***
Клубы дыма роились под потолком огромной комнаты на углу дома, расположенном в предместье Штутгарта. Резкий запах в смеси с кардамоном разлился по помещению, будто тяжелой вуалью обволакивая каждую деталь, каждый изгиб резьбленной мебели. Юноша с кошачьей улыбкой откинул голову назад, открыв окно. По-сентябрьски прохладный ветер растрепал безнадежно убитую прическу, о которой Иоахим даже не беспокоился, ведь кому какое дело до того, как он выглядит дома, пока отца нет. Парень поднес к тонким губам тлеющую сигарету. Затянувшись, он с толикой тоски взглянул на вершины сосен, окружающих усадьбу. Осточертело всё ему, надоело своим однообразием и размеренностью. Оказалось, даже в Гитлерюгенде от будней, а тем более, от самого себя не убежать. Педантичный подход, к которому его приучили с самого раннего возраста, помогал добиваться всего, что доступно здесь и сейчас, но также уничтожал натуру, требующей чего-то не от мира сего. С точки зрения евгеники и всей идеологии национал-социализма он был идеален, ей-богу, просто совершенен. И попытки других найти изъяны в этом юном существе заканчивались негромким провалом. Иоахим не любил обсуждать неудачи, считая это последним делом, недостойным представителя высшей расы. Но самостоятельно младший Ратценбергер смог создать себе немалый букет проблем. Беспокоило ли его это? Ответ унесся куда-то к позолоченным канделябрам в самом верху, вместе с терпким дымом. И он мог заверить, что отрицание присутствовало наиярчайшим образом. Шатен потянулся к оконной раме, дабы скрыть следы своего небольшого преступления, о котором, как ему казалось, уже знают все, но ждут веских доказательств, дабы предъявить претензии. И цепкий взгляд серо-голубых глаз вперился в черный автомобиль, огибающий крупную клумбу перед крыльцом. — Вспомнишь солнце — вот и лучик, — сипло констатировал Иоахим, — ну здравствуй, papá. Подтягивая гольфы до уставного состояния, то бишь до колена, он думал о том, что сейчас ожидает череда бесполезных вопросов о французском. Застегивая верхние пуговицы на рубашке — о псевдопатриотической беседе родителя и ребенка. Завязывая галстук — о распросах матери о всём за ужином. С тяжелым сердцем Ратценбергер взглянул на своё отражение в небольшом зеркале. С чувством полного отчаяния он провел рукой по волосам, заглаживая копну цвета выспевшей ржи вправо. Вышло плохо, но и черт с этим. Теперь нужно изобразить радость на лице и можно спускаться, ведь liebe Mutter уже на крыльце. Когда юноша неспешно спустился, Рейнхард беседовал с женой, по которой действительно истосковался, не забыв о том, чтобы представить ей нового члена их небольшой семьи. А последний и не подозревал, что вообще происходит. Первые пару секунд, взглянув на этого мальчишку, Иоахим стоял бледнее мела, ухватившись за дверную ручку. Волна узнавания прошлась по нему, будто цунами по японским берегам, заставив кровь отхлынуть от лица. Йозеф стоял, с любопытством рассматривая копошащегося около машины зольдата в черной форме. На своё психическое здоровье парень никогда не жаловался, но сейчас он действительно засомневался в здравии своего разума. — Клеменс, познакомься, это мой единственный сын, моя гордость и отрада, Йохен, — бодро произнёс отец семейства. Удерживая на устах застывшую улыбку, парень едва смог повернуться к копии своего умершего младшего брата. Но вместе с иным именем пришли и другие отличия, которые удалось найти, лишь подойдя ближе. — Иоахим, меня зовут Иоахим, mein Vater, — слишком жестко, чтобы это было легким сыновьим укором, произнёс юноша, — что ж, Клеменс, будем знакомы, ведь так? Живой член Гитлерюгенда. Такой настоящий и такой идеальный. Как Ханниган еще смог оставить свои челюсти в закрытом состоянии так и осталось загадкой. Будто в трансе он пожал протянутую руку, рассматривая брошь на галстуке. Свастика притягивала взгляд даже издалека, будучи на флаге, водруженном на шпиль ратуши в Рейкьявике. — Конечно, — для пущей убедительности Клеменс еще и кивнул несколько раз, — а ещё… Я могу написать родителям? Какой здесь адрес? В ответ ему лишь улыбнулись.***
— Проснулся, принцесса? Маттиас с трудом приподнял голову, пытаясь осмотреться. Как и ожидалось, обстановка, хоть и малоотличная от домашней, оказалась незнакомой. Ровно, как и молодой человек напротив. Чувствуя, что от такого небольшого усилия одно из одеял, увенчавшее нагромождение из всего, что нашлось теплого в жилище, начинает сползать, Харальдсон вжался в подушку, стараясь даже не дышать, а уж тем более не кашлять. — Ты что-то говорил про пристань и Клеменса. Его там ищут, насколько я знаю. Да и тебя, наверно, тоже. Маттиаса же сейчас занимал процесс фокусировки взгляда. Окружающий мир, в свою очередь, нещадно плыл. И это даже в горизонтальном положении, а если встать?.. Одна деталь мгновенно привела рассудок в относительный порядок. И парень не знал радоваться ему или же начать беспокоиться. — Где Вы руку поранили? — едва слышно просипел Харальдсон, пристально следя за явно, механическими движениями своего благодетеля, ставящего чайник на печку-буржуйку. — Повздорил с фрицем, даже не помню, откуда и кто он такой. Но ему явно не нравится, что нас не устраивает их существование в нашей стране. Хорошо, что чаехлёбы с нами солидарны, — наотмашь ответил он, — и называй меня Аднар, не нужно так официально, мне только двадцать два, Маттиас. Поставив утварь на огонь, Йоунассон присел на корточки возле Маттиаса, убирая челку с водянистых стеклянных глаз, явно ответа на свои слова не ожидая. Но какие ответы, если потолок был так интересен, а неопределенный цвет вовсе дух захватывал, особенно этому способствовала единственная лампочка в помещении в настенном светильнике в другом конце комнаты. — Кто-то знает, что я здесь? — после паузы в полминуты спросил Харальдсон, заставив себя повернуть голову к своему вынужденному собеседнику, — Все просто вышло так неожиданно… — Эйнар пошел искать твоих родителей, не переживай ты так. — Эйнар — это?.. — Сын моих соседей. Я думаю, что вы знакомы, — перерывая возможную дискуссию отрезал Аднар, — а пока спи, тебя всего жарит. И больше без теплой одежды не выходи на улицу. Ты еще нужен живым всем. Дерево, знаешь ли, дорогое сейчас, а ты не полторашечка. Маттиас едва выдавил из себя некоторое подобие закономерной реакции на шутку, показавшуюся ему неплохой, хотя и настолько чернушной, что его ботинки после похода на побережье с ней сравниться не могли. Шум за дверью был даже очень кстати, ведь пауза вышла невероятно неловкой. Не из-за её причины, а просто потому что Харальдсон просто не мог найти в себе остатки сил на разговор с хоть каким-то содержанием. Пока Йоунассон открывал двери, благодарил Эйнара, если Маттиас правильно понял, и говорил с кем-то, небольшую комнатушку сотрясал приступ кашля. Лица на себе не имея, Харальд, тяжело ступая, вошёл в скромное жилище, чтобы застать своего сына бледным, словно смерть, которая нависла над ним, и не пребывающим в состоянии даже подняться на локтях с чужой кровати. — А теперь пошли домой, гулёны кусок.