Разрешаю меня ненавидеть

Газеты с кричащими заголовками разлетались как горячая выпечка. Несмотря на раннее время и прохладную погоду, у здания суда уже стояла целая толпа, на крыльцо подниматься не разрешалось и люди обступили его плотным кольцом, заполонили прилегающую площадь и близлежащие улицы. Здесь, без преувеличения, собрался весь город. Продлившись всего несколько дней, завершился самый громкий судебный процесс. Не один год державшему жителей в страхе «цирюльнику» был вынесен смертный приговор, который уже через пару часов будет приведён в исполнение, и взбудораженные этой новостью люди жаждали возмездия. Они ругались, выкрикивали проклятия, будто виновный, надёжно упрятанный за стенами монументального здания, мог их услышать. Однако, находились и те, кто считал Йоханнеса жертвой обстоятельств. Ну разве мог такой порядочный, тонкой душевной организации человек, оказаться хладнокровным убийцей? Да у него же на лице написано — святой, а весь этот судебный процесс не иначе, как чей-то заговор. Вероятно, перешёл он кому-то дорогу, может чересчур смело высказался, вот и решили избавиться от неугодного. Умные люди часто мешают. Поразительно, но «цирюльник» сумел собрать немаленькую группу поддержки. «Борцы за справедливость» всё прибывали, громкие, шумные, агрессивные, и на площади то и дело стали вспыхивать драки. Как выяснилось позже, кого-то даже забили насмерть. Эскаду думалось, что было бы куда как справедливее, вывести мразь на крыльцо и дать разъярённой толпе свершить расправу. Раз уж его присутствие здесь обязательно он бы с большим удовольствием посмотрел, как они разорвут зверя в клочки. Уж слишком мягким будет наказание, уж очень хотелось увидеть на самодовольном лице отчаяние, которого он так и не добился. Даже после оглашения приговора ублюдок оставался поразительно спокойным, был до неприличия вежлив и всю дорогу, от здания суда до полицейской брички, охотно отвечал на вопросы газетчиков, едва ли успевавших записывать. О своих деяниях он рассказывал с какой-то самозабвенной гордостью, как о подвигах, будто и вовсе не был человеком. Из головы всё не шёл их последний разговор. Перед тем как начался судебный процесс, поговорить с «цирюльником», отныне имени у него не было, без присутствия посторонних Эскаду удалось лишь однажды, но этого вполне хватило, чтобы момент общения уродливым рубцом запечатлелся в памяти на всю оставшуюся жизнь. За долгие годы службы Эскад сотни раз побывал в комнате для допроса, повидал много разных людей, с течением времени это стало обыденностью, он мастерски умел сохранять хладнокровие и забывать то, что уже не имело значения, но случай с «цирюльником» совершенно иной. Эскад и сам толком не мог объяснить в чём причина, дело раскрыто, карьера завершена, он вернул себе уважение и можно было с почётом уходить на покой, он чувствовал себя победителем, но ровно до того момента, пока не переступил порог допросной. В нём будто бы что-то сломалось, там они оказались на равных. Альвис Эскад никогда не был набожным, но в тот момент был абсолютно уверен, что перед ним в образе хилого паренька в изношенном пиджаке сидит сам антихрист. — Хотите, чтобы я всё рассказал, не так ли? — спросил он. Бледное лицо было освещено тусклым светом газового светильника, и в одном уцелевшем глазу мелькнул странный блеск, — конечно хотите, за тем и пришли. Вам, конечно, и так всё известно, но другое дело услышать это от непосредственного участника. О, рассказ будет длинным… — Йоханнес усмехнулся, уставившись на свои руки. — Не волнуйся, я упрощу тебе задачу. У меня только один вопрос… — Зачем? — перебил его Йоханнес, — ну конечно, я отвечу, да только и здесь не получится коротко. — А нам с тобой спешить некуда, — ответил Эскад. — Ну тогда сперва вы ответьте на мой. Где я просчитался? В чём была моя ошибка? Эскад помолчал, справляясь с приступом гнева, его самоуверенный тон выводил из себя. Просчитался. Для ублюдка это было лишь игрой, чудовищным соревнованием, где он, Эскад, долгое время оставался аутсайдером. — Ошибка твоя в том, что ты, ублюдок, решил, будто можешь отнимать людские жизни и оставаться безнаказанным. Ошибка твоя в том, что ты считал себя самым умным. — Ну нет, тут вы не правы, только дурак считает себя самым умным. И насчёт людских жизней это вы погорячились, я не отнимал жизни, я даровал спасение. Им и тем нечастным, которые могли пострадать, ослепнув так же, как и я когда-то. — Вину свою не признаёшь. Что ж, нисколько не удивлён. — Я этого не сказал, гер Эскад. Признаю свою вину, раз уж в нашем мире это считается преступлением. — А у тебя, значит, были благие намерения? — Меня сочтут ненормальным, если я так скажу, верно? — О, не переживай, я позабочусь о том, чтобы в психушке тебя не заперли, за свои зверства поплатишься по закону. — Ладно, — вздохнул Йоханнес, вид у него был такой, будто бы Эскад утомлял его неинтересной беседой, — вы нашли мои черновики, там всё подробно изложено, но раз уж этого недостаточно расскажу сам. Всё началось и символично закончилось на Виктории… — И при чём здесь Виктория? — Она — причина появления «цирюльника», как вы меня называете, — Йоханнес, усмехнувшись, мотнул головой, — я был влюблён в неё без памяти с самого детства. Я и сейчас в неё влюблён, но видите к чему это привело. Я всегда считал, что нас свели какие-то высшие силы, думал, что выражение «и жили они долго и счастливо» это про нас. Но, как оказалось, любить избалованную девчонку то ещё наказание: в один день ты ей интересен, в другой — уже наскучил. А если, не приведи господь, у тебя за душой не гроша, любви её тебе не видать. Да, я любил её, настолько сильно, что просто боготворил, для меня она была ангелом во плоти. Я стойко сносил все унижения, терпел, оправдывал, но, знаете, всему наступает предел, временами стала приходить ненависть, настолько сильная, что мне хотелось её растерзать. Розовая пелена, застилавшая глаза влюблённого, рассеивалась, и я мог разглядеть саму её суть, за красивым личиком, за наигранными ужимками скрывается подлая алчная душонка, пустышка, которую интересуют лишь модные тряпки и драгоценности. На настоящие чувства она не способна, одно лишь притворство. Это уничтожало меня и как писателя, и как личность. Переломный момент, когда я нашёл способ обратить скопившуюся ненависть в пользу, наступил тогда, когда мой ангел нанёс решающий удар. Однажды вечером она сообщила мне, что помолвлена с сынком камергера… — нахмурившись, он замолчал. — И что дальше? — спросил детектив после минутной паузы. — А дальше я бродил по городу до самой ночи. В душе горел пожар, было горько до слёз. Ненависть крепла. И тут я увидел девицу… Кажется, она была первой. Шлюха… — добавил он, поморщившись, — поразительно похожая на Викторию, разница была лишь в том, что на её любовь мне денег хватало. И я решил почему бы и нет. — Зачем убил? — Убил? — он удивлённо поднял брови, — я избавил мир от грязи, какая польза от такого существа, как и от всех остальных ей подобных? Я был зол на Викторию, чертовски зол… Я велел той девице называть себя её именем, притворяться ей, приказал ей меня любить и по началу у неё даже получалось, за деньги они сделают что угодно, но потом появилась эта мерзкая фальшь, она не была настоящей, как, впрочем, никогда не была и Виктория… И я сделал то, что сделал, то, что вы называете убийством. — Представлял Викторию? — Нет, я же сказал, это была не она. Фальшивка и избавиться от неё было даже приятно, — он откинулся на спинку стула, — я не буду рассказывать о своих чувствах, вам, я вижу, они чужды, обычному человеку меня просто не понять. Скажу только, что впоследствии я нашёл в этом утешение. Почему бы и нет? Виктория утешилась в объятиях другого, а я стал вершить своё маленькое правосудие. Вознаграждением были их волосы, у них у всех были восхитительные ухоженные волосы. А ещё были дорогие побрякушки, продав которые я мог запросто притвориться представителем золотой молодёжи — это всё, что было нужно, чтобы произвести впечатление на такую девицу. Иногда, признаться, я не хотел убивать, но им всегда удавалось меня разочаровать. Ни одна из них не была со мной искренна, будь то безграмотная проститутка или образованная дамочка из высшего общества — все они клевали исключительно на деньги. Эскад подался вперёд и посмотрел ему в лицо, Йоханнес усмехнулся, взгляд его был безразличным. — На твоём счету больше пятидесяти жестоких убийств. Даже не сомневайся в том, что тебя повесят. — И чего вы хотите от меня добиться, гер Эскад, раскаяния? Вчера приходил священник и тоже велел мне раскаяться, чтобы очистить душу. Но ведь моя душа и так чиста. Например, если я прихлопну муху или задушу кошку, это не будет считаться преступлением, так ведь? Хотя бед они никому не приносят и гораздо лучше многих людей, но закон защищает не их, а продажных тварей, которые могут нанести непоправимый вред. Если бы существовала статья за двуличие и притворство, то перед вами бы сейчас сидел не я, а Виктория, и от неё, будьте уверены, вы бы не добились честных ответов. А я ведь хотел для неё только лучшего. — Целых четыре дня ты издевался над ней, морил голодом, избивал и насиловал. Едва ли она теперь сможет нормально ходить и повезёт, если после пережитого не тронется рассудком. И теперь ты, ничтожная тварь, сидишь тут и рассуждаешь о каких-то возвышенных чувствах? — Она заслужила такое обращение. Я предупреждал её не раз. До этого я наказывал её лишь мысленно. Тут виноваты мы оба, но она продолжит жить дальше, а меня вот уже скоро не станет. Справедливо ли наше правосудие? Так что не нужно делать из неё жертву, вы не знаете её так хорошо, как знаю я. — Не доволен нашим правосудием, значит? Так вот тут я с тобой согласен, я тоже им недоволен. В твоём случае путешествие на эшафот — это слишком гуманно, будь на то моя воля, я бы приказал тебя кастрировать и бросить истекать кровью в ту самую яму, где ты держал Викторию. Ты умирал бы в агонии, мучительно и долго — вот это было бы настоящее правосудие. — О, вот как, оригинально. А может вы не так уж и отличаетесь от меня, гер Эскад, может вам тоже стоит дать себе волю? — Может и дам, вряд ли тут кто-то посмеет мне помешать. Но с этим мы пока повременим. Жалею вот, что не дал сыну камергера с тобой расправиться, самому не хочется марать об тебя руки. — Так я ведь и повода вам, кажется, не даю, ничего не утаиваю, отвечаю честно. — Отлично, тогда давай ответь честно, зачем убил отца? Самоуверенная улыбочка сошла с его лица… Он отвернулся и странно съёжился, как щенок, которому дали пинка. Эскад, к своему удовольствию, понял, что эта тема причиняет ему боль. — Отвечай. Он тоже заслужил смерти? А твоя мать, что теперь будет с ней? Вряд ли местные позволят ей спокойно существовать. Об этом ты не думал, когда вершил своё правосудие? Йоханнес распрямился и снова состроил непроницаемое лицо. — За это я и понесу наказание. Только за это. За смерть отца и разрушенную жизнь матери я буду казнён… — Нет, кончина отца и есть наказание за твои деяния. На мой взгляд, смерть для такой твари как ты это слишком просто. Нужно, чтобы ты раз за разом переживал все те муки, которым подверг своих жертв. А после я бы отдал тебя на растерзание разъярённой толпе, чтобы они истёрли тебя в порошок. Йоханнес снисходительно кивнул. — Повторяетесь, гер Эскад. Понимаю. Вы, вероятно, рассчитывали меня напугать. Рассчитывали, что ответы придётся вытаскивать силой. Что ж, простите, разочаровал. Если угодно, прикажите тем амбалам за дверью меня отметелить. Как-то несправедливо, верно? Столько лет охотились за «цирюльником», а удовлетворения никакого, — он улыбнулся наглой улыбкой и закалённому многолетним опытом Эскаду стало как-то не по себе. Глядя на него, в памяти то и дело всплывали ужасные картины с мест преступления. Эскад вскочил, с грохотом отодвинув стул. Йоханнес пристально за ним следил, теперь уж он почувствовал его слабину. Жаль, нельзя лично размозжить ублюдку череп. Эскад потёр неприятно похолодевшее плечо. — Удовольствуюсь тем, что буду лицезреть твою тушу, болтающуюся на виселице, — ответил детектив. — Вы в этом уверены? — Уверен. — Хотя, пожалуй, я всё же сожалею об одном убийстве. Камилла Сейер, я тогда потерял контроль, а ведь она могла бы стать хорошим прикрытием, кто бы посмел подозревать зятя самого Сэйера? Но, видит бог, я вдоволь насладился моментами, проведёнными с ней в том амбаре… Камилле Сейер было всего семнадцать лет. И тут Эскад сорвался, бросился на него, схватив за грудки, занёс кулак, но вдруг остановился, отпрянул от него, как ошпаренный, тварь оставалась поразительно спокойной и своим единственным глазом будто бы прожигала душу насквозь. Ему стало нехорошо. Дверь скрипнула, в комнату ворвался Ларсон. — Что происходит? — спросил он у запыхавшегося Эскада, одёргивающего пиджак. — Ничего… — Эскад откашлялся, чувствуя себя смертельно уставшим, — Йоханнес Миллер полностью признаёт свою вину, а, значит, у меня больше нет к нему вопросов, занесите это в свой блокнот и велите отвести его в камеру. — В камеру его, — приказал Ларсон часовым, дежурившим у дверей допросной. Эскад вышел в коридор, утирая стекавший по лицу пот. Помощник шёл рядом, но он старался не смотреть в его сторону. Ещё никому не удавалось вывести его из равновесия, всегда предельно спокойный и внимательный Эскад впервые потерял самообладание и теперь ужасно этого стыдился. — О, чёрт! — внезапно воскликнул Ларсон, стукнув себя по лбу, — с ним ведь желает побеседовать психолог, за этим я и спустился. — Чего? — воскликнул Эскад, голос эхом разнёсся по коридору. — Приказ гера Хольмберга, — поморщился помощник. — Ну отлично, мозгоправа нам только и не хватало! Сейчас он будет доказывать, что ублюдок, совершая преступления, был не в своём уме. Хольмберг, чёрт бы его побрал! Он что, хочет, чтобы эта мразь до конца дней своих жила в психушке, в комфорте на свежем воздухе? Ларсен лишь вздохнул. — Так-так, и мозгоправ уже здесь, — к ним подошёл высокий мужчина в идеально скроенном пиджаке. На носу его красовались очки в дорогой оправе, которые он то и дело многозначительно поправлял, — рад видеть вас, гер Эскад, гляжу, за столько лет ваш скверный характер так и не переменился. И, кстати, уверяю вас, пациенты психлечебниц вовсе не живут в комфорте на свежем воздухе. Неизвестно, что ещё гуманнее: смерть или признание невменяемости. — Для того, кто сидит за дверью, исключительно смерть, — сказал Эскад, протянув руку доктору. Они обменялись рукопожатиями. Высокий мужчина кивнул Ларсону. — Какими судьбами в наших краях? Поближе никого не нашлось? — спросил Эскад. — Твоему руководству был угоден именно я. Да и, признаться, случай весьма интересный, я совсем не против познакомиться с легендарным «цирюльником». — Смотри только, не вздумай превратить его в своего подопытного. Эта тварь заслуживает смертной казни. И он вполне вменяем. — Что ж, я здесь как раз за тем, чтобы это выяснить. — Я уже и так всё выяснил. Психолог терпеливо вздохнул. — Гер Эскад, вы сделали свою работу, теперь позвольте мне сделать свою. А сами вышли бы подышали, вид у вас какой-то нездоровый, вы вообще спите? Не спит, бессонница донимает уже несколько ночей, может поэтому ему так паршиво. Повозку тряхнуло из стороны в сторону, извозчик грязно выругался, заставив Эскада выйти из оцепенения. Два дня прошло, а мыслями он всё ещё пребывал в допросной, по-прежнему сидел напротив монстра. — Разойдись! — орал извозчик, ведя за собой пугающуюся громких голосов лошадь, — разойдись! Их обступала толпа. Особо прыткие пинали повозку по колёсам, заглядывали в окна, вероятно, ожидая увидеть виновного. К величайшему их разочарованию, публичные казни давно отменили, зрелища не предвидится. «Цирюльник» в здании ещё со вчерашнего вечера, всё произойдёт тихо, без посторонних глаз и, как бы жутко это не звучало, цивилизованно. — Идиоты, чтоб их, — Ларсон задёрнул занавески и, посмотрев на Эскада, обеспокоенно спросил, — вы что, плохо себя чувствуете? — Нет, с чего бы. Я безгранично счастлив. — Что-то не похоже. Где же ваши язвительные комментарии? Я только что посветил в окно значком, а вы и не отреагировали. — Посветил и дурак, они и так думают, что мы сопровождение, ты только подогрел интерес, — равнодушно произнёс Эскад, потерев затёкшее плечо. — Может стоит пройтись? И вам необязательно присутствовать на… — Обязательно! Мне станет крепче спаться, когда я увижу, как он сдох. Тогда я без зазрения совести уйду на покой. — Вчера он попросил предать письмо фрекен Виктории. — Что? И неужели передали? — Эскад хлопнул себя по колену. — Это было его последней просьбой. — Какого чёрта? Я обещал, что бедную девочку оставят в покое. Что было в том письме? Ларсон виновато пожал плечами. — Ну конечно. Какие все стали услужливые, плевать бы на его просьбы. — Гер Эскад… — Что гер Эскад? Проверь лучше листы в своём блокноте. Сегодня, небось, напишешь целую поэму. Повозка остановилась. Извозчик, отбиваясь от толпы любопытных, объявил, что дальше придётся идти пешком, лошадь слишком напугана и её следует увести подальше от людей, пока она никого не задавила. — Чёрт бы побрал твою лошадь, — фыркнул Эскад. Мало того, что придётся преодолеть высоченное крыльцо здания суда, так теперь ещё и добираться до него своим ходом, а у него едва ли были силы просто сидеть. Всё же стоит сегодня выспаться.

***

В отличие от Эскада, в то же самое время виновный чувствовал себя отлично. Он проснулся в прекрасном расположении духа, и впервые за долгое время разум его был чист, как нетронутый лист бумаги, ни одна дурная мысль не посетила его голову, впервые не было беспокойства, не было никакого волнения. Монументальный труд всей его жизни окончен, книга отдана в печать, и пусть финал вышел немного иным, чем планировалось вначале, он всё равно был доволен своим творением. Книга, он уверен, взбудоражит общественность: может её будут ненавидеть, может — восхвалять, но равнодушным уж точно никто не останется. Он поведал о настоящих чувствах, о любви как она есть, без прикрас и громких преувеличений, это правдивая версия прославившего его стихотворения «всадница». Теперь ему не страшно уйти. Йоханнес всегда думал о смерти, как о чём-то неизбежном, рано или поздно все окажутся в ином мире, просто он попадёт туда чуть раньше, вероятно, потому что в земной жизни уже преуспел. Он до блеска начистил ботинки засаленным полотенцем, застегнул пуговицы рубашки, надел пиджак, с нежностью вспоминая о том, как мать заботливо начищала его перед каждым выходом в свет. Подвернул брюки, которые она так и не успела подшить. Интересно, что станется с ней теперь? Сможет ли она оправиться от удара, или совсем скоро они встретятся в ином мире? Йоханнес не смел о ней спрашивать, не стал передавать писем, он и так причинил ей много страданий, было бы слишком эгоистично напомнить о своём существовании. Он сел на кровать и стал терпеливо ждать, всматриваясь в растрескавшуюся стену. Тишину в одиночной камере нарушала лишь капающая с потолка вода. Стены здесь высоченные, окон нет, свет заглядывает сюда лишь тогда, когда надзиратель отпирает небольшое оконце в двери. Идеальное место, чтобы сойти с ума в ожидании неизбежного. Должно быть, кто-то другой непременно бы спятил, но Йоханнес нашёл здесь покой, впервые за долгое время умиротворяющая тишина, чего ещё может желать измученный разум? Лязгнул замок, с протяжным скрипом отворилась тяжёлая дверь. Йоханнес улыбнулся. Час настал, его финальный выход в свет, разве что не хватает аплодисментов. — На выход! — прогремел надзиратель. Сегодня он пришёл не один, с вооружённым сопровождением, будто бы у Йоханнеса есть хоть единственный шанс сбежать. — Я сказал, на выход, чего копаешься? — повторил он — Да, конечно, — сказал Йоханнес и, поспешно покинув камеру, встал, повернувшись лицом к стене, заложив руки за спину быстрее, чем услышал команду. Он уже выучил этот примитивный алгоритм действий, зовущийся порядком, ни к чему повторять раз за разом. Запястья сковало холодной сталью, к этому он тоже успел привыкнуть. Последние несколько дней его, словно медведя на ярмарке, заковывали в цепи, таская то в здание суда, то обратно в полицейский участок, то просто путешествуя с ним по длинным подземным коридорам. — Чему улыбаешься, Миллер, иль спятить уже успел? — спросил надзиратель, подталкивая его вперёд. — Я просто подумал о том, какая же, должно быть, однообразная у вас работа. Вам скучно не бывает, ребят? — Скучно может и бывает, но не сегодня уж точно, не каждый день выпадает честь сопроводить на эшафот легендарного «цирюльника». Шагай. — Рад, что сумел вас порадовать. Да, шагаю, шагаю. Не волнуйтесь вы так, не сбегу, не нужно тыкать ружьём, испортите пиджак. — Там он тебе не понадобится, — сказал один из сопровождающих и все трое рассмеялись. Они преодолели длинный тёмный коридор, у лестницы их ждали ещё двое вооружённых полицейских, теперь они шли впереди, настороженно поглядывая в его сторону. Йоханнеса это забавляло. Надо же, охраняют, как редчайшую драгоценность. — Вы всем оказываете столько внимания или только я удостоен такой чести? — спросил он. — Заткнись. — Ладно, вижу вы не в настроении. Извините, что отвлекаю, но долго ли нам ещё идти? — Что, так не терпится? — усмехнулся надзиратель. — Не терпится увидеть зрителей, вы слышите? Люди скандируют моё имя? Должно быть, весь город сегодня на улице, — восхищённо произнёс Йоханнес. Голоса слышались даже на нижних этажах, разве мог он ожидать, что в последний путь его проводят овациями? В глаза ударил яркий свет. Окна в пол, пыльные портьеры, истоптанная ковровая дорожка, теперь они шли по коридору, ведущему к залу суда. Похоже, этот «дворец» сплошь состоял из коридоров разной степени паршивости. За несколько дней Йоханнес успел изучить здание настолько хорошо, что теперь мог запросто провести экскурсию. Когда они приблизились к массивным дверям из красного дерева, сопровождающие крепко подхватили его под руки, сплотились вокруг, как сторожевые псы, готовые в любой момент отразить нападение. На улице началась настоящая истерия, сквозь занавешенное окно он видел мелькающие силуэты. Оттеснив часовых, толпа хлынула на крыльцо, в окна летели камни, запертая дверь ходила ходуном, тяжёлый засов удерживал её на последнем издыхании. Йоханнес был поражён таким вниманием к своей персоне, а что же будет, когда они прочтут книгу? Конечно, угрозы и проклятия в его адрес немного омрачали настроение, но ведь это тоже было своего рода признание, значит, он нашел отклик в их душах и больше никто не назовёт его пустым местом, теперь он возвышался над этим миром, имя его будет жить вечно. Вот бы и Виктория находилась среди толпы, вот бы посмотрела она сейчас на того, кого называла ничтожеством, жаль только, что прийти ей не хватит духу. Зал суда оказался пуст, они вошли внутрь, но, не доходя до трибун, повернули налево, там была ещё одна дверь тёмная, невзрачная, прикрытая занавеской, неудивительно, что Йоханнес сразу её не заметил. — Прямо как в театре, — сказал он, усмехнувшись, — это выход на сцену? — Угадал. Твой выход. Ты готов? Зрители уже заждались, — хмыкнул надзиратель, отпирая замок. — Ну разумеется. Вы хоть раз бывали в театре или такие развлечения не для вас? — Это ты пока что такой разговорчивый. Я вот поставил на то, что ты обделаешься, ещё не дойдя до эшафота, смотри, не разочаруй. — Да, похоже, я прав, — сказал Йоханнес, — театры действительно не для вас. Позади хлопнули тяжёлые двери, будто ураган, в зал влетела женщина, часовые и опомниться не успели, как она стремглав подбежала к ним и разъярённой кошкой бросилась на полицейского, замыкавшего шествие. — Ублюдки! Чёртовы изверги! Вы судите не того человека! — орала она и растрепавшиеся рыжие кудри торчали во все стороны, будто вздыбленная шерсть, — он не убийца! Его оклеветали! — Эльза, как ты сюда попала? Зачем? — Йоханнес ринулся к ней, но его оттащили назад. — Да отстань ты! — полицейский отшвырнул её в сторону, Эльза упала, ударившись спиной о скамью, но это лишь сильнее её разозлило, она мгновенно вскочила на ноги и снова бросилась на полицейского, расцарапав ему лицо. — Как вы обращаетесь с женщиной, ублюдки! — закричал Йоханнес, — Эльза, прошу успокойся, ты можешь пострадать, уходи немедленно. — Нет, я добьюсь справедливости, я напишу во все газеты! Вы судите невиновного! — Чёрт побери, да она же пьяна, заканчивайте этот цирк! Какого дьявола! Кто её впустил, уведите немедленно, — заорал надзиратель. Подоспела ещё охрана, втроём они кое-как выволокли её из зала. — Йоханнес, я добьюсь ещё одного слушанья! Их самих казнят за ошибку. Слышите, все вы сдохните как собаки! Да пустите же! — её голос сорвался на истерический крик. — Эльза, спасибо тебе, спасибо за всё! — крикнул Йоханнес, — ты единственная настоящая, ты единственная заслуживала внимания, прости, что понял это слишком поздно. — Нет! Мы не прощаемся, не прощаемся! Он не виновен! Он святой! Её вышвырнули из зала. Бедная Эльза, её чувства к нему были искренни с самого начала, но он настолько сильно был болен той, которая любви не заслуживала, что не мог допустить даже мысли, чтобы ответить ей взаимностью. Как грустно, что только сейчас пришло осознание, насколько он был слеп. Всё ведь могло сложиться иначе, с ней всё могло пойти по совершенно иному сценарию: и отец был бы жив, и мать была счастлива, Эльза бы воскресила в нём то, что давно уже умерло… — Чего встал, зрители заждались. Его грубо вытолкали и заперли дверь. Тело сковало холодом, самоуверенность дала трещину, когда он очутился на неком подобии заднего двора. С трёх сторон этот двор был обнесён высоким забором, четвёртой стеной служило само здание, где на двух небольших балкончиках расположились «зрители», но совсем не те, каких ему хотелось бы видеть. В самом центре возвышались «театральные подмостки», там его ожидали вооружённые солдаты, но шутить по этому поводу ему уже не хотелось. Должно быть, их присутствие и правда необходимо, потому что чем ближе они подходили к «сцене», тем назойливее становилась мысль о побеге. На лестницу его пришлось затаскивать волоком, ноги внезапно перестали слушаться, будто бы силы покинули. Ступив на помост, он услышал, как скрипнули доски, этот звук напомнил ему о старой пристани. Воспоминания обрушились так внезапно, такие яркие, такие живые, как насмешка, как напоминание о том, чего он лишился. На мгновение он будто бы очутился в родных краях: слышал всплеск волн, ощущал запах скошенной травы, а вдали еле слышно стрекотала их мельница. Он видел добрую улыбку отца и ощущал крепкие объятия матери, как же чудовищно несправедливо, что он не успел сними проститься. Его подтолкнули чуть ближе. Кто-то грубо стянул с него пиджак, Йоханнес бы непременно возмутился такому нелестному обращению, если бы ужас не поглотил его целиком. Он стоял побледневший с широко распахнутыми глазами и не мог произнести ни слова, не мог поспорить с судьёй, что в очередной раз зачитывал ему приговор, называя преступником. На одном из балкончиков он заметил Альвиса Эскада, детектив стоял и смотрел на него с точно таким же бледным лицом. Йоханнес едва удержался на ногах, когда на шею набросили тяжёлую верёвку. Он ещё раз в ужасе осмотрелся, взглянул на небо, тучи рассеивались, оно начинало светлеть, буря закончилась, теперь на острове до самой осени будет стоять погожая погода. Помост под его ногами двинулся, будто ожил, Йоханнес отшатнулся в сторону. — Стойте… Я передумал, я сказал неправду, я раскаиваюсь, раскаиваюсь! Назначьте второе слушанье, дайте шанс изменить мою историю! Не отдавайте книгу в печать, у неё должен быть другой… Скрип рычага нарушил тишину и спугнул усевшуюся на край помоста ворону, тело рухнуло вниз и, дёрнувшись в предсмертной конвульсии, через несколько секунд обмякло как тряпичная кукла. Эскад застыл на месте, наблюдая за тем, как «цирюльника» вытаскивают из петли и грузят на повозку. Всё происходит взаправду, всё кончено, твари больше нет, но он почему-то не чувствует того долгожданного облегчения, не чувствует гордости, не чувствует ничего, разве что так не кстати накатившую дремоту и неприятное жжение под лопаткой. Он ощупал карманы пальто, кажется, сегодня утром жена сунула туда какие-то целебные капли. — Гер Эскад, идёмте, — звонко произнёс Ларсон, уж он-то точно преисполнился гордости за проделанную работу. И спорить нечего, что заслуженно, но чёрта с два он дождётся его похвалы. Они вышли на крыльцо здания суда, часовые надёжно прикрывали их от разбушевавшейся толпы. Было объявлено, что приговор приведён в исполнение, но люди не спешили расходиться, кто-то очень сообразительный требовал доказательств, другие активно его поддерживали. Случилась ещё одна драка, на это раз массовая, когда «дворец» пытались взять штурмом. — Идёмте, поспешим, сегодня весь город сошёл с ума, — проговорил сопровождающий. — И за это их не осудишь, — поддержал Ларсон. Эскад молча плёлся за ними, втянув голову в плечи, думая лишь о том, что желает поскорее вернуться домой и лечь в постель, если выспится, ему непременно станет легче и он разделит с ними радость победы. К его счастью газетчиков, здесь тоже не жаловали всех желающих расспросить о подробностях расследования, его амбалы расшвыривали их в стороны, как беспомощных котят. Однако, радость была недолгой, кое-как продравшись сквозь толпу к своей повозке, они встретили там разряженного словно на парад Хольмберга, общающегося с журналистами. Эскада это разозлило. Он сделал всё, что от него требовалось, «цирюльника» больше нет, так какого чёрта они просто не могут оставить его в покое, это было бы лучшей наградой. — О, а вот и он! Гер Альвис Эскад, лучше него детектива вам не сыскать, это ему город обязан спокойным существованием, — Хольмберг бросился к нему навстречу, будто бы к закадычному приятелю, — скажи пару слов, чего ты такой угрюмый? — Преступник пойман, спите спокойно, — произнёс Эскад, –и это не только моя заслуга, — он хлопнул по плечу помощника. — Нам нужно фото, встаньте плотнее, — скомандовал какой-то мужчина, устанавливая перед ними трёхногий фотоаппарат. — Непременно, разумеется, — оживился Хольмберг, гордо расправив плечи. Эскад потёр уже нестерпимо нывшее плечо. — Гер Эскад, всё хорошо? Он услышал голос Ларсона у самого уха. — Хорошо. Становись рядом, может, от нас наконец отстанут, — проговорил Эскад, но, должно быть, слишком тихо, потому что мальчишка продолжил пялиться на него, как на невидаль. — Пожмите друг другу руки и посмотрите вот сюда, не двигайтесь, — командовал фотограф. Яркая вспышка света ослепила Эскада и вызвала приступ головной боли, он потёр виски и, всматриваясь вдаль, постарался восстановить зрение. — Гер Эскад, расскажите, откуда вы узнали имя убийцы? Как сумели его найти? — Не унимались газетчики. — Он… — начал было Эскад, но внезапно заметил её. Она тёмной тенью отделилась от беснующейся толпы. Всё так же пугливо озираясь по сторонам, закутавшись в платок по самые глаза. Хромая ещё сильнее чем, когда он видел её в последний раз, она выбралась на тротуар и остановилась. Эскад вспомнил её рассказ, вспомнил, как был он шокирован, когда она показала, что сотворил с её телом этот изверг, и внутри всё похолодело. Её звали Кэрри, до конца дней своих он будет помнить эту несчастную женщину. Кэрри смотрела на него очень долго или ему просто так показалось, а потом она вдруг распрямилась, убрала от лица платок и улыбнулась очаровательной улыбкой, и он тоже не смог сдержаться. — Гер Эскад, куда вы? — спросил Ларсон. — Надо бы поздороваться, — отмахнулся он. — С кем? — С ней… А что вы спрашиваете меня? Это ведь ей мы всем обязаны, поговорите с ней, — обратился Эскад к газетчикам. — Кому? — удивился Хольмберг. — Вон той женщине. Кэрри, улыбаясь, мотнула головой, платок слетел и по плечам рассыпались блестящие русые кудри. — Что за чертовщина, — усмехнулся Хольмберг. — Гер Эскад, там нет никакой женщины, — произнёс Ларсон, его слова прозвучали глухо, будто бы он говорил, спрятавшись за толстой стеной. Шум вокруг тоже утих и смертельно захотелось спать настолько, что перед глазами всё так и поплыло, только Кэрри стояла на месте, на залитом солнцем тротуаре, улыбалась и поправляла волосы, и он готов был поклясться, что не видел создания прекраснее неё. Резкая боль пронзила плечо, Эскад схватился за грудь и, глухо простонав, повалился на землю. — Матерь божья! — воскликнул Хольмберг, — чего встали, зовите врача! Немедленно! — Гер Эскад, вы меня слышите? — пред глазами проплыло испуганное лицо Ларсона. Эскад кивнул или ему так подумалось, яркая вспышка снова его ослепила, но на этот раз не последовало боли. Он лежал, окружённый суетливой толпой, устремив равнодушный взгляд в небо, а потом усталость взяла над ним верх, и он решил, что нет ничего зазорного в том, чтобы немного вздремнуть.

***

Немало жутких историй она прочла о домах с приведениями и могла с уверенностью заявить, что их дом теперь тоже вполне походил на пристанище не упокоенной души. Сюда больше не проникает солнечный свет, окна намертво заколочены, в пустых комнатах неуютно и холодно. Почти вся мебель была распродана на аукционе. Остался только диван и, никому не приглянувшиеся, потрёпанные кресла. Их снесли вниз и укрыли полотном ожидать своего часа. Ковры были убраны, и при каждом шаге под ногами жалобно скрипели старые половицы. Все слуги, за исключением Ирмы, получили расчёт, и в доме воцарилась непривычная тишина. Теперь он как никогда оправдывал своё прозвище, настоящий средневековый замок с историей, где по тёмным коридорам гуляет сквозняк, а в дымоходе устрашающе завывает ветер. Со временем история обрастёт ужасающими подробностями и превратится в местную байку, которую будут рассказывать новым жильцам, чтобы нагнать на них ужаса. Если конечно кто-нибудь когда-то отважится приобрести усадьбу в такой дали от цивилизации. Виктория в приведения больше не верит, так глупо бояться чего-то эфемерного, вздрагивать от скрипа дверей и странных шорохов на чердаке, когда как зло могут причинить только живые люди. Единственный призрак здесь — это она сама, слоняющаяся по пустым комнатам, стуча тяжёлой тростью. Лишь по какой-то нелепой случайности её душа ещё не покинула эту истерзанную телесную оболочку. Мать всё твердит о какой-то новой жизни, о будущем, быть может, она сама в это верит, а быть может просто пытается её утешить, понимая, что теперь уж долго дочь не протянет. События последних дней и прогулки у воды на ледяном ветру не могли пройти даром для измученного организма. На следующее утро, как семья камергера покинула усадьбу, Викторию свалила сильнейшая простуда. Жар держался несколько дней, грозясь выжечь её изнутри, большую часть времени она пребывала в бреду и совсем не могла спать, закрывая глаза, она снова и снова оказывалась на дне каменной тюрьмы в кромешной тьме в ожидании своего надзирателя. Иногда она истошно кричала, зовя на помощь, а иногда впадала в забытье и могла часами лежать неподвижно, устремив застывший взгляд в потолок. Но потом, когда безутешная мать уже готовилась к худшему, а резко постаревшая гувернантка проклинала себя за то, что поддалась капризам молодой хозяйки и позволила ей поехать на пристань, Виктория неожиданно пришла в себя и стремительно пошла на поправку. Доктор назвал это «временным улучшением», не давая никакой гарантии, что болезнь не вернётся вновь. Это «временное улучшение» позволило ей встать с кровати и мало-помалу начать передвигаться, а отчаявшейся матери подарило надежду и стало причиной чрезмерной опеки. Виктория была благодарна ей за заботу и перечить не смела, но временами беспокоилась о том, что она могла тронуться рассудком. О будущем, как бы красиво мать его не расписывала, Виктория не задумывалась: никакой мечты, никаких планов, чтобы строить планы, нужно быть живой, а на неё в отражение глядит бледная покойница. Она слишком устала, чтобы жить. От былой роскоши не осталось и следа, их немногочисленные пожитки уместились в двух сундуках да небольшом чемодане. Ушли те времена, когда отец щедрой рукой отстёгивал кругленькую сумму за перевоз огромного багажа. Было решено взять с собой только самое необходимое, оказалось обходиться можно и малым, как Ирма, всегда путешествующая с одним узелком. Дальнейшая судьба «замка» оставалась неизвестной, Виктория с матерью, будто беженки, перебирались в город, где доктор любезно уступил им свой дом, а сам, чтобы не стеснять постояльцев, ушёл на квартиру. Мать зачем-то всё время перед ней извинялась, а Виктория была даже рада тому, что, когда закончится «временное улучшение», мать не останется наедине со своей утратой. Ирма тоже изъявила желание поехать с ними, потому что уже просто не представляла жизни без этой семьи, а они и не противились потому что и сами не представляли жизни без неё. В кабинете отца всё осталось нетронутым, мать ещё не решилась выставить на продажу его вещи. Большой дубовый стол, удобное кожаное кресло, кровать, на которой он лежал совсем недавно, стояли на своих местах, укрытые плотной тканью, комната будто погрузилась в сон. У окна, на полу, лежали высохшие лепестки роз, отец потратил на эти розы последние сбережения, так уж ему хотелось, чтобы этот праздник был самым роскошным. Желание отца всех поразить всегда её раздражало, за спиной над ним смеялись, об их плачевном финансовом положении знали все, и Виктории было за него стыдно, а теперь ей стыдно за себя, какое право она имела его осуждать? Виктория остановилась у стола, подняв полотно, провела рукой по гладкой столешнице. Замерев, она постаралась вспомнить лицо отца. Он предстал перед ней, удобно устроившись в кресле. В домашнем халате, держа в руке дымящуюся сигару, комната до сих пор сохранила её пряный запах, рядом стояла бутылка коньяка, отец сосредоточенно читал утреннюю газету, поправляя съезжавшие очки. Заметив дочь, он быстро затушил сигару, отложил газету, поднял глаза и улыбнулся ей доброй улыбкой, от которой у неё сжалось сердце. — Ну, будет тебе, не плачь, — сказал отец, а она ведь и сама не заметила, как опять разрыдалась, — теперь уж всё хорошо. Давай-ка послушаем музыку, — он указал на граммофон, стоявший рядом с кроватью. — Господи помилуй, фрекен Виктория, вам ведь нельзя поднимать тяжести! — всплеснула руками Ирма, когда Виктория, покраснев от натуги, вытащила на крыльцо любимую игрушку отца. — Не такой уж он и тяжёлый, это просто я слишком ослабела, — выдохнула она. — В том-то и дело, поставьте же его, поставьте. Виктория осторожно опустила граммофон на ступени. — Ну и что же прикажете с ним делать? — удивилась Ирма. — Я хочу забрать его с собой, — ответила Виктория и, встретившись с недоумевающим взглядом матери, остановившейся у крыльца, добавила, — если нам не хватит денег, я предложу им свои серьги, мне они не к чему. — Виктория, но … — попыталась возразить мать, но Виктория её перебила. — Пожалуйста, я должна забрать его. В память об отце, он теперь мой. — Конечно, он твой, — кивнула мать, улыбнувшись грустной улыбкой, — пожалуйста, погрузите и граммофон, будьте с ним осторожны, — обратилась она к извозчику. Через четверть часа вещи были уложены, на дверях висели замки. С заколоченными ставнями дом выглядел так, будто плотно сомкнул глаза. Они выехали за ворота, никто из них не произнёс ни слова, никто не посмел обернуться, опасаясь, что нахлынут воспоминания, и слишком горьким будет прощание. Они покидали усадьбу навсегда, а впереди какие бы не строились планы, их ожидала лишь пугающая неизвестность. Только на пристани, когда прозвучал последний гудок, и Виктория взошла на трап, она осмелилась обернуться и посмотреть. На холме, в окружении злёной листвы, гордо возвышался их «замок» с белоснежными колоннами, по-прежнему сияющий роскошью, сердце этого острова, напоминание о том, кем она была. Он будто смотрел на неё с немым укором и ей вдруг стало ужасно стыдно за свою трусость, за то, что сбегает, поджав хвост, как побитая собачонка, за то, что снова предаёт отца. — Виктория, идём, — крикнула ей мать и, вздохнув, Виктория проследовала за ней. — Постойте, постойте! Фрекен Виктория! — вслед за ней по трапу взбежала Катрин, теперь уже бывшая их служанка. — Катрин, я думала ты уехала, — удивилась Виктория. — Мой паром уплывает завтра, настало время покорить большой город, — сказала она, улыбнувшись, — о, да, хорошо, что успела, я должна была отдать вам это ещё утром, — она протянула Виктории свёрток, измятый по краям и туго перевязанный верёвкой, сверху лежал подписанный знакомым подчерком конверт. Виктория вздрогнула, по коже пробежал кусающий холод. — Что это, откуда? — спросила она осипшим голосом. — Почтальон принёс рано утром, просил передать вам лично в руки. — Спасибо, — едва проговорила Виктория, чувствуя, как ноги становятся неподвижными, а сердце колотится так, что стало трудно дышать. Поднимаясь на палубу, её трясло как в лихорадке. Лишь спустя час, Виктория решилась распечатать нежданную посылку. Улучив момент, когда мать была слишком увлечена обустройством спального места, а Ирма легла отдохнуть, она незаметно выскользнула из каюты. Устроившись на задней палубе и убедившись, что вокруг нет посторонних глаз, Виктория разорвала бумажный пакет. Нежданной посылкой оказалась книга в чёрном переплёте, на обложке серебряной гравировкой выбито название «Разрешаю меня ненавидеть». Дрожащей рукой Виктория открыла первую страницу и прочла предисловие: «Должен предупредить тебя, Уважаемый Читатель, что в этой книге ты не найдёшь красивой сказки, несмотря на то, что посвящена она принцессе, не обнаружишь лирических стихов, несмотря на то, что речь пойдёт о любви. О любви по-честному, без прикрас, о любви как она есть, порой нежной и трепетной, порой уродливой и гадкой, а порой вовсе несущей смерть. Главный герой тут вовсе не герой, не принц на белом коне, он — обычный человек, со своими проблемами и недостатками, которому посчастливилось встретить самую прекрасную женщину на свете… Эта книга — исповедь. И тебе решать, Дорогой Читатель, заслуживает главный герой ненависти или же сострадания…» Йоханнес Миллер. Виктория захлопнула книгу и вспомнив о конверте, распечатала его и извлекла письмо…

***

Заводчик ещё раз внимательно перечитал договор достал ручку, но вдруг снова её отложил. — Но, позвольте спросить, что произошло с прежней вашей кобылой? Мне казалось, она вполне вас устраивала. Строптивая, да, но это даже неплохо, под опытным ездоком и при должных тренировках можно достичь таких высот… Если желаете её продать, я заплачу любую цену, можем даже произвести обмен, при условии… — Нет, — резко оборвал камергер, он хоть и пребывал в хорошем расположении духа, но манера собеседника задавать одни и те же вопросы порядком ему надоела. Да за ту сумму, которую он ему предложил, быть таким дотошным просто невежливо, — о продаже не может быть и речи, я пригласил вас не для того. — Могу я хотя бы взглянуть на неё? — не унимался мужчина, откинувшись на спинку кресла. — К сожалению, это невозможно, — ответил камергер, нетерпеливо постукивая пальцами по столу и, заметив в дверях комнаты служанку с подносом, мотнул головой, велев ей сию же минуту убраться, если этот неторопливый кретин начнёт распивать чаи, дело точно затянется до вечера. — Почему же? — С кобылой произошёл несчастный случай. — И что же случилось? — Мужчина сощурил глаза, будто пытаясь уличить его во лжи. — Пожар, — ответила камергерша, прежде чем он успел раскрыть рот. Жена была так увлечена изучением образцов ткани, ей вдруг загорелось поменять везде шторы, что, казалось, вовсе и не слышит о чём они говорят. — Да что вы! Как же это произошло? — Просто мой муж падок на строптивых кобыл, — улыбнулась она. — На конюшне случился пожар, как именно — остаётся загадкой, лошадь вывести не успели, — скупо объяснил камергер. — Как жаль, — сказал заводчик. — Ещё бы, и убытки я понёс немалые. — Но, тем не менее, это не помешало тебе купить тот уродливый драндулет. Наверное, вы обратили внимание, когда входили, он стоит прямо у крыльца, — снова вклинилась камергерша. — Милая, прошу тебя, не вмешивайся в наши дела, ты уже выбрала подходящие шторы? Пойди выпиши себе чек, — сказал он, сурово взглянув на жену, в ответ она ехидно улыбнулась. Даже теперь, когда всё закончилось, ей угодно действовать ему на нервы. — Да, разумеется, я видел, мадам, но, осмелюсь с вами не согласиться, у вашего мужа хороший вкус, машина прекрасна. Должно быть, управлять ей одно удовольствие. — Если угодно, могу подвезти вас до дома. Отошлите своего извозчика, — камергер подвинул к нему договор. — А где вы будете её содержать? Такой лошадке требуется должный уход и ежедневные тренировки, если вы не хотите, чтобы она растеряла форму. Не поймите меня неправильно, просто очень часто богатые господа покупают лошадей ради забавы, как красивую вещь. — Вы что же, держите меня за идиота? — Не в коем случае, но мне хотелось бы знать, что с моей лошадью всё будет в порядке. — Ох, ладно, я понял, вас не устраивает сумма. Так скажите прямо. Сколько? — Дело тут вовсе не в деньгах, я продаю своих лошадей лишь тем, кто точно знает… — Хорошо, я вам признаюсь, — камергер потерял терпение, — в лошадях я ни черта не смыслю, все эти ваши экстерьеры и ровные линии, или как вы там говорили, для меня пустой звук, зато я умею зарабатывать и знаю, куда следует вкладывать деньги. Участие в скачках тоже бизнес, не мне вам рассказывать. И я прекрасно понимаю, что для победы, лошадь нужно содержать в должных условиях, я эти условия ей обеспечу, уже обеспечил, подпишите, и я вам всё покажу, она будет жить лучше, чем мы с вами. Конюх, ветеринар, опытные наездники будут дежурить при ней ежечасно, можете даже прислать кого-то из своего окружения, если сочтёте, что их опыта недостаточно. — Хорошо, но сперва позвольте всё же взглянуть на конюшню и на месте я подпишу договор. — Ну, другое дело, а то сидим тут, время теряем, сейчас дождёмся моего бухгалтера и поедем немедленно. А вот и он. В дверь позвонили, и служанка тут же бросилась открывать. — Может быть, сперва пересчитаете? — сказал камергер, вставая с кресла, — так ведь будет спокойнее. — Мне будет спокойнее, когда я буду уверен, что ваши стойла пригодны для содержания животного. — И сам бы там жил, — камергер улыбнулся, однако, заводчик шутку не оценил и оставался предельно серьёзным. — Милая, ты определилась? Можешь отдать чек бухгалтеру, — обратился он к жене, чтобы нарушить возникшее молчание. — Да, — ответила камергерша так, будто и не слышала вопроса, теперь она стояла у окна и что-то сосредоточенно там высматривала, — странно как-то. — Милая, ты меня слышала, что там такого интересного? — Там дети, много детей, стоят у нашего забора, дом разглядывают, — сказала она. Камергер подошёл к окну и резко отодвинул штору, его это зрелище нисколько не удивило — Просто экскурсия. Ходят по городу, любуются историческими памятниками, дом камергера, на минуточку, тоже достопримечательность. — Не думаю, что это частная школа, какие-то оборванцы, ты посмотри на их одёжки. — Ну значит приют, какая разница, пускай смотрят, если им так угодно. — Жаль таких деток, несчастные, — вздохнула камергерша и вернулась к изучению каталога, — я пока не определилась, мне нравится индиго, но… Будь так любезен, не торопи меня. — Простите, что заставил вас ждать, — утирая пот со лба, в комнату вбежал запыхавшийся бухгалтер, — столько работы накопилось. — Ничего, спешить абсолютно некуда, — камергер дружески пожал его руку, — давно вас не видел, как поживаете? — Вашими молитвами. А у вас, я вижу, дела пошли на лад? — Это уж точно, наконец-то закончился этот кошмар. Дети снова при месте, и мы можем вздохнуть спокойно. Подумать только, нам даже принесли письменные извинения. Но чёрта с два я их приму, подам в суд за моральный ущерб на этого проклятого детектива, да и на весь этот их рассадник заразы, зовущийся полицией, они у меня за всё ответят. Камергерша подошла к ним и положила на стол чековую книжку. — Простите, мой муж об этом сказать не догадался, — она укоризненно посмотрела на камергера, — а я вам искренне соболезную. То, что произошло с вашей невестой, сущий кошмар. Слава богу, мерзавец пойман и казнён. Очень жаль, что мы так и не успели с ней познакомиться, должно быть, она была замечательной. — Просто необыкновенной, — бухгалтер опустил глаза, он больше не улыбался, и лицо его будто бы посерело. Помолчав он вдруг добавил, — однако, вы всё же были с ней знакомы. — Неужели, и кто же она? — Дорогая, что ты пристала с расспросами, это невежливо — перебил камергер, мельком взглянув на портфель в руках бухгалтера, и подумал, что для такой большой суммы он худоват, — что ж, больше нас ничего не задерживает, раскройте портфель, покажите этому человеку деньги и едем. — Простите, деньги? — перепросил бухгалтер, будто не понимая о чём речь. — Вчера я отправил вам чек и попросил обналичить, — камергер напряжённо улыбнулся и снова взглянул на портфель, тот был совсем плоский, — неужели вы забыли? Тогда придётся заехать в банк. Заводчик равнодушно пожал плечами. — Чек я получил, всё верно, но вы не сказали с какого счёта нужно снять деньги. — В каком смысле? У меня есть только один счёт, насколько мне известно. — Дорогой… — позвала камергерша, она снова стояла у окна, но её никто не услышал. — Но ведь он пуст, — ответил бухгалтер, доставая из портфеля какой-то листок, добрую половину которого занимала размашистая подпись камергера — Что? Как… Как это пуст? Вы бредите? — Вы сотворили благое дело, я приклоняюсь перед вами. Человечище, — сказал бухгалтер, будто не слыша вопроса, — моя невеста, упокой её душу господь, восхищалась бы вами. Камергер нахмурился. — О чём вы говорите? — Дорогой! — позвала камергерша. — Ну что? Не видишь, я занят! — рявкнул он. — Взгляни, они уже во дворе, — беспокоилась камергерша. Но камергеру было наплевать, новость о внезапно испарившихся деньгах выбивал землю у него из-под ног и очень хотелось дать по роже усмехающемуся заводчику. — Повторите ещё раз, я ничего не понимаю. Куда делись мои деньги? — произнёс он со всей серьёзностью. Ответить бухгалтер не успел, за него это сделал дверной звонок. — Господин камергер, к вам пришли, — сообщила горничная. — Пускай катятся к чертям, я занят! Кто бы это ни был, вели ему убираться, — прорычал он. Горничная осталась стоять в проходе, растерянно теребя передник. — Ты оглохла? — разозлился камергер. — Боюсь, они не уйдут, — ответила девушка. — Как это не уйдут? Кто там? — Вам лучше спуститься и посмотреть. — Дорогой, что происходит? Тут журналисты, — камергерша быстро отошла от окна, задёрнув шторы. — Чёрт знает что. А вы будьте здесь, я скоро вернусь, — сказал он и, отпихнув горничную, вышел из комнаты, на секунду ему вдруг показалось, что девчонка посмела усмехнуться. Камергер раскрыл дверь и застыл на месте, ослеплённый яркой вспышкой фотоаппарата. Он ожидал увидеть кого угодно, но представшее перед ним зрелище застало его врасплох. У крыльца, выстроившись в два ровных ряда, стояли дети в изрядно потрёпанной школьной форме, и как только он появился, встретили его бурными аплодисментами, а затем по команде сопровождавшей их женщины принялись хором исполнять «Ja, vi elsker dette landet»* Опешив, он не смел сдвинуться с места, всё это походило на какой-то совершенно безумный розыгрыш. Потом посыпались слова благодарности, какие-то стихи, смешавшиеся с голосами окруживших его газетчиков и громкими причитаниями камергерши. Вновь обретя способность говорить, камергер закричал: — Какого чёрта тут происходит? — ему начинало казаться, что он сошёл с ума, — откуда вы все взялись? Но незваные гости его будто бы и не слышали, и всё продолжали благодарить, едва ли не падая перед ним на колени. Конечно, благодарности он несомненно заслуживал, и в другое время ему бы польстило такое внимание, но неразрешённая ситуация с опустевшим счётом не давала ему покоя. И лишь присутствие репортёров сдерживало его желание немедленно вышвырнуть со двора этих оборванцев. — Немедленно заканчивайте концерт! Отвечайте, кто вы такие и зачем пришли сюда, побираться? — Господи, что вы! — воскликнула воспитательница, — вы и так дали нам то, о чём мы и молиться не смели, вы подарили этим деткам будущее, вы — наш ангел хранитель, — говоря это, она так низко кланялась, что запросто могла разбить себе лоб. — А я говорил, вы не человек, человечище, — произнёс стоявший рядом бухгалтер. — Потрудитесь-ка объяснить, что это за чертовщина? А ещё лучше объясните, что произошло с моими деньгами? — Это воспитанники приюта «Дом надежды» выражают вам благодарность за то, что вы пожертвовали им неприлично огромную сумму денег. Камергер весь побелел. — Никому я ничего не жертвовал, — произнёс он, едва выговаривая слова. — Ну как же, вы что забыли? На днях вы подписали вот эти бумаги, — держа пред ним раскрытую папку с документами он указывал на подпись, — пожертвовать все свои сбережения сиротам, вы, видно, и впрямь святой, — бухгалтер улыбнулся ехидной улыбкой. — Я этого не подписывал… Вздор! — Сами говорили вашу подпись не подделать. — Это ты, ублюдок, мне подсунул! — Бога ради, не ругайтесь при детях, не подавайте дурной пример, вы для них теперь идеал. Вероятно, все грехи вам теперь отпущены, моя невеста однажды сказала мне, что вы сожалеете. Камергер держал в руках листок со своей подписью и в голове его неприятно шумело. — Сожалею о чём? — спросил он. — О том, как дурно обходились с её сестрой. Где-то на фоне снова запели благодарные воспитанники. — Что ты несёшь? Я ничего не понимаю! При чём тут твоя чёртова невеста? — Моя невеста — Луиза Линдберг, я говорил, вы с ней знакомы, упоминала о том, как дурно вы обошлись с её сестрой Анной, говорила, что вы раскаиваетесь и, когда вы не глядя подписали указ перечислить деньги на счёт детского приюта, я решил, что вы нашли способ искупить свою вину. — И ты не счёл нужным меня посвятить? Вину? Какую вину? Эта сучёнка чуть не спалила мой дом, она была чокнутой, такой же, как и её сестра, вернись она с того света, я бы придушил её лично. Слепой кретин, она же и тебя околдовала, чёртова ведьма! — Что мы будем теперь делать? Господи, что делать! — голосила камергерша. Воспитательница взбежала вверх по ступеням и, улыбаясь, протянула камергеру руку. — Позвольте. Он было шарахнулся от неё, как от прокажённой, но, увидев фотографа, поддался и, пожимая её костлявые пальцы, даже постарался изобразить подобие улыбки. — Посмотрите вот сюда, — скомандовал фотограф. — Мы повесим этот снимок на стену. Вы — их спаситель, лучик надежды среди бесконечной темноты, — женщина снова раскланялась. — Всего вам самого наилучшего, — сказал бухгалтер и усмехнулся, — святой человек. — Я тебя раздавлю! Ублюдок, предатель! По судам затаскаю, ты у меня за всё ответишь, до конца дней своих в тюрьме гнить будешь! Сквозь пелену, застилающую глаза, он увидел испуганный взгляд воспитательницы. Она крестилась, будто увидев самого чёрта, дети покатывались со смеху, а камергерша выла так, будто бы получила известие о гибели близкого человека, и он разделял её чувства. Вновь послышался щелчок фотоаппарата и, должно быть, на этой фотографии лицо его выражало всю горечь утраты.

***

Где-то вдалеке шелестела мельница, лёгкий ветерок принёс запах цветущей сирени. Мощёная крупным камнем улочка напоминала извилистое русло реки, петляющей между рядами невысоких домов с красной черепицей и оканчивающейся распростёртым на много миль пастбищем. Дома одинаковые будто с картинки окружали ровные деревянные заборы, сплошь заплетённые молодой зеленью. Цветов и зелени здесь было так много, что от буйства красок постепенно начинало рябить в глазах. Верилось с трудом, что этот оазис находился всего в сорока минутах езды от душного города, но ещё труднее было поверить, что один из таких сказочных домиков принадлежал угрюмому Альвису Эскаду, который за всё время их сотрудничества улыбнулся всего пару раз и то по чистой случайности. Ларсон шёл, не торопясь, с восхищением осматриваясь по сторонам. Его детство и юность прошли в тесной квартирке, из окон которой виднелись только полуразвалившиеся бараки и труба мыловарни, извергающая зловонные запахи, он в жизни не видал такой красоты, будь у него талант к рисованию, он бы непременно перенёс это место на холст. Редкие прохожие вежливо улыбались и кивали ему. Он снова подумал об Эскаде, теперь было понятно почему тот так не любил возвращаться домой, со своим извечно недовольным лицом среди местных в этой сказке он, должно быть, был отрицательным персонажем. Ларсон остановился у дома с цветущей яблоней. И ещё раз сверил адрес — вроде верно. В подтверждение на почтовом ящике фамилия «Эскад». Но всё же его продолжали терзать сомнения, но вот как такой суровый человек, как его напарник, мог жить в таком маленьком аккуратном домике с белыми ставенками и цветочной изгородью? Он внимательно осмотрел двор, никого. Хотел позвонить, но у колокольчика оказался вырван язык. Ларсон уже было осмелился отворить калитку, как из дома вышла женщина. Её он узнал. — Добрый день, вы к кому? — Она спустилась с крыльца, и не успел он ответить, как она воскликнула радостно, будто они были давними друзьями, — а это вы, я вас узнала! Гер Ларсон, кажется? — Верно. — Ну что вы там стоите, проходите же, — она поспешила отворить калитку, — небось, позвонить в колокол собирались? Мой муж ему недавно язычок вырвал, видите ли, звон его раздражает, — сказала она и, взяв Ларсона под руку, повела в сторону дома. — Прям-таки в его духе, — улыбнулся Ларсон. А вот и подтверждение, адресом он не ошибся. — Ох, это же прям беда на мою голову! Его раздражает звон, а я вот так несколько раз проглядела молочника, только к вечеру заметила кувшины, когда всё молоко уже скисло. — Да, понимаю. А как он себя чувствует, лучше? Или не стоит его беспокоить, он спит? Женщина усмехнулась. — Ага, спит он, как же, уложишь его. Как оклемался, так и побежал. На заднем дворе он, с внуком пытается общий язык найти, упущенное навёрстывает. Пройдите через дом, он будет рад вас увидеть. Он застал Эскада сидящим на корточках рядом с маленьким мальчиком. В домашних брюках и вязаном свитере его суровый напарник выглядел вполне обычным дедушкой, но, подойдя поближе он заметил, что они мастерят рогатку, и попутно образцовый дедушка со знанием дела объясняет внуку все тонкости стрельбы. — Вот держи, всё понял? — спросил Эскад Ребёнок смотрел на него слегка испуганно, но с нескрываемым восхищением. — Понял, — кивнул мальчик. — Молодец. Иди попробуй, только на этот раз не по горшкам и бабушке ничего не говори, это секрет. — Секрет, — повторил он и нерешительно добавил, — а ты будешь смотреть? — Конечно, давай беги. — Ну прямо идиллия, — сказал Ларсон, решив обнаружить своё присутствие. — Провались ты, чёрт, напугал, — выругался Эскад, обернувшись, — какими судьбами? — Да вот, мимо проходил. — Как адрес мой нашёл? — Специальность у меня такая, адреса искать. С вашим, правда, сложно вышло, никак поверить не мог, что дом этот вам принадлежит, ожидал увидеть какой-нибудь зловещий замок. — Это конспирация, — Эскад пожал его руку и похлопал по плечу, — рад видеть. — Взаимно, гер Эскад. Зашёл узнать, как ваше самочувствие. Они сели на лавочку и стали наблюдать за тем, как внук Эскада пытается зарядить «оружие». — Доктор сказал, жить буду, может быть, даже долго, если перестану напрягаться и заживу обычной жизнью. — Верно сказал. Пора бы вам и правда пожить обычной жизнью. — Да, я бы может и рад, но, думаешь, так это легко после стольких лет, после всего дерьма и грязи, что довелось увидеть? Я теперь просто не вписываюсь в эту «обычную» жизнь. — Видел? — воскликнул мальчик. — Молодчина! — Эскад поднял вверх большой палец. — По-моему, у вас неплохо получается, постараетесь, сойдёте за своего. — А я и стараюсь, с внуком вот наконец подружился, он меня почти не боится. Между прочим, хороший парень оказался, честный, воспитанный, смотрю на него и думаю, как много я упустил. Вроде даже и с сыном начали разговаривать, даже без скандалов обходится, он, наверно, меня просто жалеет. Конечно, не спорю, и плюсы тут свои есть, выспался наконец, питаюсь нормально, вокруг чистота, благодать, воздух свежий, будто и нет больше того мира, из которого я вернулся. Понимаешь, ничего там хорошего не было, но иногда я жуть как скучаю и страшно бывает от осознания, что уже списанный… — Не говорите так, вы ушли с почётом. Просто прошло совсем мало времени, привыкнете и возвращаться не захотите, в таком прекрасном месте живёте, даже я уже возвращаться не хочу. — Прекрасное, как же, — фыркнул Эскад, — вон тот дом, видишь, с нашим огородом соседствует. — И что? — И то, соседушка наш клубникой приторговывает, своя у него поганая, кислующая, так он нашу подворовывает, думает, не вижу я ничего. А ещё молочник наш новый, молодой такой, жена души в нём не чает, а мне его рожа совсем не нравится, скользкий тип, я таких чую. Есть два дома там, в начале улицы, думаю, он туда в этих своих бидонах вместе с молоком кое-что запрещённое таскает. Ещё тут один всё ходит к домам присматривается, не удивлюсь, если скоро кого-нибудь ограбят. Это только с виду здесь сказочно. — Ну и на что вы жалуетесь? У вас и здесь дел по горло. — Нет уж, я теперь просто старик, вчера вот яблони высаживал, вечером под ручку с женой гулять ходили, разговаривали. С соседом сегодня парой слов перекинулись насчёт удобрения. Ларсон рассмеялся. Послышался звон, и мальчик, сжав в кулаке рогатку, испуганно открыл рот, глиняный горшок разлетелся вдребезги. — Ох, но что ж ты, прямо напасть какая-то! Замети под кустик, к другому, пока бабушка не увидела. Давай-давай, я прикрою. Вот так и живём. Твои как дела? Хольмберга уже успел довести до белого каленья? — Нет, его снова повысили, он теперь нас, простых смертных, не касается. — Вот ведь, умеет же подлизать как следует, — Эскад мотнул головой. — Дед, я всё, — мальчик остановился чуть поодаль, настороженно посматривая в сторону Ларсена. — Хорошо, рогатку спрятал? — спросил Эскад. — В секретном месте, вон там под кирпичом. — Ну вот оно уже и не секретное. Это друг мой с работы, гер Ларсон, поздоровайся. Мальчишка покраснел, но всё же выдавил — Здрасьте. — Здравствуй, как тебя звать? — спросил Ларсон. На этот шаг мальчик уже не отважился, убежал в дом. — Стесняется. Сынок в детстве таким же был, а сейчас вон, бороду отпустил, важный дядя, — улыбнулся Эскад, провожая внука глазами. — Хотел вам сказать, что собираюсь жениться, — сказал Ларсон. — От те раз, наш малыш вырос! Ну поздравляю, молодец и кто же избранница? — — Вы её знаете, незадолго до вашего ухода, она пришла работать секретарём. — О, ну это ты вовремя успел, на неё весь отдел засматривался, красивая девчонка, хорошая. И когда планируете свадьбу? — В июле, вы, кстати, приглашены и отказа я не приму. — Ну что же я дурак, по-твоему, отказываться. Погулять на свадьбе это святое, эх, жаль, не молод я уже, а то бы… Ты только не обижай жену. Вижу, работой ты горишь, но не ставь её на первое место, а лучше вообще уходи, пока ещё человек, не становись таким как я. Твари, подобные «цирюльнику», будут всегда, а семья у тебя одна, жаль, что я только сейчас это понял. — Я пришлю вам приглашение. Эскад кивнул. — На ужин останешься? — О нет, мне нужно возвращаться, — Ларсон поднялся со скамейки. — Уверен? Думаешь, моя благоверная тебя так просто отпустит? Оставайся, может быть, даже весело будет, вижу, тебе тут нравится. Только о работе ни слова. — Ладно, уговорили. Я вам тут, кстати, принёс кое-что, — он вытащил из кармана газету и, развернув, положил Эскаду на колени. На первых полосах заголовок: «Наш луч надежды. Камергер жертвует все свои сбережения детскому приюту». И внизу фотография: камергер с улыбкой, больше похожей на оскал, в окружении сирот жмёт руку сияющей воспитательнице. — Это чего ещё такое? — удивлённо воскликнул Эскад, — он из ума выжил? — Точно не знаю, как там дела обстояли, но, видно, кто-то его хорошенько подставил, по крайней мере, он утверждал именно так. Первым делом в полицию заявился, весь в мыле, глаза безумные. И жена его такая же, орала как резанная, что их ограбили, в обмороки падала. Ну а мы что, все документы его рукой подписаны, обвинить некого. Сам не смотрел, куда подпись ставит, видно, занят был слишком. Дело до суда дойдёт, но только и тут у него ничего не получится. — Смотри-ка, карма настигла. Сиротам помог, значит, не спроста это, видно, перешёл он кому-то дорогу. Ну ничего, на землю теперь опустится, небожитель, поживёт как простой смертный, — и тут Эскад засмеялся, — нет ну ты видел его рожу, ещё и улыбаться пытается, — Жена Эскада, накрывавшая на стол, вдруг замерла и улыбнулась. — Дедушка что, смеётся? — произнёс мальчик в недоумении. — Да, милый, когда-то он часто смеялся. _________ *«Ja, vi elsker dette landet» (Да, мы любим этот край) — официальный гимн Норвегии.