***
В Либерио Райнера привезли поздно ночью. Уже наступил комендантский час. На пропускном посту горел одинокий фонарь. Никто не вышел его встретить, но Райнер этого особо и не заметил. Он был полностью погружен в свои мысли. Даже забыл забрать пропуск у сопровождающего, за что и получил первое предупреждение. По сторонам Райнер тоже особо не смотрел. Понял только, что на Родине оказался, когда его ноги переступили белую черту: границу между гетто и свободным миром. На душе стало так неспокойно. Казалось, завыл кто-то рядом, а дыхание перехватило. Их должно было быть четверо. Тех, кто переступит эту черту. Они так себе придумали, когда уезжали на Парадиз. И они верили, что так оно и будет. Фантазировали, что одновременно перешагнут границу, а потом бросятся в объятия родных под радостные возгласы толпы. Мечтали, что к тому времени ― максимум через год или два после получения силы ― смогут победить всех врагов Марли и будут жить дальше в свое удовольствие. Глупые мечты. Слишком наивные, ненастоящие. Конечно же никто в эти сказки по-настоящему не верил. Просто было приятно поделиться идеями о счастливом будущем, если не своем, то хотя бы своих родных. Райнер обычно не принимал участия в подобных разговорах. Садился в углу, слушал и улыбался вместе со всеми. Так он чувствовал себя своим, таким же как все… Райнер шел не спеша. Ноги сами несли его к дому. Поворот. Еще и еще. Он не смотрел по сторонам, не видел, как изменилось гетто, как покосились старые дома, а кое-где появились новые. Тут и там висело белье на веревках, ткани, плетеные корзины на продажу. Резкий запах из подворотен бил в нос. На улице, кроме Райнера, не было ни души. Только где-то далеко слышались пьяные песни местных мужиков. Гетто безмятежно спало под пристальным надзором нестрогого комендантского часа. Райнер возвращался с войны, о которой здесь никто не знал, и ему это нравилось. Точнее, он испытал бы это чувство, если бы задумался о нем хоть немного. Чувство вины удалось самую малость задвинуть на второй план, а ощущение победы так и не пришло. Да и не было его вовсе. Он не успел заметить, что прямо на уровне его лба появилась верхняя перекладина ворот. Металлическая, ржавая. Раньше она казалась практически недосягаемой. В детстве, выбегая на улицу, Райнер часто подпрыгивал, стараясь достать ее. Иногда получалось. От удара в ушах немного зазвенело, но Райнер только поморщился. Дернул за ручку и оказался в крошечном дворике, в котором хватало места лишь на скамейку под окном и бочку с водой. Его маленькое королевство. Он не увидел ни почерневшей от старости скамейки, ни оврага, в котором всегда собиралась вода с крыши, и который Райнер использовал для своих игр. Он видел только входную дверь. Ржавую ручку, слегка поблескивающий в свете уличного фонаря замок. Сердце билось где-то в области горла. Вот сейчас он отроет эту дверь, сделает несколько шагов и увидит маму. «Мама» ― полузабытое слово из далекого детства, где все было если не хорошо, то точно нормально. Где весь этот крохотный дворик и родная женщина в платочке были целым миром. Свет в окне не горел, но Райнер не придал этому значения. Спит, наверное. Главное не напугать ее, не довести до слез страха. Наверное, нужно будет ее обнять… Райнер не знал, как вести себя в такой ситуации. Просто не мог думать об этом. Вместо этого он нащупал в кармане ключ на шнурке и крепко сжал в его. Он тоже, казалось, стал меньше. Перед отправкой на Парадиз Райнер сдал на хранение личные вещи, и среди них был этот ключик: потертый, со стершейся резьбой в нескольких местах, он был настоящим кусочком дома. Но этот кусочек взять с собой ему не дали. Посчитали, что это будет неуместно. «Может и правильно. Потерял бы», ― ключ вошел в замочную скважину легко, но повернуть его не получилось. Райнер попробовал еще раз, услышал щелчок и выпустил из рук ключ. Тот, застряв, так и остался в замке, неприятно поблескивая в свете уличного фонаря. Ключ не подходил, и это простое и во многом логичное открытие напугало Райнера. На висках выступил пот, рука задрожала, а он просто остался стоять и смотреть на чужой замок. В голове тут же заметались предположения одно хуже другого: переехала, умерла, была убита из-за его, Райнера, не подчинения приказу. «А может она просто не хотела, чтобы я вернулся?» ― мелькнула в голове страшная догадка. Идея о том, что за эти годы мог просто сломаться замок, пришла в последнюю очередь. Нет, мать его ждала ― иначе просто быть не могло. Райнер подошел к окну, очень осторожно, практически бережно, постучал по стеклу пальцами ― нет ответа. Ни шороха, ни скрипа старых половиц. Ничего. «Может она действительно переехала? Перестали платить за без вести пропавшего, и ей стало не хватать на жизнь?» ― снова взгляд скользнул по окну. Нет. Занавески все те же. Райнер прекрасно помнил день, когда мама, уставшая, но довольная, принесла потертую ткань, и то, как они вместе резали ее сшивали, чтобы лучше смотрелось. Вроде бы, соседские мальчишки, увидев, что он возится с ножницами, несколько недель его дразнили, называли девчонкой. Как же это было давно… Райнер сделал глубокий вдох, стараясь отогнать легкое головокружение. Ему стало значительно лучше ― удивительно, как такая простая вещь вроде занавесок может легко вернуть капельку самообладания. Страх отступил, но это не решило проблему с попаданием в дом. Нужно было пройтись, поспрашивать о Карине, а заодно успокоиться. И Райнер вышел за калитку, прикрыл глаза рукой, прячась то ли от света фонаря, то ли от собственных мыслей, позволил ногам снова выбирать путь самостоятельно. Нужно было как можно скорее найти кого-нибудь и расспросить о матери. Но кого? В гетто в самом разгаре был комендантский час, и пусть даже он, на памяти Райнера, соблюдался не очень строго, большинство спали. Не хотелось ломиться в первый попавшийся соседский дом ― не так поймут, решат, что он ― незнакомец, одетый в военную форму, ― пришел их арестовывать. Потом будут Карине высказывать, а Райнер меньше всего хотел добавлять ей проблем. Он-то скоро опять уедет, а ей с этими соседями дальше жить. Побродив немного, Райнер решил подождать до утра. Сел на первую попавшуюся лавку на улице и стал смотреть прямо перед собой. Догорели уличные фонари. Подул ветер. Похолодало ― Райнер понял это, почувствовав, что дрожит. Завернуться бы в выданный плащ, да заснуть на час-другой, но сон не шел: мысли мешали. Райнер думал, что было бы, если бы он не пошел в Воины, как бы сложилась его и мамина судьба, что бы произошло на Парадизе. В голове роилось множество вариантов, которые, все как один, приводили к смерти: Воинов, бывших друзей с Парадиза, маминой, его собственной. Одно оставалось неизменным: если бы Райнер более ответственно подошел к заданию и поторопился, он бы не сидел сейчас на этой скамейке как брошенный пес, а успел бы перехватить маму до ее отъезда. На фоне остальных эта мысли казалась такой незначительной, но именно после нее на глазах навернулись слезы. Сказывалось напряжение последних месяцев. Что-то упало в подворотне в метрах ста от него, задребезжало. Райнер тут же выпрямился, стер дорожку от слез, подобрался. Рука сама потянулась к кобуре, но нащупала пустоту ― элдийцу, пусть даже Воину, было запрещено носить при себе оружие. Но обороняться не потребовалось. Через несколько секунд из подворотни вывалилось три тела: два в усмерть пьяные и одно относительно трезвое. Этот третий завозился, встал в начале на четвереньки, а потом, пошатнувшись, и на ноги, пока его приятели, смеясь и время от времени прикладываясь к общей бутылке, решили остаться на мостовой. Третий помотал головой, что-то ища, и, в конце концов, остановил свой взгляд на Райнере. ― Э, пацан, а ну подь сюды! Подь-подь, не боись, ― от такого обращения Райнер поморщился ― он успел отвыкнуть от вида пьяных рож, да и «пацан» его никто никогда не называл ― но подошел. Встряхнул лежащих и поставил около третьего. Тот явно остался доволен. ― Вот спасибо, ― незнакомец покачнулся, в его глазах мелькнула в начале благодарность, а потом сомнения: ― Пацан, а ты что совсем страх потерял? Берега попутал? На часы-то глядел? ― Я-то глядел, а вот вы явно нет, ― Райнер скрестил руки на груди. ― Или в Либерио уже после одиннадцати патрули не ходят? Не боитесь, что повяжут? ― Ходят, а чего им не ходить? ― мужик почесал затылок, при этом выпустив товарища. Тот покачнулся и снова стал оседать на мостовую. ― Да стой ты! Ходят: один раз в одиннадцать, потом в два, третий раз перед самым подъемом ― в пять. Но это летом. А сейчас холодрыга ― чего им по улицам шляться? Сидят в дежурке и пьют. Правда, ― он икнул. ― И с нами иногда делятся, ― и продемонстрировал наполовину полную бутылку какого-то пойла. ― Будешь? ― Нет, не хочется, ― из горлышка пахнуло спиртом и призывно булькнуло. Райнер сглотнул. Только сейчас он осознал, насколько хочет пить. ― Ну, как знаешь, ― буркнул третий и спрятал бутылку за пазуху. ― А ты это, раз гуляешь, может поможешь дотянуть этих до дома? Я один не справлюсь, а к жёнам им сейчас нельзя. У них руки тяжелые. Ну так как, подсобишь? ― Ну давай, ― Райнер согласился легко. Сработала старая привычка незаметно выведывать информация и заманчивая перспектива побыть в тепле. Может быть даже удастся поесть. Еще не понятно, когда он найдет мать: нужно было как-то продержаться. ― А ты сам-то откуда такой смелый? ― спросил третий ― к тому времени Райнер узнал, что того зовут Бен, ― когда они дотащили его дружков до входа в покосившуюся коммуналку. ― Жениться приехал или хоронить кого? ― А с чего ты взял, что я приезжий? ― С того, ― Бен отхлебнул из бутылки и протянул ее Райнеру. На этот раз Браун не отказался. Сделал несколько глотков, чтобы хоть чуть-чуть промочить горло. По телу тут же пошло тепло, а щеки слегка покраснели. Бен, заметив это, усмехнулся. ― С того, что я тебя не знаю. И держишься ты как марлиец на параде ― стоишь ровно, говоришь складно, аж блевануть хочется. Но форма у тебя наша ― значит служивый на побывку пришел. А какая побывка, когда всех только и делают, что отсюда забирают, а назад в гробах привозят? Значит хоронить или жениться, ― Бен окинул Райнера слегка протрезвевшим взглядом. ― Хоронить. Молокосос ты еще, чтобы жениться. ― Ты и сам непрост, ― Райнер отхлебнул еще и отдал бутылку хозяину, но тот замотал головой. Выудил откуда-то пустую консервную банку и плеснул туда кислое вино, остальное отдал Райнеру. ― А то! Я ж писарем при штабе служил двадцать лет, пока не списали. Все подмечать обучен, ― Бен усмехнулся. ― Так что я угадал? ― Только то, что я на побывку пришел. Я родственник Карины Браун. ― Той, что одна живет на восьмом переулке? Врешь ты. Какой она тебе родственник. Вы ж не похожи. Так и скажи, что решил возрастную закадрить и дом ее себе забрать. Был у нас такой один. Женился на старухах, а потом травил их. Еле вычислили. На той недели вздернули. А ты воевал? ― Бен с каждым новым глотком пьянел все сильнее, становясь разговорчивее. ― Да. Говорю же, с войны иду. Пять лет дома не был, ― пойло перестало быть на вкус таким уж противным. Осталось только тепло и желание поговорить. ― Врешь ты все! ― завозился в углу пьяный друг Бена. ― Ты ж, ― он запнулся, вспоминая слова. ― Ты ж титьку еще у мамки сосешь. Какая война?! Вот я тебя! ― Райнер легко уклонился от удара, и мужчина, пробежав мимо, врезался головой во входную дверь. ― Вы что тут устроили?! ― в окне загорелся свет, и на порог вышла пожилая женщина с метлой в руке. ― Бен, это я тебя спрашиваю. Сколько раз просила: налакаетесь, так и спите там, где пили. Чего сюда-то тащитесь? А ты кто? ― она недобро направила метлу на Райнера. ― Мне тут чужие не нужны. Уходи. ― Да я уже, ― буркнул Райнер. Ему уже совершенно не хотелось ни говорить, ни расспрашивать про мать. ― Прощайте. ― Погоди, ― окликнул его Бен. ― Ты сам-то Карине кем все-таки будешь? ― Сын я ее, ― еще одно полузабытое слово. Мысленно Райнер уже начинал злиться на себя за то, что ушел с родного двора. Что он вообще делает в этой пьяной компании? ― Каринкин сын? Воин! Радость-то какая! ― старуха всплеснула руками. ― Вернулся, значит. Вот Каринка рада, наверное. ― Я ее не нашел. Не знаете, где она может быть? ― Так она четвертый день у плантатора ягоды собирает. Может завтра вернется. На рынок ее привезут, а дальше пешком пойдет, ― ответил Бен и постарался выпрямиться. Что-то то ли хитрое, то ли услужливое появилось в его взгляде, и эта перемена не понравилась Райнеру. Стало неуютно. Хотел уйти, но женщина просто так не отпустила. Не переставая давать Бену поручения, она завела Райнера в свою каморку и долго поила чаем, рассказывая про жизнь в гетто. Про службу не спросила ни слова, за что Райнер был ей бесконечно благодарен. Вскоре его сморил сон.***
На рыночной площади было уже достаточно многолюдно. Начался привоз. Тут и там открывались лавки, кричали продавцы, подъезжали телеги и полуразвалившиеся машины с товаром. Райнер стоял посреди улицы, не обращая внимания на недовольные замечания прохожих, и старался найти «старую клячу и телегу, у которой колеса на честном слове держатся» ― так описала повозку сборщика ягод пожилая женщина. С непривычки было трудно найти то, что нужно. А потом он увидел ее. Не телегу ― женщину в платке и с большой корзиной в руках. Она шла, опустив голову, и практически не смотрела по сторонам. Было заметно, что ей тяжело. «Вот сейчас подбегу и возьму у нее корзину», ― внезапно появившийся азарт на некоторое время затмил все другие эмоции. Он же делал так в детстве ― почему не может сделать теперь? Райнер позвал мать по имени, постеснявшись кричать на всю площадь «мама», и Карина, услышав его, ускорила шаг. Райнер побежал, насколько это было возможно в быстро увеличивающейся толпе, следом. Карина пошла еще быстрее. Обернулась раз, другой. Завернула в подворотню, чтобы срезать к дому. Райнер уже по-настоящему бежал за ней. Догнал около закрывающейся калитки, ногу в проем поставил, чтобы захлопнуть не успела. Стиснул зубы ― уж слишком сильно Карина на дверцу надавила. Больно было, но ногу все равно не убрал. ― Что вы ходите за мной? Я сейчас закричу, и вас полиция заберет, ― она смотрела на него зло и продолжала давить на калитку. ― Что вам надо? Райнер хотел сказать так много, но все слова разом забылись. Он разглядывал мамино лицо, подмечал каждую морщинку, которой раньше не было, седые пряди, выбившиеся из-под платка, слегка посветлевшие глаза. Смотрел и видел, что Карина его не узнает. Захотелось убрать ногу и уйти. Куда ― не важно, главное подальше отсюда. Но все-таки он сделал усилие над собой и сказал: ― Мама, это я. Я вернулся. Кажется, он слышал, как корзина ударилась о землю, а часть ягод рассыпалась. Кажется, почувствовал, что его ногу перестала сдавливать калитка. Кажется, когда-то он помнил, как дышать. Карина буквально бросилась к нему в объятия, обняла и зарыдала на груди, а Райнер какое-то время просто стоял, боясь притронуться к маме. Потом он осознал, что держит руки над ее плечами, и все-таки обнял ее настолько нежно, насколько только мог. Кажется, они стояли так довольно долго. Кажется, Райнер тоже заплакал. Но все кончается. Карина разжала объятия, широко улыбнулась, и Райнер вспомнил, что когда-то давно во время увольнительной в Тросте мать Жана улыбалась им такой же улыбкой. После возвращения стены Роза у него язык не повернулся спросить у Жана, выжила ли его мать, а дальше уже было не до этого. Чувство вины резануло по живому, но Карина, если и заметила изменение настроения сына, никак не отреагировала. ― Пойдем в дом, ― увидев любопытные взгляды прохожих, Карина потянула Райнера во двор и захлопнула калитку. Затем подошла к бочке с водой и, засучив рукав, достала со дна ключ. ― Он был там? ― Да. Все как в твоем детстве, ― Карина улыбнулась слегка натянуто. Все-таки она заметила настроение Райнера. ― Так и знала, что ты не проверишь. Она легко повернула ключ и, отойдя в сторону, позволила сыну войти первым. Для себя Карина решила, что на разговоры еще будет время, а пока им обоим нужно насладиться тем, что Райнер наконец дома.