Быть с тобой

Настойчивые поцелуи Хуа Чэна обжигают кожу, покрывают, кажется, каждый миллиметр чувствительного тела, — одновременно везде и как будто нигде, потому что касаний катастрофически мало жадному до ласки Се Ляню, только в этом он никогда не признается даже себе. Он будто плавится под таким напором, под холодным бархатом губ — выразительный контраст на его разгорячённой коже, и новый поцелуй ложится на сокровенном сгибе плеча и шеи, незамедлительно превращаясь в нечто чуть более грубое, но не менее приятное, и алым пятном расцветает засос — не первый, один из последующего множества, что покроют тело замысловатой росписью узоров, кричащих о страсти. Се Ляня хищно прижимают к гладкой стене, обвивают руками так, что не выбраться вовсе, да и нет желания, ведь набатом в голове стучит единственная мысль: чтобы теснее, ближе, жарче и яростнее, чуть ли не на грани с ненасытным отчаянием — всегда так мало друг друга, не хватит и целой вечности для возвышенных признаний в чём-то больше, чем просто любовь, и того тянущего где-то внизу живота до умопомрачения приятного чувства, кружащего голову приятной истомой. Иногда даже не нужно слов: в поцелуях Хуа Чэна сквозь слепую страсть читаются как безграничная забота, так и невыразимая нежность, которые обволакивают наследного принца тёплым облаком пульсирующей у самого сердца любви. Слишком яркие эмоции накрывают, вынуждая требовать больше, и пальцы Се Ляня путаются в чёрных, словно смоль, волосах, пропускают сквозь них ненавязчиво пряди — мягко, приятно и хочется никогда не отпускать того, кто сейчас вынуждает податливо выгибать поясницу, чтобы разделить охватывающий тело жар на двоих. Ладонь прижимается к затылку, и с губ Се Ляня срывается тихий стон, когда Хуа Чэн высовывает свой ловкий язык наружу, проводя им с нажимом вдоль острых ключиц. Он знаком уже с каждым изгибом желанного тела, знает, на какую точку можно смело нажать, чтобы один за другим с приоткрытых в блаженстве губ вылетали не менее блаженные выразительные стоны. У Се Ляня на языке перекатывается томное «Сань Лан» — самое восхитительное, что Хуа Чэн может услышать в своей приравненной к смерти жизни, поэтому хочется ещё и ещё: повторять каждое движение до изнеможения в попытке сорвать очередной абсолютный джек-пот. У Се Ляня слабеют ноги, смягчаются, словно желе, и он, не поддерживай его крепкие руки, наверняка бы упал, распалённый под градом ласк. Задыхаться так сладко, когда чужое колено скользит между бёдер, и ритм сердца становится не похож ни на одну мелодию в мире, отыгрывает свой особенный такт, который знаком только им двоим, и Хуа Чэн с упоением прислушивается, запоминая каждую нечёткую ноту. Его бог, его драгоценное сокровище такой только для него одного — самый большой секрет, который бережно хранится на полках воспоминаний с пометкой «мой», где лежит ещё множество картинок с самой ослепительной в мире улыбкой и радостным прищуром возлюбленных глаз. В попытке обрести своё счастье они обретают друг друга.