***
Гай целует своего мужчину в скулу, и он прикрывает глаза, сжимая зубы. Он проводит губами вверх до его виска, и Йохан крепко сжимает пальцами его подбородок, заглядывая ему в глаза, ища в них ответы, ожидаемо не находя ничего — ничего, кроме вязкого тумана игривости. Таким взглядом котята смотрят на жертву своей охоты — всего лишь игру, но все-таки. Гай кладет руки на плечи Йохана, прижимаясь к нему всем корпусом, и он-таки позволяет поцеловать себя. Медленно, ласково, будто пробуя на вкус — вкус древесины дуба с лёгкой жгучестью. Гай не взялся бы утверждать, какой коньяк был выпит его мужчиной, потому что вместе с парфюмированным ароматом марочного напитка он чувствует простоту самого обыденного и делает предположение, что бутылка была не одна (впрочем, Йохан не сказать что чересчур пьян). Гай чувствует запах сирени и, наверное, липы, но совершенно забывает о едва уловимом привкусе шоколада, когда его мужчина, ухмыльнувшись, отвечает на поцелуй. Он несколько раз проводит языком по зубам Гая, и каждый из них он не успевает поймать его губами. Он невесомо целует мужчину в подбородок, облизывается, и кажется, он вот-вот застонет, всего лишь вдохнув запах дорогой пудры на его коже. Его мужчина так и не умылся после эфира, но Гай не успевает придумать тому причину, ведь мысли, как листья, к которым поднесли работающую воздуходувку, разлетаются прочь, стоит Йохану прикусить кончик его языка. Гай чувствует силу сжимающих его рук, слышит собственное сердцебиение и знает: больше не место вольностям. Он покорно ждёт привкус, схожий с тем, что был бы, отрави его кто-нибудь мышьяком, однако его мужчина, немного пьяный, однако не хуже контролирующий абсолютно все Йохан, обрывает их поцелуй и отходит на пару шагов назад. Он говорит, что ему нужно работать, что он всего лишь довез Гая домой, чтобы тот не остался на банкет после мероприятия, и теперь ему нужно вернуться, но обещает вернуться через пару часов. Он снимает с крючка ключи и выходит в коридор; сквозняк из приоткрытой балконной двери с громким хлопком запирает Гая в четырёх стенах. Он стоит, замерев посреди комнаты и не отрывая взгляда от того места, где еще мгновение назад был другой человек. Его мужчина вернётся через пару часов — как и обещал, но его мозг разрывается, и охватившая его катаплексия * затапливает их квартиру. Стекает по нему вниз, струится по трещинам паркета, перерастая сперва в маленькую лужицу, затем в лужицу побольше, а потом и вовсе заполняет все свободное пространство комнаты. Только бы соседи снизу не прислали счёт за испорченную побелку на потолке.***
В детстве Гай прятался под кроватью от логопеда. Эта женщина постоянно была им недовольна, кричала, что он прикладывает слишком мало усилий, и, если он не будет стараться, он так никогда и не научится хорошо говорить. Вероятно, она ошиблась. Окажись ее слова верными, Гая не было бы в телестудии, когда в подвале здания прогремел взрыв. Напряжение в комнате можно резать ножом, потому что каждый из присутствующих сосредоточенно обдумывает сложившуюся ситуацию. Как такое произошло? Кого винить? Что теперь делать? Кто-то пытается до кого-то дозвониться, кто-то ждет своей очереди пройти осмотр, кто-то тихо размазывает по щекам вырвавшиеся слезы. Гай сидит на неустойчивом металлическом стуле, сложив руки на подоконник и собственную голову сверху, как если бы его ждала гильотина — дизайнерские часы с разбитым стеклом на его запястье продолжают настырно тикать над его правым ухом. Этот звук практически сводит его с ума. Гаю кажется, что в его ушах до сих пор стоит звон разбитых ударной волной стёкол. Он втягивает носом воздух, вновь забывая, что ноздри забиты ватой, поднимает голову, вытирая грубым рукавом больничного халата собственные слезы, и переводит взгляд на мирно спящего мужчину на соседнем сидении. Им двоим повезло. Час назад Йохан вылетел из Кардиффа, потому что то был ближайший рейс после полученного им звонка. Сперва он начал ругаться, что его отвлекают от важных дел (ведь он запретил звонить ему без крайней необходимости), но Гай его перебил, и ему пришлось выслушать. Лишь с третьей попытки Гай перестал истерично всхлипывать в трубку и дрожащим голосом объяснил, что случилось, и Йохану пришлось выслушать, выругаться и выехать к нему, хотя, собственно, уже непонятно зачем. Гай в порядке: он просто (как и все) испугался. Йохан не сможет чем-то помочь, и все же Гай был бы рад его видеть. Рад, потому что Йохан сильный. Сильный и умный, и он обязательно придумает, что теперь делать. К нему можно будет прижаться, вдохнуть его запах и почувствовать себя в безопасности. Гай провожает взглядом быстро идущую по коридору медсестру, и вера в светлое будущее испаряется, как роса в горшке за окном. Пятнадцать минут назад он отдал почти три сотни — все, что было у него в карманах — врачу за молчание. Отдал, потому что, несмотря на спешку и суматоху, тот готов был писать заявление в полицию, когда попросил пациента снять рубашку для осмотра: он должен был проверить, в порядке ли ребра и нет ли других повреждений. Гай все ещё был в шоке, оттого не задумываясь выполнил просьбу. Слишком поздно. Он понял слишком поздно, что пожелтевшие, местами почти чёрные пятна на его животе и груди — отнюдь не атрибут человека с хорошей жизнью — не получится выдать за последствия произошедшего. Его мужчина уехал чуть меньше недели назад, и все же этого времени было катастрофически мало, чтобы кожа вновь стала ровной. Ровной и гладкой, какой она была задолго до знакомства с Йоханом. Задолго до того, как первый секс с ним разукрасил Гая в лавандовый цвет Прованса. На его ключицах давили сок из черники, и каждый раз, подходя к зеркалу, он вспоминает, что шрамы украшают мужчину. Делают его мужественным и сильным. Украшают точно так же, как длинные блестящие в солнечных лучах волосы украшают любую девушку. Серое небо добивает своей меланхоличностью.***
Он плывет по несуществующей вечности, изредка поднимая над поверхностью голову и делая мелкие вдохи. Его лёгкие горят, как если бы их до краев заполнили керосином и пропихнули в трахею зажженную спичку. Гай чувствует, как тлеет изнутри. Будто бы утром он все-таки загорелся, но его успели потушить (хоть и не до конца). Отчаяние пульсирует в венах, разливается чёрными кляксами нефти по всему организму, и желудок будто пытается сам себя протолкнуть в пищевод. Гаю прекрасно известно, что глушить водку при температуре в почти минус двадцать — не лучшая идея, и все же до конца первой бутылки осталось чуть меньше половины. Сказать по правде, он совсем не хочет простудиться, совершенно не хочет по сути — он мечтает о пневмонии — в простонародье воспалении лёгких, — которая убьёт его к чертям за пару недель. Он где-то читал, что алкоголизм может стать фактором, способствующим развитию этого заболевания, и все же ему и невдомек, что такое количество алкоголя в крови убьёт его сильно раньше. Его начало воротить после первого же глотка, и все же Гай всегда был слишком упрямым, «слишком упертым и самоуверенным», как почти ежедневно говорила ему в детстве мать. Он делает очередной глоток, понимая, что больше не чувствует языка и стенки пищевода наверняка обожжены, хотя это всего лишь водка. Многие ее пьют, и с ними ничего не случается. Неправильное слово. Гай не пьет её, а насильно вливает в пустой желудок. Его мужчина должен был вернуться сорок минут назад, но его по-прежнему нет, и Гаю кажется, что сегодня он и не явится вовсе, завтра, послезавтра — возможно, но не сегодня. Йохан забрал его из больницы, привез домой и уехал самостоятельно разобраться с формальностями, поехать на место произошедшего, пообщаться с начальником. Впрочем, наверное, так даже лучше: лишние пару часов одиночества бесспорно пойдут Гаю на пользу, да и Йохан наверняка отобрал бы из его рук бутылку. Он не любит, когда прикасаются к его вещам. Он не любит, когда кто-то портит его вещи, поэтому Гаю не поздоровится, когда тот увидит одну из своих любимых игрушек в таком состоянии. Гай не переживает — он уже слишком пьян. Пьян настолько, что едва различимый горизонт расплывается графиком прямой тригонометрической функции, и, как бы он ни старался сфокусировать мысли, привычная тяжесть мозга уже давно не давит на череп. Сегодня Гай узнал, что после смерти у человека есть ещё несколько минут, чтобы, как говорится, вся жизнь пролетела перед глазами. Говорят, даже то, что, кажется, не помнишь, вспоминается, собираясь в цельную и, увы, законченную линию судьбы. Мойры обрезают пряжу, и, кроме этих нескольких минут, у человека больше ничего нет: нет друзей, семьи, нет любимого мужчины и любимой работы. Нет боли, которую все они причиняют. Так вот, воспоминания. Умри он, Гай не хотел бы вспоминать годы отрочества, потому что, пожалуй, ему слишком стыдно за собственную беспричинную непокорность, за причиненную близким боль и разочарование, которое он видел каждый раз, заглядывая членам семьи в глаза. А ещё, наверное, не хотел бы вспоминать сегодняшний день. Утро, когда на его глазах погибли несколько десятков людей, который он до этого видел практически каждый день, с которыми ходил выпить кофе или обсуждал последнюю коллекцию одежды. Вечер, когда спустя полбутылки водки, подло украденной из коллекции своего мужчины, он мечтает о смерти. Гай искренне верит, что без него всем будет лучше, а потому, сделав глубокий вдох, подносит к губам бутылку и опрокидывает её, давясь уже ставшим безвкусным напитком. Гаю кажется, что, уподобившись Икару, он взлетает к солнцу, когда глотает прозрачную жидкость, и стремительно падает вниз, когда слышит хлопок входной двери за своей спиной. Йохан найдёт его меньше чем через минуту, потому Гай готов отсчитывать те пару десятков секунд, что ему остались: готов вновь прожить свою жизнь сначала, хоть и в ускоренной перемотке, но чертовски не готов встретиться с взглядом Йохана. Не готов, потому что лучше бы он избил его до перелома ребер и вспоротого осколками сердца. Гай закрывает глаза, начиная обратный отсчёт.***
Очередное утро в больничной палате. Он так некстати вспоминает значение слова «дежавю» (от французского «виденное») и открывает глаза под ненавязчивые гитарные переборы в собственной голове. Он не сходит с ума, потому что не помнит, какого черта тут делает, однако вскоре воспоминания раковыми клетками захватывают его разум. Нет априори хороших или плохих людей. Нет людей, которые каждую минуту собственной жизни совершали бы только хорошие поступки. Нет людей, возводящих разрушение этого мира в культ. Вот и получается, статус «хорошести» напрямую зависит лишь от момента, когда удается наблюдать за тем или иным человеком. За свою жизнь Гай был невольным свидетелем стольких нелицеприятных поступков благородных людей и проявлением искреннем доброты теми, кого иначе как «мразь» и не назовешь, и он окончательно запутался и перестал анализировать этот мир. Гай чувствует на себе чей-то взгляд. Приподнявшись на локтях, он скользит глазами по мятой рубашке своего мужчины. Той самой по-хипстерски клетчатой рубашке, в которой он был на дружеской встрече с коллегами, которую Гай прервал своим звонком. Рубашке, которую Йохан так и не снял, потому что... Потому что привёз своего партнера сюда, когда, вернувшись домой, застал его блюющим пропитанной водкой желчью на открытом балконе их квартиры. Не будь Гаю так критически плохо, он удивился бы, что, не раздумывая о личной гигиене, Йохан поднял его на руки, чтобы отнести в ванную и только там набрать номер скорой помощи. Удивился бы, однако тогда он чувствовал лишь разъедающий внутренние органы не хуже спирта стыд. Оставив Гая на минуту в одиночестве, Йохан принёс ему пару бутылок холодной воды: выпить и приложить ко лбу. Гай помнит, как его мужчина придерживал его за плечи, помнит, как он вытряхивал содержимое карманов испорченной куртки. Помнит, как, чёрт побери, ласково он гладил его по предплечью, пока мужчины в окружении парамедиков спускались на лифте — но Гай не имеет ни малейшего представления о том, как все же тут оказался. — Как ты себя чувствуешь? — Йохан подходит ближе, наклоняется, чтобы нежно коснуться губами горячего покрытого мелкими царапинами лба. У Гая кровоточит треснувшая губа, а голосовые связки, по ощущениям, испещрены кратерами красной планеты. Он не может ответить, но его мужчина гладит его по щеке, размазывая по коже прозрачные слезы. — Все хорошо, малыш, все хорошо. Я рядом. Йохан садится на край больничной койки, сжимая дрожащие пальцы Гая и заглядывая ему в глаза. Он улыбается, и отныне в этом мире для Гая больше никого нет. Он не впустит посторонних в свой выстроенный с огромными усилиями мирок, который, постарайся, плевком перешибешь — перешибешь, потому что, дьявол, он слишком слабый. Слабый, и оттого омерзительный до невозможности, оттого он даже не плачет. Он рыдает, почти воя, слабо отбивается от прибежавших врачей и засыпает, накаченный успокоительным. Йохан сжимает его руку и невесомо целует запястье. Если бы Гай знал самое большое число, именно такой процент своего существования он отдал бы ненависти. Чертовой ненависти к самому себе.***
После шести лет отношений Гай был уверен, что испытал все виды боли во всех возможных концентрациях — придя домой, Йохан показал, насколько на самом деле зол. Мужчина орёт что-то благим матом, пока Гай, все ещё не пришедший в себя после ударной дозы психолептиков, сидит на отчего-то мокром полу в ванной комнате; плитка холодит спину и ноги. Он не слышит ничего, кроме резкого звона в ушах, но видит, как двигаются губы его мужчины. Из его разбитого о холодный кафель носа струится живой ручеек крови, но он не осознает это. Он слишком не в себе, то есть далеко от собственного тела. Тела, которое больше не отзывается на прикосновения. Кто-то когда-то сказал, что нельзя любить тех, кто ведёт себя так, словно его партнер обычный, такой же как все. Гай был уверен, что пошёл против системы, ведь Йохана, человека, с которым он живёт чуть дольше, чем смог вынести заложенный в нем природой здравый смысл, он полюбил именно за высокомерную надменность, которой он сполна одаривает каждого встречного-поперечного. Гай ошибся лишь в том, что, веди он себя так с любым из них, давно отбывал бы заключение под стражей. Гай видит, как новая отметина наливается синевой, расползается поросячьего цвета кляксами на коже. Видит, но не чувствует ничего. Даже положенного, привычного страха. В детстве Йохан Майер мечтал стать художником, и, хоть он выбрал иной род деятельности, кожу своего любовника он раскрашивает совершенно профессионально. Изящно и точечно. Гаю кажется, что он чувствует тепло где-то в районе желудка. Ощущение, словно тлеющий уголек прожигает привратниковый отдел у двенадцатого позвонка. Это не то чтобы больно, и все же подобное чувство не назовёшь приятным. Это не то чтобы больно, и все-таки это ощущение вызывает желание разрезать мозаику эпидермиса, голыми руками достать причиняющий страдания орган и, вырвав, отбросить его куда подальше. В мечтах он уже сделал это дважды — в реальности так и не нашёл в себе силы пошевелиться. Йохан опускает на колени и подносит к губам чужую руку, проводя языком по запястью. У него растрепались его темные волосы и расстегнулась верхняя пуговица на рубашке. Мужчина выглядит так, будто только что пробежал полумарафон, и у Гая сбивается сердцебиение, когда он сжимает пальцы на его плечах, чувствуя чужие губы на собственном подбородке. Он скорее рефлекторно отвечает на поцелуй, будто бы по привычке, и Йохан расплывается в пошлой улыбке, слизывая капельку крови с распухших губ. Он сжимает пальцами шрамы на боках своего партнера, а Гай отчего-то думает, что всю жизнь мечтал посмотреть на рисовые террасы Хунхэ-Хани и разноцветные скалы Чжанъе Данься. — Йохан, ты когда-нибудь был в Китае? — спрашивает шепотом в самое ухо. — Как раз еду в следующем месяце. — Цепляет губами кожу на шее, проводит по ней языком. — А что? — Возьмешь меня с собой? Вместо ответа он получает лишь невесомый поцелуй в кончик носа, впрочем, это и есть довольно конкретный ответ. Деловые поездки Йохана никогда не длятся меньше трех дней, и Гаю даже не хочется думать, чем он в них занимается, когда его нет рядом. Йохан успокоился. Успокоился и теперь практически бережно гладит Гая по спутанным волосам, помогает подняться, усаживает на бортик ванны и, спросив, не кружится ли у него голова, начинает стирать с лица кровь сдернутым с крючка полотенцем. Будучи не в состоянии бороться с необоснованным и по большей части беспричинным порывом нежности, Гай прижимается носом к его шее, отчётливо чувствуя дрожь кровотока под кожей. Какое-то непонятное, теплое и пушистое чувство будто обволакивает его: убаюкивает, как кокон для будущей бабочки, как уютный и безопасный животик мамы или ласковые объятия любимого мужчины. Он ощущает удивительное спокойствие, запоздало осознавая, что размазывает собственную кровь по воротнику уже успевшей надоесть по-хипстерски клетчатой рубашки. Гай давно выучил: секрет хороших отношений — правильная дозировка присутствия в личном пространстве каждого. Йохан уедет в очередную командировку, оставляя своего партнера на несколько дней в полном одиночестве: у Гая не осталось друзей, а вчера он лишился и в прямом смысле места работы. Он хотел бы вернуться хотя бы на десять лет назад и почти полностью переписать историю своей жизни, однако, увы, он всего лишь обычный человек. Обычный никому не нужный взрослый ребёнок с изодранным в клочья сердцем.