Игра во время

      Воскресенье. Зима же, вроде, но сегодня не особенно холодно. Зябко, и в одном костюме стоять — верх беспечности, но Чешир упорно продолжает раскачиваться с пятки на носок на краю крыши, чувствуя ветер под рубашкой. — Видеть меня хотела?       Лариту легко напугать. Китти тоже. Немного не насилия, не унижений, общаться не на ножах, и сестер парализует. Прояви немного ласки — рассыпятся. Желание младшей видеть старшую пугало. — На крыше? - дрожащим голосом интересуется Уиттейкер. Она не скрывала никогда ни ярости, ни нервов. Действовала эмоционально, в этом даже была своего рода искренность.       Чешир устало смотрит вниз. С десяток секунд эйфории и восторга, а потом можно будет соскребать с мостовой кожаный мешок с неугодными больше запчастями. Но прыгать от чего-то не хотелось, хотя раньше подобные желания были в качестве перманентного состояния. — Самое время, не находишь? - пол пятого утра, старшая всё так же дрожит . Холодно. Ларита в кардигане — Китти явно её подорвала со сна. Но сарказм в голосе Уиттейкер читался четко.       Больная. Всегда любила не рассвет и не ночь. Лавандово-голубое небо и эта лаванда, окутавшая Чешир, будто то был запах её крови, плоти, кожи... никого нет. Город вымерший. Те, кто не ложился, уже засыпают, а те, кто подрываются пораньше, ещё спят. Все спят. В Лондоне сейчас всего один ясный, впервые за две сотни лет, разум.       Вот теперь момент абсолютной ясности поразил Чешир. — Хотела, - девушке откровенно холодно, и хочется поежится, но мышцы, кости не слушают. Расслабленная как на таблетках — Холмс бы оценил.       Действительно хотела. Хотелось увидеть в этом мягком серебристо-голубом мареве красивые молочные кудри старшей. Не волны, как у младшей, густые, теплые, словно у зверя, а мягкие кудри. Взбитое масло. Вот на что было похоже.       Уиттейкер при общих явных провалах характера, была поразительно нежной на вид, видимо и на вкус.       Бледная, розоватая кожа. Здоровый румянец, неописуемо мягкие, ласковые руки. Всегда малиновые губы. Она была теплым восходом солнца, а Китти тем пронизывающим, стылым временем до Лариты, но после ночи. — На крыше, - всё же не выдерживает и прячет холодные руки в карманы брюк.       А сестра брюк не носит. А Китти юбок не носит. Платья — может быть, но не юбки. Потому что так одевается Ларита. Чешир смеется — глупая. Пытаться антагонизировать старшей, которую считала протагонистом так долго, что даже Лариту убедила в её правоте. Или это наоборот было?       Да, на крыше. Людей не будет точно. Это касается только их двоих. Хочется остаться со старшей наедине. Только вдвоём. — Скоро светает, если тебе больше нравится восход, я подожду.       Чешир отходит, наконец, от края крыши. Это ведь больше даже дух не захватывает. Лет сто уж, как не страшно. Но сегодня эйфория едва ли не душит. Воскресенье.       "Только доживи до понедельника," - твердила себе детектив, одеваясь у зеркала, поднимаясь на крышу дома, покачиваясь с пятки на носок, пряча руки в карманы.       Страх и предвкушение. А ещё полная неуверенность в будущем... в будущих даже двух часах.       Девушка тянет, не имея возможности оторвать глаз от сестры. Как можно быть жестокой по отношению к ней? Даже если это старшая начала. Даже если она убивала младшую десятки раз, и бросала умирать в одиночестве. Даже если она конченная садистка.       Нет, Китти не отступит. Если всё для неё кончится сегодня, всё равно в Аду найдется местечко для Чешир. — Можно? - младшая подходит, не достает шага, чтобы стукнуться лбами.       Ларита почему-то понимает о чём просит Китти, кивает, и та сокращает расстояние между ними, обнимая за шею. Всё же Уиттейкер выше. Чешир не доросла ещё. Выше всего на два пальца, но жест этот — полные доверия, искренние объятия... что-то внутри трещит по швам. Маленькая. До чего же Ларита Китти маленькая...       Ларита стоит с ошеломленно распахнутыми глазами, боязливо прислушивается к биению сердца младшей, но всё равно жмется так же крепко, так же доверчиво, как и Китти. — Я       Уиттейкер замирает. Чешир не прерывается, но Ларита слышит словно тормозя время. Каждое слово. Каждую буковку. Она хочет слышать. Ей жизненно необходимо всё в точности распознать, почувствовать как младшая пробует каждый слог на вкус, делясь со старшей. — тебя       Сердце бьется так оглушающе громко, что становится больно. Лариту, потерявшую всякую способность думать, шевелиться, дышать, бьет крупная дрожь. Она упадет, точно упадет и крепкие, такие удушающе сладкие, долгожданные объятия, руки родного, единственного дорогого человека, притягивающие к себе за шею, попросту эту шею сломают, потому что девушку ноги не держат, и она держится за талию, спину младшей почти остервенело крепко. — Люблю. Я тебя люблю, - искренне, вдруг по-детски честно.       Это конец. Ларита всё же оступается, чуть не рухнув на колени. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мышцы жжет усталостью, словно потуги всех двухсот лет вот сейчас, наконец, отразились на теле. Вот оно — чувство удовлетворения. Но это. Слишком. Хорошо. Чтобы быть. Правдой.       Удар по скуле отдался особенно жгучей обидой. Китти даже вывернуло, что позволило Уиттейкер заломить ей руку. — Что ты задумала?! - кричит старшая.       Младшая в заведомо невыгодном положении — Ларита не жалеет, выкручивая руки, сломав запястье одним нервным, несдержанным движением. Китти кричит, вырываясь, но лишь теряет даже возможность держаться на ногах.       Старшая тащит к люку крыши за шиворот, не давая Чешир хотя бы идти, а не передвигаться волоком упирающегося тела и бесполезных ног. Унизительно. Так, как эта истеричка всегда делала.       Китти чего угодно от неё ждала, нож в сердце был бы очевиднее всего, но Ларита швыряет дезориентированную сестру в люк. Та с грохотом падает, ломая лестницу, за которую зацепилась нога. Боль выламывающая здоровые кости в кучу к и без того треснувшим. В голове гул. Не плакать — не сейчас!       Скулит так жалко, так беспомощно, что вот теперь это вызывает у старшей эйфорию. Китти слабо дергается, хрипя от того, что кости задевают ломаными краями плоть, превращая раны в месиво. Чешир поднимается на локтях и снова вскрикивает — рука от лучевой кости до пястья режет очередной вспышкой. Пульс долбит по вискам, кажется даже по переносице. Хуже быть не может. У девушки паника, болевой шок, всё вместе. Она жмурится, рвано выдыхает в немом крике. Подняться, добраться до выхода, что угодно, только бы уползти в тень, не дать сестре увидеть горячие слёзы, рассекающие кожу.       Но сделать этого не дали — Ларита прыгает. Просто прыгает в люк, приземляясь на младшую, упираясь руками около её висков, сжимая коленями бедра. Сердце сейчас из горла полезет, и Чешир поджимает рваные дрожащие губы.       У старшей глаза блестят как в свете огня, хотя слабые лучи пробиваются только сквозь люк. Китти отвернулась лишь бы не видеть как на дне зрачков тлеет предвкушение скорой расправы, садистское удовольствие, которое она получит раздирая Чешир по кусочку, пробуя на вкус кровь, присваивая каждый шмоток мяса, кожи, не давая младшей даже отключиться. И Китти видит от чего так много крови под ней — кто-то с Бейкер-стрит оставил здесь старое битое зеркало — чердак как никак.       Прикладывая усилия, чтобы не закричать снова, Чешир, видимо на одном только адреналине, переворачивается, подминая сестру под себя, глотая боль, кажется даже слышит как внутри скрипят кости, тянется к стеклу, добивая блестящую поверхность здоровой рукой.       Медлить нельзя. У сумасшедших нет тормозов. Вот поэтому они сильнее, поэтому Ларита пользуется возможностью, вновь прижимает младшую к дереву, оставляя занозы на её руках, шее, не скрытой слипшимися от крови волосами. Уже готовится шею свернуть, но Чешир вставляет осколок, изрезавший её собственную ладонь, в горло старшей.       Вот так запросто. Отнять жизнь, распрощаться с тиранией. Это было легко сделать физически. Но теперь Китти плачет в голос.       Уиттейкер хрипит, кровь бурлит в глотке. Чешир, пересиливая боль, укладывает сестру рядом, вынимает стекло и жмется ближе, чувствуя, как липко и горячо становится. Всё тело дрожит вместе с телом Лариты, обнимающей в ответ, смотрящей, наконец, не осуждающе. — Ничего я не задумала, - всхлипывает Китти.       Судорога пробивает до покалываний в кончиках пальцев. Возлюбленная сестра тяжело дышит в грудь, притягивая к себе, пока не затихает насовсем. — Я люблю тебя.       Кровь под щекой, впитывающаяся в древесину, склеивающая ресницы, стягивающая кожу, остывает очень нескоро.