За преступлением следует наказание

В груди заупокойным биением колокола отдаёт отчуждением от всего, что вьётся вокруг Тушенцова сантиментами. Зубы кусают губы, кровь металлической змейкой на корне языка, руки в карманы, взгляд в сторону. Илья глядит с таким вселенским пониманием на одноклассника, что тот отвечает на этот ликующий зов неясной ухмылкой. Кулич, конечно, ждал этого догорания свечи позже, но раз Руслан выкусил урок, не оставивший ему клыков, пусть так и будет. Тушенцов не думал, что вкусом от его «Центровства» останется эта никчёмная жухлость во рту, связывающая гланды. Ажиотаж был тревожно многообещающим. Парню думалось, что его жизнь трансформируется после скитаний по улицам и вымогания язвительных слов, за которые бить-бить-бить. После экспериментальных знакомств со всеми членами группы, после заучивания цветов их глаз и манер речи. Вдолбился запах краснобокой Шахи Бодрого, въелась трель ударяющихся о лобовое подвешенных иконок; потные рукопожатия, шуршания мембраны ветровок, синяки и бинты, разошедшиеся по ниточкам как шальные нервишки, вкус мокрого асфальта, вкус пыльного асфальта, вкус победы и проигрыша, аромат первой крови, звенящее чувство, когда вырисовывается парень помощнее, едкий оттенок удачного наезда или опровергнутых за неверный расклад тирад, бурление в животе при виде задранных рукавов, стоптанные вникакую кеды, пощипывание перламутрово-рубиновых болячек на руках, слёзы боли и усталости, особенно унизительные, торжественное воспевание Сергеича, ловко подбирающегося к сердцевине компании; подзатыльники от техникумовских, фирменный оскал Олега Шпагина, пустой лаваш на урчащий желудок перед стенкой, раскалённая глотка, лопающиеся капилляры в глазах, гудящая ломота по всему телу, любимая поза на земле, когда все органы стучат хором с сердцем. Руслана это всё так испохабило, что и слов не подбиралось: в голове вечный туман, всё оттуда выбито или выкурено. Парень сначала тоже мечтал о резвой басистой машинке, о всемогущих связях, решающих априори в его пользу, о достойном месте на районе и в жизни. Мечты эти разлагались изо дня в день, удручением тяготили руслановские плечи, загнанные стопками сборников по подготовке к ЕГЭ. И когда раньше его возбуждали драчливое состояние и переписки в группе с пацанами до дрожи длинных пальцев, сейчас же от этих изысков всё стёрлось. Руслан перестал улыбаться новым уведомлениям, в нём затухла прежняя лучинка, подбадривающая извечно сонного Илью. Всё отупело, всё приелось, всё вжилось ленточными червями в его скользящие голубизной вены среди рассада синяков. Руки походили уже на чурбаки, потеряли юношеское баловство, почернели и одеревенели. Тушенцов бросил свою воющую гитару в шкафу, а когда нашёл среди захламленных гор верхней одежды, его пробило до ледяной коры. Он укусил большой палец и потом долго не смотрел на свои руки. Только когда покуривал: иначе не получалось. — Тушенцов, что я только что сказала? — Василиса Антоновна опять поражает его своей бесящей надоедливостью. — Повтори, будь добр. Руслан, растягивая момент поднятия со стула, посмотрел на Кашина-соседа. Даня улыбнулся глазами, в которых заманчиво мелькнул симилор, и отвернулся. Тушенцов повёл плечами и с тихого покашливания ответил, что не слушал. — Не слушал, не слушал… А когда у тебя есть время слушать? Мне на тебя все учителя жалуются: мозги им выносишь своими побегами с уроков с Кашиным и Хабибуллиным. Ты раньше разве таким же был? Мне говорят, что ты испортился, Руслан. Не учишься, хамишь, пару раз чуть не ловили с сигаретами, постоянно мрачный и неамбициозный, хотя раньше явные желания изъявлял участвовать в общественной школьной жизни. Никуда тебя не позовёшь — что случилось? Класс говорливо заклокотал — прошла волна приглушённого смеха. Руслан вскинул брови, делая лицо до ужаса непричастным. Он качнул головой, прокашлялся, посвистел, а потом без спроса сел обратно на стул, и возмущённая Василиса Антоновна аж задержала дыхание, задрожав всем субтильным тельцем. Прочитав по её сухим старческим губам «После уроков», он позволил себе быструю ухмылку. В Даше взрыв, в Даше слёзы, в Даше её пальцы. Она полыхает от чёрствой обиды, от угодливой мерзости, подвывает от ужаса, и тушь марается в серые катышки. Под сэйпинк! мастурбировать так забавно. Левейший парень из диалога Вк, отлайкавший последние из её сохранёнок, числящихся в десять тысяч, неделикатно чает в ней котю, булочку, зайку. Готов неутомимо лизать ей пятки, локти, порывисто целовать ступни, и это не единственное кибер-зловоние с его стороны. Он отправляет фотку мужских волосатых ног в ванной, переходит к крайностям, отправляя закрывающую кое-что руку, а потом срывается — дикпик. На припеве Дашу рвёт в ошмётки, она утыкается в плакат с Тату и гнусаво скулит, рыдая последними слезами. Всегда боялась парней, которыми, готова поклясться, заведовала только стимуляция их гениталий. Всех-всех-всех: дядю, Юлика, Алишера, Кашина, Руслана, деда из квартиры напротив, кассира в Перекрёстке. Её проглатывал этот плотоядный взгляд, общеизвестный вывод: она девушка, в неё законом разрешено проникнуть, а согласие выдавить ударами, взбалтывая её надрывные всхлипы с булькающим в горле солёным воздухом. Даша подпевает под «Девочкам», душа в ветоши и в убыточной агонии, пальчики в выделениях. Дрянь. Каплан падает лицом в подушки, чувствуя секторную боль в груди, лопатки лижет поцелуями сквозняк. Дрянь. Всё её игры с мальчиками — дрянь. Она ведомая страхом, бестолковая, подчинённая овечка, боящаяся волка во право своей сохранности. Никогда не простит. Девочкам не нужны парни. Она вытирает влажной салфеткой по фаланге, переходит к скатанной туши. Быстро натягивает джинсовую юбку, пока никто не упал на кровать в дурманящем возбуждении со своей парочкой. Каплан подходит к зеркалу, окантованному жёлтыми лампочками, протирает слёзы и ручается, что выглядит и чувствует себя хорошо. Самообман острыми стеклянным осколками полосит глотку, и ком растёт в прогрессии, принимая формы, невозможные для сглатывания. Даша отчаянно вздрагивает всем телом и обнимает себя, утешаясь надеждами на лучшее. Мама ни за что не поведёт её к психологу. Школьный — мужчина, у Каплан к нему особое отвращение, потому что застукивала его за некомпетентными подглядываниями. Раз она заметила, как он поглаживает тонкую руку восьмикласснице, с инопланетянским отчуждением глядящей в сторону. Когда-нибудь это кончится. В гостиной играет «Кролик», ножки от стульев подпрыгивают от взбешённых прыжков и басов, сама хозяйка квартиры рвано дышит сквозь рот, отвлекаясь на поцелуй с парнем в фиолетовой олимпийке, и Каплан, выглянувшая из-за двери в спальню, отчётливо манкирует всё это буйство жизни. В периоды школьных раскаиваний за невыученный пересказ, без сомнений, меньше. Она хватает зелёную мутную бутыль, кажется, с вином, и пьёт, зажмуриваясь от шлейфа горькости. Адмиралтейские тусовки — атас. Потный парнишка в брендах гладит свою голову, враскоряку лежа на диване, и с него размашисто ржёт его дружок-даун, сбагривший колёсики в его неумелые рученьки. На том, кстати, сидит мелированная пассия, портретно обнажившая татуированное бедро, наматывающая на палец в кольцах жвачку. Насмотрелась в сериалах. Даша презрительно хмыкает. Алишер стоит у барной стойки и разглядывает лицо Каплан испытующим гнущим взглядом. — Что? — интересуется он, попивая из заляпанного фужера. — Стаффа не разрешу. — Нет. — Десятиклассница щурится. — Я не хочу. Есть у неё персики, интересно… — говорит в никуда, продвигаясь сквозь кутерьму цветистой подростковой одёжки к холодильнику. — Вряд ли, — горчит Алишер. Он прочищает горло и добавляет: — Не хочешь?.. — Нет. — Ты обещаешь какую неделю. — Потерпишь, раз любишь, — Даша лукаво ухмыляется. Прекрасно осведомлена: он её не любит подчистую. — Да? — Да. — Валеев рыкает, опрокидывая горящими глазами целующуюся парочку, у которой продвижение — к постели. Он подкрадывается к Каплан сзади и, ощущая её озноб, тактично касается талии. — Уверена? — На все тыщу, Алик. Отстань. — Даша уходит от прикосновений и замечает смайлик под языком у парня. — Ты сумасшедший? — Нет. — Он делает уморительную мордашку. — Похож? — Ты дурак, правда? Ты?.. Ты дома восстанавливался с каким-то ушибом, у тебя голова болела, а ты принял. Ты с как цепи сорвался. Ты в норме в принципе? — Н-да! Даша пугливо отскакивает от этого вороньего гарканья. — Хорошо (не годится). — Голос дрожит. — Хоро… — Он затыкает поцелуем, и румяный гладкий персик падает из её рук. — Уйди! — Толкается. — Уйди, Алик, уйди! Алишер! Парень сжимает руки на её плечах, гибкими пальцами обвивает хрупкую шею и сдавливает. Воздух железным штырём першит в горле. — Я терплю последний раз… В Даше взрыв, в Даше слёзы. В Даше униженность. — Руслан, — мурлычет Юлик, подстраиваясь под такт его шага. — Руслан, подожди. Тушенцов разгорячённо фыркает парню в лицо и сердито вскидывает брови. Юлика шпарит его дыханием, а руки у Руса взаправду ледяные. Онешко проходит языком по губам. — Ты какой злой, блин, что стряслось? — Ничего. — Да скажи мне. — Ничего, всё нормально. Да-а-а, ложь Тушенцову пришлась так по вкусу, что с пресности она неспеша перекочевала в солёность. — Меня класснуха ебёт. — Странно. Должно быть наоборот, — Юлик прыскает. — Извини. Не хочешь об этом поговорить? — Давай. — Руслан резко хватает, надавливая, кисть Онешко, пока тот шипением признаётся о дискомфорте. Тушенцов, судьба в запас которому вверила двадцать минут длинной перемены, стремительно направлялся к подвальчику возле столовой. Вонь там стояла чудовищная: запашок невыжатых половых тряпок, мела, пыли, смешавшиеся со столовскими ароматы непонятно откуда взявшихся копчёностей, или что это было. Итого: местом для переговоров подвальчик не представлялся. Руслан смекнул и резво повернул под лестницу, где стояла поскрипывающая старушка-скамейка, и усадил рядом Онешко, оторопело глядящего прямо в глаза. Пуговица вонзалась к кадыку, на спине хрустела чистенькая рубашка. — Я устал! Юлик ухмыльнулся, повёл бровью, намекая на продолжение сеанса излияния души. — Тебя измучил мой папашка? — догадался Онешко. — Учёба — параша, друзья — фекалии, у вдохновения застой, а ты сам закончил последнюю банку пива в холодосе? — Да! — Тушенцов, словно поражённый молнией, вскакивает. — О-о, как ты понял? — Даже не знаю. Это же такая апория. — Ты всегда говоришь то, что я хочу услышать! — Мысли на двоих? — Юлик украдкой смотрит на его губы. — Может быть. Тогда я ни за что не спрошу разрешения целовать тебя. Онешко отсекают от мира, по спине сверхмощно струится электрический ток, колется в затылке и вынуждает Юлика в удивлении раскрыть рот. — Не сейчас, — лыбится Руслан. — Поберегись на потом. — А-а-а… — успокоенно выдыхает Юлик. Чуть-чуть — и всё, обвал! Нельзя с такими вещами играться, Тушенцов. — Кстати о вдохновении. Как сам? — Стихи о тебе — единственное, что меня ночью подпитывает. — И ты затем дрочишь? — И я затем… Чё? Придурошный! — Ха, я попал в яблочко, можешь не врать мне, я сам всё вижу по тебе. — Сменим тему! — Юлик прячет распустившуюся на щеках розу. Он съезжает со скамейки и вытирает ладони о брюки. — Апчхи! — Будь здоров. Хочешь, я тебе прочитаю отрывочек? Набалякал в пол четвёртого. Фонка, наверное, переслушал. Хотя… — Давай. Только отрывочек? — Пока на большее меня не хватает. Так, кхм-кхм. — Онешко заметил, что Тушенцов сконфузился. Парень взял его руку и погладил костяшку. — Не делай так. — Так? — томно шепчет Юлик, оглаживая ещё. Руслан смотрит на него сумасшедшими глазами, на радужке блестит сиреневый пепел, во рту всё загустевает. — Продолжишь свою мысль, нет? — А. Да. Как тебе: «Ты протираешь кофтой на лице моём кровь, и мы точно знаем, что это любовь»? — Сюда бы олдскульный бит и видеоряд 70-х, ты б зажёг. — Повзрослею и обязательно зажгу. Будешь знать, что посвящено тебе. Юлик слезает на корточки и любуется десятиклассником с красноречивым выражением. — Ты вообще не представляешь, — разражается Тушенцов, — что творишь со мной. Эти взгляды, они же только для окружающих такие обычные, ничего не значащие? Меня сейчас поведёт окончательно, но я всё равно наговорю, что думаю. Ты смотришь на меня — я опускаюсь на самое дно, меня твоя кареглазость губит, уничтожает, я дотла сгораю от чувства — даже не знаю, что за чувство! Простой твой взгляд, просто я, — десятиклассник переходит на вкрадчивый соблазнительный шёпот, — и моя неминуемая падкость. Мне нравится, как ты меня выворачиваешь наизнанку, сам понимаю, что у меня внутри, когда я тут, с тобой, настоящий. А всё твои глаза, Юлик, глаза… — У вдохновения застой? — усмехается Онешко. Просто защитная реакция: ему нечего ответить на эту проповедь. Приятно нечего. — Уже нет. В штанах застой, — юморит Руслан. Или не юморит? — Даже не думал, что тебе в голову приходит что-то заумное, как ты сейчас выдал. Ты, оказывается, одно сплошное противоречие? Я приятно удивлён. Только не корчь из себя безнадёжного романтика, ладно, Рус? Я люблю эту околокиношную атмосферу, но, правда, не превращайся в ваниль. Ты мне раньше вообще казался сплошной мерзостью. — Ух, блять, тебе в откровенности не уступишь. — Нет, — гордо признаёт Онешко. — Когда ты на тусовках на Дашу смотрел, ё моё, это было нечто, я думал, вспорю тебе живот. — А я думал, когда же ты признаешься Даше, что хочешь меня. — При-ду-рош-ный! — Он делает хлопок по ляжке, Руслан тихо вздрагивает. — Ага… — Мне надо идти, класснуха ждёт! Сколько осталось до звонка? — Пять минут, — наобум твердит Юлик. — Испугался собственной эрекции?! Ха-ха, максималист, принести тебе салфеток? — Отъебись, Юличек, — рисуется Тушенцов, осознавая, что его мимика на Юлика тоже губительно инспирирует. — Скоро будешь дерматологически проверять свойства моей спермы. Образцы возьмёшь со своего лица. — 2:2. — Девочка-сосочка, почему одна, щас будет два… Юлик смеётся. — Иди уже, пропащий. Обещаю, больше никаких взглядов. — Юлик в первую же секунду не сдерживает обещание. Тушенцов завязывает посеревшие оборванные шнурки на кедах, подошву которых исписал репликами из альтернативы. Он взъерошивает волосы, Кашин вертится вокруг зеркала у выхода из школы, из дверей удавом ползёт свежий стылый воздух. Хабибуллин зевает который раз за день, Илья по инерции тоже, доходит до Руслана, а потом тот чихает. — Заболел? — безынтересно спрашивает Кулич. — Вроде того. — С чего бы, интересно… — Параллель, — не увиливает Тушенцов. В его улыбке Илья читает что-то мятежное. Руслан — своеобразный Коктейль Молотова, покидающий пожарище бесследно. Не уличный он всё же мальчик, а какой-то, знаете, подъездный, метровский, площадной. Он показуха и аксиома юношеской необузданности, факел фривольности, огниво безрассудства. А его прикиды (и причуды) — даже Каплан еле сохраняет самообладание. Молодость с ним, молодость в нём, так же как и противоречия, втиснутые среди прокуренных лёгких, как и колкости, застрявшие меж неказистых от драк пальцев. Наверное, он никогда ничего из-под носа не упустит. — …курили на заправке, им вставил Эдик, я так орал, — гоготал Хабибуллин, опрокинув голову на диванчик возле светлого окна, — долбоёбища, ой, долбоёбища. Кстати! У Алины… — Мы пойдём, — улыбается Кашин, отпрянувший от своего зеркального надзирательства. — Я возьму Лизу. — Иди нахуй, альфач, — кашляет Кулич. — Ты каждый раз будешь про неё распиздовывать? — Она идеальна. — Блять. Ильдар украдкой смотрит, как Илья приглушённо-свирепо шерудит в кармане в поиске ментолового пака либо прилипшей к фантикам подушечки Дирола. Кулич закидывается, отвернувшись к оконному пейзажу, и, повернувшись, улыбчиво наблюдает за завистливой миной Хабибуллина. — У тебя Алина с Молли, не смотри на меня так, Мкртчян тряси, а не меня — бедняжку-школьника! Я отжал у девятых классов. Эти пиздюки ещё и торговаться хотели, — зло заключает десятиклассник. — А ты? — Ничего. — Он ебнул одного из них по носу, — договорил Даня и, вздёрнув брови, жуликовато сощурился. В глазах был тот же огонёк, который накануне зажёгся кремнием зажигалки в туалете младших. — Почему ты проглотил окончание этой историйки? — Хотел казаться добросовестным гражданином. — Для кого? — усмехнулся Руслан, смягчив свою серьёзность выступившими ямочками. Он поправил капюшон худи. — Когда у Алины тусовка? — В ближайшее время, сегодня точно. Хочет поразвлекаться, пока родители по командировкам. За ней попечителя наставили — молодую соседку. Есть у кого планы потрахаться? — Ну и грязь. — Руслан, не стыдись, все мы знаем, что у тебя член между ног. Ты же не можешь не хотеть. Тушенцов встречается глазами с Кашиным и давится смешком. У Дани посинело веко. — Что-то скрываешь? — Вагину, — добавил Илья, — вагину он скрывает. — Чмошники, — засмеялся Тушенцов. Он замял ругательства, пока те не соскочили с кончика его змеиного языка. Кашин и Тушенцов обступили сидящих на диване и недолго травили друг друга, уязвляя самые болючие места: бронхи Кулича, зрачки Хабибуллина, склонность к педофилии у Дани и к гомосексуализму у Руслана. Тушенцов инстинктивно ощущает, как его плечо грубо задевают. Он обернулся, чувствуя, как вскипает и что нашивка (созданная неумелостью самого Руса!) с потёртой джинсовки летит вниз. Он смотрит в неузнанное лицо и выжидающе морщится. — Это твой друг моего пизданул? — Плюгавый парень, стриженный под аульного жениха, зато одетый в Адидас, попадает слюной на толстовку Тушенцова. Старший медленно поднимает взгляд от его кроссовок к лицу и сжимает кулак. Даня отодвигает Руса с дороги и толкает девятиклассника в грудь. — Может, не будешь с ним по мату общаться? — Может, пойдёшь в пизду?! Илья апатично жмёт большим пальцем в подбородок, не вставая с дивана. Хабибуллин смеётся смелости непредсказуемого салаги. — Я тут, со мной ты хочешь поговорить? Девятиклассник не понимает, ради кого презентабельно напрягать мышцы и распушать перья, но всё-таки обращает на Кулича свой ненавидящий взор, цепкий и упрямый. — Ты ему дал в нос? — Я. Беседа заглохла. Тушенцова в поджелудочной жалило желание вмазать дерзкой роже. — Ну? — Сейчас! За школу пойдём! Или ты зассал?! Хабибуллин уже не сдерживается и припадочно хлопает себя по колену. Мужик-охранник с традиционно славянским лицом надувает губы. До его звучного скрёба симпатического ствола парней остаётся три, две, одна… — Ты купил новые жорики, Ильдар? — расслабляется Тушенцов. Девятиклассник немеет от такого невежества: вроде как, стрелу забили! — Почапали, — кряхтит Илья, поднимаясь окончательно с дивана. Руслан, облокотившись на Даню, спецом вытирая о его капюшон грязную кровь со сбитых костяшек и дуя на синяк на запястье, засматривается, с каким артистизмом Илья лупит наглеца по животу ногами. Тот героично молчит, скуля от слёз, но ни один жалобный спрос не срывается с его обветренных пухлых губёх. — Прозаично, — роняет рыжий. Руслан с непониманием таращится. Ильдар докуривает и бросает сигу. Илья заносит ногу для смачного удара, и воздух сотрясает грудной гул рёбер девятиклассника. — Вот же… Зацепил малого. Дурак. — Чё ты там говоришь? — обращаясь к Хабибуллину, орёт Кулич. На солнце лоб мерцает каплями пота. — Ильдар! — Молчу, га, молчу. Ну ты и тип. Тушенцов жмурится, по плечам сыпется бирюза с безоблачного неба, превращённая в крупицы-пылинки. Он делает козырёк ладонью и зазывает Илью остановиться. Хабибуллин добро хохочет после львиного зевка. — Вы сегодня же едете к Алине? — Рус поворачивается и щёлкает языком. — Типа, — словоохотливо отзывается Ильдар. Ловит беглый взгляд Тушенцова. — Ну да, ну да, ты спросил у Дани, бла-бла-бла… Рус, сегодня, я могу сам сказать: сегодня едем к Алине. Тудэй. — В каком часу? — Через часик, я думаю. — Кашин потягивается, тёпленькие солнечные лучики виляют по его жилистым мощным рукам, соскакивая зайчиками с часов. — А? — Плюс-минус. — К Алине-то? — присоединяется Илья. Жжёная охра росписью по носу, руки в утомлении трясутся, губы с сигаретой остаточно дрожат. — Вытрись. — Даня кидает в него носовым платком и смотрит, словно Илья — вернувшийся с войны солдат. Калека — саму малость, но и так недурственно. — Едем к пяти, думаю, так лучше. Купить чего надо? — Он, сигнализируя о персональном «безрыбье», косится на Хабибуллина. — Эу, местный кошелёчек, расчехлишь свои драгоценные сольдо, богатенький Буратино? Ильдар щедро смеётся, пока румянец возгорается на его яблочных широких щеках. Кашин беззаботно чешет за ухом. — Парни, я не сразу подтянусь, — признаётся Тушенцов. Руслан расслабленно ведёт плечами, ловя подозревающие ухмылки. — Любовные дела? — Да, Данечка, только без ревности. — Финита ля комедия! — хохочет Хабибуллин, хватая курящего дёрганного Илью за предплечье. — Пошли, вывалю свои золотые монетки за счастливый алкогольный угар. — Я предпочёл бы кальянный упар, — шутит облизывающий губы Данила. — Вы заметили, похолодало? — Октябрь не вечен, — доказательство от Ильи. — Ну, Руслан, не заморозь задницу. — Да, её будет особо жалко. — Согласен. Парни становятся в круг-квадрат (плечи у Дани слишком широкие, портящие замысловатую фигуру, цитирующую их дружбу), обнимаясь, и Тушенцов завистливо цокает, что начнут керосинить без его участия. — Но я подтянусь… — А? — Ничего. Руслан стартует прямо со школьных ворот, бег пока лёгок, протравленное денно и нощно энергетиками сердце стучит ещё размеренно, и Тушенцов назидательно прокручивает в голове образы встречи с Юликом. Сегодня он ему признается, каков и чем занимается. Онешко же не может не поддержать его выбор? К тому же, этот выбор сделан уже до самого Онешко — никаких препирательств. И в неведении держать эту вечно сующую нос не в свои дела (как уже бывало с Дашей) человеческую аллегорию Атланта предвещало злоключения. Словом, у Тушенцова образовалось больше «да», чем «нет». Не может быть всё так жутко, раз парень об этом глубинно переживает… Стук сердца преобразился, само сердце извергалось душным давлением в гортани, тело колебалось тяжее-тяжелее-тяжелее. Бежал очертя голову, и смутно знакомый двор запестрел увешенными балкончиками. Руслан, чуть промчавшись сквозь бетонную дворовую арку желчного лимонного цвета, начал горланить его имя. Подбежав уже к нужному подъезду, вцепляясь в джинсовку, десятиклассник жадно глотнул слюней. — Я чуть дуба не дал! — откровенничает он, когда Юлик неспешно вываливается из затемнённого подъездного уюта. — Кто просил мчаться, беспросветица? Руслан повёл бровью: вообще-то, Юлик, это его словечко. — Вообще-то, Юлик, это моё словечко. — Что твоё, то моё. — О как. — А ты думал. — Онешко подмигнул. Он указательным пальцем подцепил воротник свитшота и почесал бледную шею. Тушенцов заворожённо пронаблюдал. — Что? — Красивый ты, — со свистом пышет Тушенцов. — Были сомнения? — Юлик обходит согнувшегося пополам десятиклассника и умиротворённо продвигается к карусельке. — Пойдём? — Пойдём. — Ру-у-у-у-у-у-у-сла-а-а-а-а-а-а-а-ан! Тугой звериный рёв Тушенцова едва не оставил глухим тетеревом. Он с опаской поднял глаза на источник, инстинктивно хватаясь за пальцы Юлика, и обнаружил. На удивление. Обнаружил. Боже мой! — Юлик, дёру! Тушенцов опять стартует, как со школьных ворот, адреналин щёлочью по напряжённым икрам, рука в руку, Юлик бежит-волочится сзади и смеётся. Дышится в этот раз легче: осознание, что тебя сейчас резво пришибут первым подручным эквивалентом оружия эффективно подстёгивает. В лёгких воздух уже жалится, но Руслан мчится и мчится, а до него только и долетают оскорбления, упоминания стервы-Маши и гомерический хохот Онешко. Сумасшествие какое-то! — Почему ты мне не сказал, что Маша — твоя бывшая? — в истоме скрежещет Руслан. Каждое соприкосновение тяжёлой стельки кед с землёй отдаётся глухим стуком. Глухой стук добирается до желудка. — А к чёртовой матери тебе это знать?! — Так она слишком хорошо знакома с твоим отцом! — И чё?! — Ты, бля, помнишь, кто твой отец?! — А что… Что… Что такое? — глотая слова, тяжело оправляясь, задаёт вопрос Юлик. Он валит Руслана нечаянно на жёсткую душистую траву, они приземляются по бокам друг от друга и ненасытно тянут прохладу через ноздри. Баста. Тушенцов приподнимается на локтях. — Я видел вас как-то раз вместе, когда вы ссорились. Но я не знал, что вы мутили. И что, всё так скудно? — Не представляешь… — воет Юлик, закрывая огненными ладонями глаза. Он понуро кашляет. — Она меня не может до сих пор отпустить. Я её не люблю, а она любит, а я так не могу! Мало того, что мне на мозги капает, уже проела там всё, как червь в яблоке, так ещё и стукачит моему отцу на нас. Вот скотобаза, а? Сучка, самая сучья сучка, верховная жрица сучек… Бож мой, отец меня убьёт. И тебя. Чего такой радостный? — Юлик улыбается, встречая чувственную ехидную ухмылку Руса. — Дурак, что ли? — Ай, это того стоило, наверное… — Сердце бешено бьётся о грудное заточение и, готовое выпрыгнуть наружу, эфемерно приостанавливается взмыленной ладонью парня. — Меня никто так не любил. И не любит. — Он с надеждой смотрит в глаза. Взгляды стачиваются друг о друга, разъярённые оттенки радужек бледнеют, мерклые искры умещаются в полированных златом солнца ресницах. — А в тебе нет любви. Кто тебя любит, мама? Вовсе нет. Тебя никто не любит, а ты — никого. Оттого в тебе и нет подобающего тепла. Ты, наверное, — Юлик хочет подобрать точные слова, — сильно ошпарился однажды. — И сейчас шпарюсь, будь уверен. — Руслан сжимает изящную фарфоровую кисть. — У тебя руки — гжель, что ли? — В смысле? — Бело-синие и аккуратные, и красивые, и искусством являющиеся. Оробевший Юлик алеет. — Дурень. — Выдёргивает кисть. — Юль. — Юль?! — Мне надо тебе сказать. — Юль?! — Да. — Юль?! — Да заткнись ты, — потешается Тушенцов. — Ты такой клёвый, Руслан… — А-а-а, да прекрати! Я хочу тебе рассказать! — О чём? — Юлик тоже приподнимается. Локти в ядрёной зелени, глаза походят на лисьи. — Я, короче, состою в конторе. — А на языке славян-работяг? — Я… — Руслану несподручно использовать экзотическую Юлику терминологию. Но он решается: — Двигаюсь с пацанами. Ну, живу на районе, так… Вот… — Это что, шутка? — Онешко кривит бровь. Охра радужек зловеще чернеет. — Что? Ты — районный? — Я районный. — Во всяком случае, Юлик понял идею правильно. — И ты уверенно, осознанно сделал этот выбор? Ты знаешь, как оттуда трудно вылезти? Ты вообще понимаешь, с чем связан? — Тш, не будь паникёром. Всё под контролем, Юлик. Я всё осознаю, я в здравии, всё нормально. Бля, только не говори, что ты оскорблён. — Оскорблён? — Неверное слово. — Я пиздец охуел. — Да? — Да! Руслан. Разве я не говорил, как я недолюбливаю все эти «движения»? — Рисует кавычки пальцами. — Бож мой… А! Ну да, то-то ты сдружился с этим уёбком Кашиным. Лиза с ним ещё и встречается, увезите меня в Кащенко. Ты точно не шутишь? — Нет, я не шучу. Юлик гримасничает. Тушенцов в доказательство сдёргивает с себя пыльную джинсовку, тоже зазеленённую в некоторых участках, и приподнимает худи, оголяя торс. Онешко сначала не смотрит, перебирая в голове всевозможные варианты: может, над ним издеваются? Это покушение на устойчивость его психики? В чём дело? Он переводит взгляд на пресс Руслана, и во внимание броскими пятнами вдалбливаются миллионные увечья: тут синяк, там тоже, только более «спелый», тугой шрам, кровавые кляксы, корочки от болячек, похожие на прижжённые медные китайские монетки, молниеобразные рубцы. Юлик с опаской пробует пальцем роспись уличных потасовок на чужом теле. Тушенцов втягивает живот, уходя от горячего прикосновения. Шикает. — И это того стоит? — риторически интересуется Юлик, не отводя взгляд от богатого убранства. — А у тебя живот — хохлома, что ли? — огрызается. — Типа?.. — Типа! Ты башкой ударился в первом боевом крещении, а? Руслан, ты не думаешь, что это мало того, что небезопасно для вас самих, для ваших соперников, но и для окружающих. Это тебе во вред, яснее говоря. Но ты вряд ли сечёшь, да? Раз до сих пор там. Ты соображалку выключил? — Что ты заладил? — Тушенцов опускает пушистый футер. Ветер больше не бьёт как по барабану. — Я сам это решил, ещё до твоего появления в моей жизни. Полноценного. Теперешнего. И, к твоему сведению, я уже остыл! Мне не доставляет так, как раньше! — Раньше мочить быдланов было интереснее? Времена меняются. — Юлик встаёт, пошатнувшись, и влажными от дуновений глазами вперит во влюбившее лицо. Какое-то иное. Медаль перевернули другой стороной. — Руслан, я, бля, не нахожу слов. Я… Удручён я. Расстроен. — Чего? — Я думал, ты это не поддерживаешь. Ты рациональный, поддающийся логике, а не рапортам стадного чувства. Но не так, да? Был. Был таким. — Если б я не сказал, ты бы до сих пор не знал, всё бы так и оставалось, — пробует на вкус честность Рус. Горько. — Ну, да, не знал бы. Спасибо, что открыл мне глаза. Онешко хочется притянуть его за воротник, за шкирку, мародёрски шмякнуть об стену и затянуть в жерло бушующего вулкана, неистовствовавшего в самых недрах. Зацеловать до такой степени, чтобы «Руслан» осело в нейронах, в конечностях, в линиях на ладони, в родинках, в сочленении позвонков, в дёснах, в ногтевых лунках, в наплывах эндорфина, узлах длинных локонов, в скопище сердечных ударов, в гамме горячности-неги, везде-везде, куда бы подступилось платоническое сознание чувства его имени во рту. Какие-то прощальные мысли, будто они теперь насовсем разойдутся. Разойдутся, почему разойдутся? Они и не сходились, не целовались, не встречались тем более, и такие истерики со стороны Юлика безосновательны, да? Если бы — Юлик его любит. Любит руки, любит текста в стол для песен, любит живительные брызги страсти и искренности на радужках. Любит просто существование. Но теперь его любовь серпами бесчеловечно ранится в лопатки, подвешивается ржавыми раскалёнными гвоздями к распятию, над ней надругаются все уличные-районные, папа, мама, Даша, Лиза. Руслан. — Не за что. — Шмыгает Тушенцов. Посерьёзнел. — Ты ничего не хочешь мне больше сказать? — А что я должен? — Влажные от дуновений глаза. Не от дуновений. Всё буря просится в мир, вулкан сочится лавой — метаморфозой его слёз. — Я тебя всё ещё ценю. Ты мне как был дорог, так и остался таким же дорогим. У меня всё так же коленки дрожат при виде тебя. — Руслан хватает его руку. — Я всё так же жду твоего первого появления в коридоре, твоего взгляда, твоего слова, твоего всего — тебя жду, Юлик. Что ты какой сложный, а? — Заканчивай. Ты меня от себя сам отвернул. — Юлик, не истери, я не знал, что для тебя это сугубо важно. Я не виноват. И ты не виноват. — Я уже намекал тебе, что я отвращён от всего этого. Мне не нравится. Я думаю о таких людях плохо. — И что?! Что теперь? Побежишь домой, закроешься в комнате и прорыдаешь всю ночь? Юлик, я просто признался тебе в том, в чём ты не замешан. Это тебя никак не коснётся. — Уже коснулось. — Онешко утирает жемчужины-слезинки. Юлик задирает рукав и показывает целую нательную живопись — громадная ржавчина колоссального синяка. — Это сделал парень Даши. Он районный, да? У Тушенцова зубы пляшут. — Я знаю. — Ты знаешь? — хмыкает он. — Я знаю. Я знал. Я тоже его ударил. — Ударил? — Избил, — совестно признаётся с остервенелым фырканьем. — За тебя. Я его избил. На той неделе, если не позже. Он травму схлопотал. Я сделал это за тебя. Из-за тебя. Потому что ты мне дорог. Потому что я не разрешу ему такого. Потому что ты для меня важен. Юлик пятится, распираемый немой признательностью, грозностью, опустошённостью. В висках зиг-заги надвигающейся мигрени, под языком жгучесть. — Понимаешь? Я остался таким же. Я не причиню зла тебе, Лизе, Даше, вообще никому, кроме уёбков, требующих награды. Понимаешь, Юль, да? Скажи, что понимаешь и прощаешь меня. — Руслан ловит его пальцы. — Пожалуйста, скажи. — Тяжело дышит на них. Лава истекла, огранённые зазубрины вулкана набрякли грязью, свист в ушах затянулся. Руслану не за что извиняться. — Прости. Ты знаешь, что меня загнобят, скорее всего, отлично знаешь. Ну, за чувства к тебе. В лучшем случае покалечат. Неужто этого знания тебе не хватает, чтобы убедиться в том, что моя лю… Влюблённость — сильнее, чем страх стать посмешищем в чужих глазах, инвалидом-колясочником или чем-то таким? Я не геройствую. Я говорю, что знаю. Я не отказался от чувств к тебе. Хотя моё положение куда более… Неподходящее? А ты отказываешься. Юлик роняет раннюю горестную слезу, его губы беззвучно содрогаются, а в животе изощрённо вибрирует изнурение. Каждая клеточка его тела борется с чувственной эйфорией, и ветер додекальоном базальтовых игл колется под кожицей. Гжель, да?.. Наше ораторство зачастую не имеет смысла. Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею… — Нет. Нет? — Нет, — вторит Юлик. — Мне нужно обдумать, мне нужно всё расставить по местам. Ты меня смёл этой своей исповедью! Всё! — Он с дурной неописуемой яростью и тоской обрывает телесную связь их рук. — Всё! Забудь, пока сам о себе не напомню, ясно?! Я для тебя пропал. Пропал! Понимаешь? Онешко немедля разворачивается, не в силах сдерживать надсадные всхлипы, и бросается вон, врозь Тушенцову, который жуёт карминную губу и разглядывает сочные травинки.