Птица в клетке не будет свободна, Как не будет свободен человек, Чьё сердце отняли и разбили на куски. Чужое всегда вкуснее, Чем собственное. Боль никуда не уходит, Лишь притупляется со временем. Птица всегда хотела улететь, Как человек мечтал уйти от боли. Каждый человек считает себя важнее остальных, Но большинство видит в нём ничтожество. Каждый человек одинок по-своему И никто не избавит его от этого. Любовь всего-навсего метафора, В которую верят лишь глупцы. Резиновый Рыбс
Похоже, сегодня будет очередная бессонная ночь. Они давно стали взрослыми, и эта мысль настолько же неестественна, как и заявление, что Солнце фиолетовое и имеет квадратную форму. Гаю до четвертого десятка не так много, и это пугает, потому что ему кажется, что он может не успеть. Не успеть пожить как следует, пропустить жизнь, как песок сквозь пальцы, не успеть насладиться ею. Они повзрослели. Гай лично давно стал взрослым и самостоятельным, ответственным и благоразумным, однако он по-прежнему не понимает, какого дьявола происходит на этой планете. Если раньше, еще лет десять назад, он хоть примерно представлял, что из себя будет представлять его жизнь, имел какой-никакой план, то сейчас он окончательно заплутал в перепутанном рутинном комке мужчина-работа-сон. Ему хотелось бы назвать себя счастливым домохозяином, выкладывающимся на все сто ради своей семьи, но Йохан появляется в этой квартире не сказать чтобы часто (порой в лучшем случае раз в неделю), а другой семьи у него нет. Ему не для кого хранить этот пресловутый очаг. Гай — всего лишь преходящий этап в жизни каждого в своей жизни, и от осознания этого его сердце сжимается в собственной клетке из ребер. Сжимается от осознания, насколько он на самом деле одинок. Прислонившись щекой к подушке, Гай лениво чешет лопатку, задевая выступающие позвонки. Это немного приятно: если знать, какую применять силу. Ему холодно, и он в который раз подумывает завести собаку, впрочем, вряд ли его мужчина будет рад такому повороту событий. Йохан любит тишину и уют, любит, когда соблюдают правила и не отвлекают от работы, любит, когда слушаются, и ненавидит, когда преступают границы дозволенного. Он никогда не говорил о животных, и Гай сомневается, что тот хотя бы заметит нового жителя, и все же не желает рисковать. По потолку спальни проносятся тени уличных фонарей, освещенных проезжающими под окном машинами, и Гай искренне рад, что этим людям есть куда спешить. Сам он слишком давно не садился за руль, хоть у него есть и права, и даже доверенность на большую часть времени уныло стоящий на стоянке автомобиль его мужчины, но он боится. Боится поцарапать, помять, заправить не тем бензином или хотя бы испачкать очередную любимую игрушку. Если приглядеться и последить за поведением Йохана, таких вещей наберется с десяток: кожаное кресло в гостиной, коллекция марочного алкоголя, набор стилетов, подаренных братом на совершеннолетие, и ещё многое другое, к чему он никогда не разрешит прикоснуться. Список завершает сам Гай. Естественно. Когда-то новая игрушка — едва ли не разбитая на осколки сейчас. Вещь. Гай переворачивается на другой бок, замечая мигающий огонёк собственного телефона. Это Йохан, сообщающий, что будет через двадцать минут — уже через десять. Мужчина срывается с места, борясь с внезапной чернотой перед глазами, сильным головокружением и почти невыносимой болью в мизинце, секунду назад которым он ударился об угол кровати — его мужчине нравится этот прочный чугунный каркас. В спешке Гай наливает воду в чайник и распахивает настежь окна, стряхивает в раковину незамеченную им ранее крошку со стола, отрывает жёлтый листок у стоящего на подоконнике мирта и бежит обратно, чтобы привести самого себя в порядок: пригладить волосы и одеться. По его пищеводу танцуют эндорфины, когда он смущенно улыбается вошедшему: он соскучился. Йохан целует его в висок, но не даёт обнять, говоря, что сперва нужно снять грязное пальто и умыться. От этого мужчины привычно пахнет дорогой кожей перчаток, и Гай ласково проводит губами по тыльной стороне его ладони; Йохан, как делал уже миллион раз, щелкает его по носу и уходит на кухню, и Гай спешит опередить его, чтобы успеть налить чай. Купленный несколько часов назад мате, который по обещанию консультанта, успокоит Йохана, если вдруг его что-то беспокоит. Гай засыпает, прислонившись щекой к груди своего мужчины, пока тот листает ленту новостей.***
Порой кажется, что все проблемы решаемы. Ничерта. Есть такие, которые запросто отправятся вместе с их обладателем в могилу. Или нет, кто знает? Гаю кажется, что избавиться от проблем можно исключительно уничтожив их источник. Самого себя, в общем. Приступы учащаются в геометрической прогрессии, и кажется, до лета он не доживет. Он знает, что нужно что-то делать (и он даже знает, что: сходить к врачу, чтобы сдать анализы), но ему совсем не хочется признавать, что, чтобы что-то решить, придётся чем-то жертвовать. И не просто чем-то, а скорее всего какой-то частью самого себя. Отдать глаз, чтобы спасти лёгкое. Ну, почти. Он мучается уже больше полугода. Мучается, потому что никогда не умел делать правильный выбор, а в этом случае ошибка может стоить ему жизни. Жизни, которая и так висит на волоске. По счастливой случайности Йохан все еще ни разу не видел, как его партнер неожиданно начинает синеть, задыхаясь, а иначе их отношениям давно пришел бы конец: последнее, что ему нужно, — скончавшийся на его руках человек. Приступы как правило быстро проходят, не оставляя после себя улик, однако никто не знает, который из них будет последним. Гай наливает в кастрюлю воды, чтоб сварить своему мужчине дикий рис к ужину, и пара капель соскальзывают на вымытый меньше часа назад паркет. Кто придумал класть паркет на кухне? У мужчины дрожат руки, когда, нагнувшись, он вытирает тёмное дерево, и его сердце останавливается в тот самый миг, когда на его затылок опускается чья-то рука. Останавливается сердце, а вместе с ним и весь мир: он почти может разглядеть, как замерли в воздухе пылинки, вылетевшие из мандариново-оранжевой тряпки в его руках. — Какой же ты неаккуратный. По закоулкам разума гуляет ветер, влетевший вместе с коротким вздохом, и кровоток в венах отплясывает бешеную чечетку, когда, сжав заколотые на затылке волосы, он тянет вверх, напоминает, что уже просил подстричься. Дважды. Последний раз сегодня утром. Внутренняя скрипка Гая сходит с ума, потому что мужчина не двигается. Не делает ничего, и это пугает сильнее любых возможных вариантов. И невозможных тоже. Гай не знает, о чем тот думает, не знает, что произойдёт через секунду, оттого лишь глубже вжимает голову в плечи. Йохан кладет пальцы свободной руки на его подбородок, подталкивает вверх, и Гай сильнее сжимает зубы, когда он наклоняется к нему для... Вероятно, Йохан назвал бы это поцелуем. Поцелуем, из-за которого соленая кровь смешивается с нейтральными по вкусу слюнями. Гай никогда не понимал, как кому-то может нравиться подобное, ведь это больно, неописуемо больно, чёрт побери; он послушано открывает рот, стараясь не зашипеть. — Твое дыхание пахнет клубникой. — Йохан отходит, чтобы налить себе стакан воды. — Мне не нравится, исправь. Сейчас. Он уходит, оставляя своего сожителя наедине с пролитой на тёмный паркет водой и пачкой дикого риса, что он собирался сварить своему мужчине на ужин. Гаю совсем не хочется заставлять его разочаровываться в себе ещё раз, потому, закончив с лужей, он берет в руки ножницы. Как ни странно, пальцы теперь не дрожат, а вот очередной вдох, судя по ощущениям, забивает под лёгкие гвозди. Штук пять, не меньше. Как-то Йохан сказал, что его натуральный цвет слишком тусклый, однако не уточнил, стоит ли добавить золота. Его зовут Йохан Майер, и его фамилия означает «надсмотрщик». Гай не знает, хорошо это или плохо, но он уверен, что очередную ошибку ему уже не простят. Это странно, но пепельно-русые пряди совершенно не сочетаются с дубовым деревом паркета.***
Солнце его волос пахнет шишками хмеля и коричной настойкой гвоздики. Неужели он и правда считает, что границы столь эфемерны? Пространство спальни заполняет привычный, ставший традицией аромат дамасской розы. Гай ничего не понимает в цветах, но именно этими словами жизнерадостный садовод на городском рынке описал принесенный ем как-то цветок. Гаю хотелось узнать, как этот сорт называется, потому что его мужчина как-то сказал, что ему идёт бледно-розовый. Отвратительный бледно-розовый, скорее похожий на растянутого большим и указательным пальцами обеих рук дождевого червя. Он аккуратно протирает влажной салфеткой каждый из оставшихся лепестков, потому что в этом доме всегда должен быть порядок. Потому что Йохану нравится этот запах и потому что до следующего букета ещё двадцать восемь часов — очередной курьер с новыми розами не заставит себя долго ждать. Йохан поступает так каждый раз. Он уходит, оставляя на прощание кошмары и новую порцию сливовых меток на шее. Иногда он звонит, чтобы Гай поговорил с ним о погоде в любимом городе или рассказал сюжет последней прочитанной книги. Он звонит, когда сил уже нет и хочется свернуть кому-либо шею, и слушает, как Гай пересказывает ему детские сказки, которые ему читали двадцать лет назад на ночь. Слушает, потому что голос его любовника, как он не устает повторять, в силах заменить любое снотворное. Иногда Гай бормочет специально заученные днем стихи, потому что Йохану не важно содержание — он закрывает глаза, когда Гай открывает рот. Наклонившись к букету, Гай подпирает голову рукой, вновь забыв о длинной полоске вспоротой кожи на левом предплечье, и втягивает носом слишком слабый аромат червяковой розы. Его тело — камера пыток, но он даже не думает сопротивляться — он любит. Любит Йохана и ставшую неотъемлемым атрибутом жизни с ним боль. Когда-то Гай был импульсивным подростком, шатающимся где-то ночи напролет, и вспоминать об этом по меньшей мере дико, если учесть, насколько домашним мужчина является сейчас. Не то чтобы он жаловался на то, что проводит минимум по пятнадцать часов в этой пустой квартире. Ему отчего-то приятно протирать пыль на листьях и полках, готовить завтраки, ужины и обеды, предано ждать и порой напрасно верить. Гадать, сколько его одиночество будет длиться в этот раз, и это становится своеобразной игрой. Его личной игрой разума со стрелкой часов и оторванными листами календарей. Йохан не видел новый солнечный цвет волос, но Гай отправил ему фото, и он сказал, что подумает.***
Почему просто нет кнопки «удалить к чертям чувства»? Будь она, было бы куда проще. Йохан выжигает любовь своего партнера сигаретными контурами, и его эмоции растворяются в хриплом надломленном крике. Раньше Гай не понимал, почему люди кричат от боли (собственно, не понимает до сих пор), и все же кричит, надеясь, что это хоть что-то изменит. Это не помогало никогда — не поможет и в этот раз. Его чувства выветриваются как алюминиевый дым с преждевременным запахом гнили, и он искренне не понимает, почему он больше не чувствует. Не чувствует ничего. В своей голове он знает, что любит этого мужчину до потери сознания, знает, что должен его любить, помнит, что любил его раньше. Любил так, что сердце на лоскуты рвалось, совсем как воздушный шарик, от одной лишь мысли о том, что имел возможность просто быть рядом с ним. Помнит как факт и немного помнит то чувство — чувство, которого нет сейчас, и от этого страшно. Было бы страшно, должно было бы быть. Гай рефлекторно гладит Йохана по щеке, когда тот обещает провести с ним всю неделю; Гай закрывает глаза, сильно сомневаясь в том, что он доживет до её конца. — Выглядишь отвратительно. Плохо себя чувствуешь? — Нет, просто устал… — Разумно не добавляя "от жизни". Считается, что слезы смывают переживания, прямо как гроза очищает воздух, но, как бы ни старался, Гай не может вспомнить, когда плакал в последний раз. Апатия. Апатия, являющаяся по сути параличом эмоций, обнимает его желейными лапами, все глубже затягивая в свое болото. На настоящих болотах частенько мечутся горящие огоньки — огоньки голубого метана, но Гай с детства верит, что на самом деле это горят тела его жертв. Тела жертв болота Апатии. Когда Йохан заливает очередную рану пероксидом водорода, Гай вспоминает: у любого глагола есть прошедшее время.