, словно у десятиклассника отняли пристрастность к наркотику. Познание вкуса осталось, а самого вкуса нет. Водка перекантовалась в гадкую попойку для алкаша средней статистики. Преимущественно такой она и казалась. Руслан пил Старую Казань и давился: мерзость закрапала на языке. Раньше отчего-то не ощутил.
Пришёл Сергеич, скрипнула заплатанная дверца, приостановился тривиальный ремикс репа старой школы. Он пнул зелёный целлофан с хрустящими чипсами, сделал глоток янтаря из жестяной банки и глухо поприветствовал всех. Его поприветствовали громко, Анвар даже свистнул, но потом, вообразив себя невозможным оратором, собрал подле себя круг и стал с целью просвещения отсекать все несовершенства татарок. Его нескладная поза, даже ещё и с таким звуковым сопровождением, создавала комичную сценку, и Ржавый созывал всех с кухни подивиться на этот бесплатный стендап во благо их мужского достоинства. Тушенцов слушать не остался, он зашёл в ванную и отпечатал Юлику нескромный вопрос о его занятости.
— Ссышь, что ли? — Даня пнул скрипучую дверцу, бутылёк с шампунем скатился по бортику ванной.
— Нет, тебе нужен туалет?
— Нужен, нужен.
Тушенцов вышел из кафельных квадратных метров, не скрывающий своего телефонного интереса, и Даня без спроса заглянул в бурлящие страсти интернет-похождений друга.
— Ты стал чаще с ним переписываться, — заметил рыжий. Рыжина его как-то спала. Приобрела нечаянный желтоватый оттенок. Как у ненавидимого горохового пюре.
— С ним?
— С Юликом.
— Да, — продолжил Руслан, не отрывая глаз от значка «печатает…». — Тебя это задевает? Ты всё ещё мой дружбан. Ссышься, что я тебя променяю?
— Я прекрасно знаю, что ты так не поступишь, — ворчит Кашин, закрывая дверь и расстёгивая ширинку. — Просто… Какие-то непонятные мне у вас взаимоотношения. Странные словом. Очень. Как будто даже…
— Да.
— Да?
— Да.
— Код «бж-бж»?
— Придурок, — рассмеялся Руслан. — Код «бж-бж», идиот, именно он. Я тебе это говорю только потому, что знаю тебя и верю: не разболтаешь. Да?
— Твою мать. — Звенящий поток струи оборвался.
— Не попади на штаны.
— Сука.
— Попал.
— Сука!
Тушенцов благоговейно ощерился, облегчивший ношу своего молчания. Он молниеносно обернулся, почувствовав, что острый внимательный взгляд массивно плющит его лопатки.
Сергеич смотрел на него в оба, уперев подбородок в руку.
— Здорово, — неловко вставил Рус.
— И тебе не хворать. Пчёлка Майя. — Он, ухмыльнувшись, повернулся к подоконнику с видом идейного вдохновителя. — Не моё дело, можешь не сопереживать своей репутации.
— Конечно, — чёрство гаркнул Тушенцов. — Ещё бы оно было твоим.
Сергеич повернулся в пол оборота, мягко улыбнулся и махнул головой.
— Будь со мной более уважителен, малыш.
Руслан почувствовал себя жертвой издевательств старшего брата.
— А я хочу тебе за Лизу рассказать, — ворковал рыжий. Сергеич непричастно отвернулся снова, погружённый в собственный омут. — Мне Лиза нравится. Хочу с ней встречаться.
— С Лизой? Так она сука.
— Нет, не сука. И вообще, тебя это разве касается: сука она или не сука? Мой выбор. Просто хочу, чтобы ты был осведомлён.
— Замечательно, — пыхтит Тушенцов, отцепляя влажные от жары волосы со лба. — Ну, мы с тобой дуранчоусы.
— Ага! — Кашин включает воду из-под крана и говорит сквозь стиснутые зубы, руки мочит льдом. — Дуранчоусы. Я сегодня к ней пойду.
— Сегодня?
— Сейчас!
— Сейчас?!
Сергеич хмыкает, Руслан зло сводит брови, недовольный лишним слушателем. Старший отмахивается рукой, чешет спину, поправляет часы. В соседней комнатушке звенят худые стеклянные рюмочки.
Кашин, готовый вот-вот взорваться от исполинского вдохновения, заново рыжеет. Он закрывает за собой дверь, упираясь в неё, и в выжидании разглядывает стихийно спокойное лицо Тушенцова. Десятиклассник жмёт плечами, и Даня заскакивает в взволнованный ропот, но его отпускают липкие руки, он прощается с Сергеичем, ударив того по плечу и почти падает на шкаф, не контролируя свою медвежью увесистость. Руслан улыбается и желает передать Лизе привет. Даня кротко соглашается и бежит наружу, подстёгиваемый ветром в волосах и вихрем выцветшего пергамента листьев. В рёбрах солью отдаёт свободным нравом.
Он на ходу отписывает Неред, желая встретить её сразу, без времени ожидания и возможности сочинить более членораздельные речи. Пока он разгорячёно млеет от образа Лизы в голове, туго плавится ванадием, всё в нём не прекращает бить ключом, разжигая искры в отпетом окружении, заражая взмётами языков пламени, поселяя в сердце суверенный пожар.
Они договариваются увидеться неподалёку, Неред урезонивает себя спешить, но зачем-то подкрашивает ресницы и подолгу заглядывается на своё отражение, заверяя быть увереннее. Сто процентов боли отступили на второй план, дробясь до меньших соотношений, и, хотелось бы, появлялось место для чего-нибудь ещё.
Когда Лиза смотрит, сощурившись, на моргающий светофор, интенсивные толпы, слепляющиеся воедино в слезящихся от ветра глазах, обращает внимание на отличительно чеканную фигуру, до вибрирующего озноба в животе похожую на Даню. И, когда опознание насилу проходит, у Лизы начинают дрожать ресницы.
Кашин бежит к ней, совсем сбиваясь с ритма, кашляя и дыша через рот. Считанные метры оставляют их порознь — Даня ускоряется. Уже в ушах трескуче надламывается ветер, а глотка горит. Лиза стоит как вкопанная, коленки едва не сгибаются, Кашин налетает с объятьями, и девушка растворяется в них, притягивая нервную тушу к себе. Даня шумно вдыхает, щекоча ей ухо, Неред хихикает и протирает ладонью слезу.
— Пыль, — врёт она, — просто пыль попала.
— Не пизди, дорогуша, не пиз-ди.
Прожорливое вожделение вынуждает Даню захотеть втянуть Лизу в себя. Ему не хочется, чтобы она была где-то дальше, чем на пару шагов, хочется поселить Лизу под сердце. Парень прощупывает её лопатки через ветровку, десятиклассница вздрагивает.
— Лиз.
— М?
— Ты мне очень нравишься.
Он молниеносно отодвигает её от себя, желая разгадать метающийся взгляд, обуздать её мерцающую панику, и целует с такой алчностью и пылкостью, что уже доходит до самозабвения. Неред хмыкает, но отвечает, словно сомкнулась с Даней чем-то ужасающе сокровенным, словно её оголённые провода спаялись с его, словно их вены и капилляры переметнулись, связались в клубок. Десятиклассница вытирает, отстраняясь, влажные губы, причмокивает, и разрубает Даню напополам своими сверкающими от восторга глазами.
— Ты же будешь моей девушкой?
— Дурень!
Она прыгает на него, Даня подхватывает её за бёдра и кружит, почти что лопающийся от счастья.
— Блять, Лиз… Ты такая замечательная, прости за тот раз…
— За какой? Когда ты мне в седьмом классе поставил подножку, и мои трусы узрела добрая часть школы? В восьмом, когда ты организовал стрелки на всех моих колготках? Когда ляпнул чернилами на мою единственную белую рубашку? Когда забрал последний сок в столовке? Я думаю, тут и миллиона твоих «прости» не хватит.
— Я исправлюсь, Лизка-сосика.
— Кстати о сосисках! В седьмом классе ты в меня пульнул ею, за что?
— Я был придурок.
— Ты им остался. Я помню все твои грехи. Исправляться придётся долго и кропотливо, Данечка.
— Данечка…
— Фу, ладно, опусти, опусти, опусти!
— Разбежался. — Он щипает её за бок, и Лиза вскрикивает, случаем ударяя его локтём по голове.
— Придурошный, я сейчас передумаю.
— Ты никуда не денешься. Нет. Не денешься.
— Тиран!
— Ещё кое-что… — Рыжий опускает девушку на землю, и она хватается за него из-за кислотных кругов перед глазами. — Ты в курсе о Юлике и Руслане?
— О, да, чёрт. Глянь, что я написала этому придурку… — Лиза выуживает телефон из мужских джинсов.
Лиза
Серьёзно, Юлик? Да ты посмотри на него. Он как будто источает этот ядовитый холод, от взгляда — холодно, от прикосновений — холодно. Он весь заточен в этой сучьей вечной мерзлоте, и тебя заточит, будь уверен. Ты с ним замёрзнешь, Юлик. Окоченеешь от его чувств, даже если они хоть что-то согревающее в нём. Не будь дураком, Юлик, он не для тебя. Он страшный. Ты ему не подходишь, ты нежный. Он жёсткий. Не будь дураком, не влюбляйся.
— Как поэтично, — замечает Даня, притягивая Неред ближе к себе. — Ты всегда так проницательна?
— Жаль, если ты сходу не понял. — Она отодвигает его лицо от своего, укладывая на фарфоровом плечике. — У тебя телефон в штанах звонит, не чувствуешь, что ли?
— А-а-а, нет. Сейчас. — Даня принимает входящий вызов, сотрясает воздух тяжёлым вздохом и отходит в сторону, шныряя туда-сюда.
Лиза тревожно склоняет голову набок, замечая его всеобъемлющее беспокойство. Кашин прикрывает рот рукой, а потом азартно изрекает сквозь зубы последние ругательства. Он позволяет себе громкое: «Блять!». Неред всё ещё не понимает, но ухмыляется. Кажется, Даню уже забронировали на этот вечер, кажется, он этим явно недоволен. Рыжий подходит снова, берёт холодную лизину руку и мягко гладит ей свою щеку.
— Мне надо уйти.
— Дела?
— Я напишу, Лиз. Извини, такая у меня порода.
— Порода? Ну ты козёл или кабель? Не к бабам же, ха-ха? Хотя, знаешь, если так — мне всё равно, ха. Бля, Дань, ну не к бабам же?
— Дура! Какие бабы? У меня дела. Движ. Кипиш. Дела!
— Ладно.
— Ладно.
— Напиши. — Она убирает руку и преданно смотрит в глаза.
— Обязательно.
Десятиклассница провожает полюбившуюся чёрную куртку, охваченную нежными бледными оттенками заходящего солнца. Воздух свистом через ноздри. В груди тиском жжётся.
Данечка, Данечка…
