Китти всё чаще теряет равновесие. Как там у танцоров? "Потеряешь равновесие и никогда не вернешь". Они так после травм говорили, вежливо называя перелом бедра "потерей баланса". Чешир танцевала в одной из прошлых жизней, а старые трещины всё скрипят в этой, когда она забывается и начинает прихрамывать. У всех болезни психосоматические, а у неё здоровье. Китти симулирует целый скелет, печень, сердце.
В очередной раз, когда она вот-вот встретится черепом со ступеньками, обрывая, наконец, хотя бы на пару секунд, эту бесконечную цепочку жизней, её за ворот ловят цепкие пальцы в кожаной перчатке, ставя на ноги, и напоминая о том, что от трудовых будней она смертью не отделается — бюрократия её с того света выдернет.
Справедливо. Шерлок вывел из внутренней гармонии разума и нервной системы, Шерлок пускай и ловит.
И если этот вопрос временно закрыт, то вопрос дома всё ещё всплывает периодически. Когда она себя чувствовала на своём месте, в последний раз? На крышке люка, ведущего из подземелья, в котором готовили Зимнего Солдата. Она была там, где нужно, когда сбежала. И это было тем якорем, который необходим кораблю, чтобы не врезаться в пики скал. Она знала куда идёт, зачем. А потом её убила сестра. Снова.
Китти ей всё прощала, потому что из раза в раз старшая оказывалась права — если бы не любила, не выгораживала бы. Это тоже было спасательным кругом, но после того, как её замесили со стенами вагона, растирая кровь, волосы, куски плоти по металлу, Чешир действительно потерялась.
Ларита была прекрасной. Красивой платиновой блондинкой. Хладнокровной, жесткой, способной сломать себя и раскрошить ради идеологии, ради каждой, в которые подавалась. Она ведь в самом деле была убежденной фашисткой. Операция "Консервы", часть плана "Вайс", который и начал вторую мировую — это её идея. Это Ларита предложила заключенных в концлагеря в польскую военную форму одеть, захватить радиостанцию в Гляйвице, и сделать антигерманское воззвание "Убивайте всех немцев". Немцы в костюме поляков "нападают" на Германию, и вот уже Польша виновата, а не славная фашистская держава.
Китти контролировала заказ польской формы. Китти давала инструкции по пользованию радио в Гляйвице. Китти выбирала волну, которая охватит бОльшую аудиторию. Ребёнок, которого допустили к войне потому что Уиттейкер приказала. Шмидт, вообще-то. Мало кто поставит во главу секретного отдела человека, женщину тем более, с английской фамилией. Это был единственный раз, когда у сестер она была одинаковой — Шмидт. Обыкновенная, среднестатистическая.
Чешир, думаете, не понимала что делает? Понимала, ещё как. Знала, что Гидра отделится от Гитлера, что сейчас она просто косит миллионы, но однажды в смерти четырех миллиардов, во всяком случае, в сороковых рубеж четырех человечество ещё не преодолело, виновата будет она. Собственно, разработка программирования Солдата — её старания. Правда, Китти ещё не догадывалась к чему это приведет. Проект обещали использовать в теоретических целях.
Когда же Чешир начала задавать вопросы, протестовать, высказываться, её за волосы поймал лейтенант Мюллер, сказал, что она ошибка природы, как и паршивые евреи. Сиреневые локоны хоть и убирались под фуражку, но не скрывались. Китти не стеснялась, ссылаясь на погрешность в расчетах, в химической лаборатории. Вот и попалась.
"Говоришь на английском, думала мы не заметим?"
Вот поэтому Чешир так много молчала. Единственный язык вызывал сложности с акцентом — немецкий. Она пообещала придурку Мюллеру разнести его шрапнелью — не пожалеет целый снаряд на одного единственного никчемного блондина. Как и собиралась, лейтенанта навсегда погребла под землей, за что понизили до простого механика. Ум ценный, но дальше, чем чинить бионику Солдата, её больше не пускали.
За то нападки ужесточились. Однажды она шла по многочисленным коридорам, выпустив ремень из гимнастерки — за поворотом собственная мастерская с кушеткой в углу. Ремень волочился пряжкой по алюминиевому полу.
— Не уважаете форму, майстерн Шмидт? - раздается из ответвления к коридору.
"Майстерн" - пожалуй, против чина мастера Китти ничего не имела против. Слово немецкое, но хотя бы выговариваемое, и на этом спасибо.
— Её когда-то нарисовал художник, - Чешир флегматично пожимает плечами, забывая о военное этике, - Я высоко уважаю людей искусства. Наш канцлер тоже рисует. Я не могу не уважать то, что было создано творцом.
Конфликт исчерпан, думается ей, вот уже собирается идти дальше, минуя ответвление, но у самого носа проносится пуля, рикошетя об стены бункера. Кровь действительно стынет в жилах. Китти преисполненная ужасом, с непониманием смотрит на сержанта, срываясь с места, удирая прочь, роняя фуражку, и слыша, как в след от стали отлетают новые пули.
Чешир заперлась в спальне, и просидела под столом, прижавшись к стене, всю ночь, не смыкая глаз, следя за тем, как тень нависает в щели света под дверью, нак по замку скребутся отмычкой. Только под утро тень зашагала прочь, или девочке показалось, что под утро.
Здесь, где солнце светит только на поверхности земли, что в ста пятидесяти метрах над головой, течение суток сложное и почти отсутствующее. Никто никогда не спит. Не ест. Ларита застаёт младшую с бутылкой медицинского спирта, и разбивает склянку в дюйме от её лица.
— Они хотели меня убить.
— Вымой рот с хлоркой. Сама нарвалась. Прекрати болтать на английском.
В голову летит ещё и немецкий разговорник.
***
Китти просыпается в Лондоне, в доме Шерлока, резко дернувшись на стуле, где и заснула. Очутилась на полу взлохмоченная и перепуганная насмерть. Джон подскачил с места, протягивая руку помощи, на что Чешир жестом отказала, грохнулась обратно, пряча лицо в ладонях, продирая глаза.
С пол минуты приходила в себя, вдыхая пыль ковра. В квартире душно, и девушка поднимается, следуя на кухню. Миссис Хадсон везде распихала виски, даже у Шерлока под раковиной, а он знать не знает.
Уже поднося бокал к губам, роняет его на стол, чертыхаясь — Мэри напугала, зашла без стука.
— Проклятье, - девушка и не заметила стеклышко под ладонью, когда уперлась руками в стол.
— Сейчас только полдень, а ты заснула, - мягко говорит женщина, - Я пришла, ты уже дремала.
— Ещё только полдень, а я уже пью, - невесело усмехается девушка, слизывая с пальцев спирт с кровью, - Плохая закономерность.
— Кто приснился?
А правда, кто? Может свора психов, убивающих тех, чью кровь они посчитали недостаточно "чистой"? Или сестра, которая явно была бы готова задушить ремнем, который Чешир волочила по полу бункера?
— Сороковой год, - ответ короток и ясен. Вторая мировая.
— И на какой стороне баррикад была ты?
Девушка с шипением вынимает осколок из ладони, не отрывая глаз от Холмса за спиной Мэри.
— Каждое утро Гитлера чествовала, - она промывает рану, пережимая порез кухонными салфетками, - Я хочу домой.
***
Домой? Глупая. Нет у тебя дома, и ни в этом мире, ни в любом другом не найдется места, где хоть кому-нибудь будет нужно тратить время на истеричку, которая боится всего, кроме смерти. Чувствовать, привязываться, общаться, доверять слишком многое, относиться хорошо, хотя бы допускать мысль о том, что можно коснуться того, кого нестерпимо хочется касаться, до боли в гландах хочется касаться, целовать, тереться щекой, смотреть в глаза больше семи секунд, держать за руку, позволять себе улыбаться, говорить "спасибо". Что-нибудь. Просто что угодно, кроме постоянного желания выброситься в окно и отрезать любую возможность контакта. Не мучиться.
Впервые по-настоящему пробивает на слёзы. Непрерывные, от которых в дыхательных путях пожар, болит горло, трахея, челюсти. Почему в этой квартире не может быть ещё холоднее? Пальцы итак выламывает от судорог, но будь градус ниже, возможно Чешир начала бы остывать.
Она не замечает замершую в дверном проёме фигуру, как не услышала и щелчок замочной скважины, минуту назад. Её могли прийти грабить, и убить потому что свидетели никому не нужны.
Ей тоже не нужны были свидетели того, как она дрожит то ли от слёз, то ли от холода, переходящего все границы нормы, сидя на полу, под столом, как в сороковом. Но будь это грабители, всё было бы проще.
В дверях стоял Шерлок.
Китти всё же замечает движение, испуганно отнимает руки от головы и ещё плотнее жмется к стене, надеясь отползти глубже, спрятаться, но за спиной бетон, в который она врастает намертво.
Уже ждёт, что в голову полетит разговорник по немецкому, даже закрывает глаза, но этого не происходит.
Около неё садятся на колени, тянут на себя, неловко обнимают, гладят по голове, путая волосы ещё больше, целуют в макушку, висок, веки, почти укачивают на руках, сгибаясь в два раза потому что Холмс слишком высокий, чтобы поместиться под столом.
От этого не просто не легче. Это убивает потому что Чешир знает — больше она этого себе никогда не позволит — прижиматься в ответ. Вот точно, правда, никогда. И всё равно благодарна за поцелуи, за объятия, не хочет вставать, отталкивать и вообще ничего больше не хочет. Лучше бы старшая грянула прямо сейчас, давая младшей скончаться на руках Шерлока, шепчущего что-то в попытках успокоить, сцеловывающего слёзы.
— Хочу домой, - ляпнула, не подумав. Вроде, итак дома.
Но её, кажется, понимают.
Руку, которую она порезала ещё утром, забинтовывают уже на втором этаже, усадив девушку на кухонный стол.
Дома...
