Если предыдущие недели можно было назвать тяжелыми, то эти три стали настоящим Адом на земле.
Едва ли не посменно над Маттиасом кто-то присутствовал, наблюдая, как бы не пропало поверхностное дыхание. И, говоря честно, порою Харальд думал над тем, что лучше бы облегчение снизошло к его сыну.
Наблюдать собственное дитя умирающим было настолько сложно, что зрелый мужчина порою не мог смотреть на бледную кожу, впавшие щёки и холодный пот, выступающий на покатом лбу.
Он просто отворачивался, смотря на крыши Рейкьявика.
Кажется, первичные законы природы начинали брать верх над родительскими чувствами. Любовью и состраданием. Всё чаще мужчина задумывался над тем, как бы Маттиас отдал душу Богу и больше не мучался. Его маленький мальчик, его радость.
Хотя, возможно, дело обстояло в отсутствии человека, способном помочь. Или же каждый из таковых запрашивал столько, что обычный работяга просто не мог дать.
Харальд понимал: каждый хочет есть. Но не каждый в состоянии оплатить чужую трапезу.
Сейчас куда важнее договориться со священником. Но он же старый друг Ханнигана, прибывший с ним из Канады лет двадцать назад. Не должен ведь отказать в такой скромной просьбе, как исповедать эту негрешную юную душу. С другой стороны, в Рейкьявике умирают, словно мухи. Видимо, война, даже бушуя где-то далеко, нею же и остаётся, принося смерть и разруху в дома.
Платой за своё присутствие она избрала жизни. Но брала бы только солдатские…
— Пап, сегодня Эйнар обещал прийти, — слабо подал голос Маттиас, — ты не будешь против?
Харальд промолчал, направившись к выходу из комнатушки. Ведь сегодня не до Эйнара, чудесного, умного мальчишки, просто прекрасного человека. Кажется, практически единственного адекватного человека из всего близкого окружения Матти. Сегодня, насколько знал мужчина, должен нанести визит представитель касты духовенства, о котором он подумал минутой ранее. И как-то этот факт лежал только на поверхности сознания, не доводя сути своей до полного понимания взрослым человеком. Да, происходящее напоминало кошмар, но и верить в этот самый дурной сон несчастный отец отказывался, как бы сам себя не убеждал в том, что всё действительно происходит.
Мужчина медленно вышел в коридор, затем повернул на кухню, не прислушиваясь к привычному скрипению половиц. Давно бы пора их поменять, но как-то руки и финансы не доходили¸, а теперь всё и вовсе в подвешенном состоянии. Не до пола сейчас.
Сил на то, чтобы обратить внимание на заплаканную супругу, банально не было. Но и сказать, что его сие раздражает, Харальд тоже не мог. Только когда ребёнок, абсолютно чужой Августе, стал причиной её переживаний и слёз, мужчина понял, на какой чудесной даме женился.
И не сказать, что за столь позднее осознание ему не стало стыдно.
Две парящие кружки суррогатного кофе оказались на столе, а сам Харальд сел напротив жены, практически сразу заметив газету, разобранную на отдельные листы. Новость о том, что его племянника всё же нашли, лежала отдельно. Её еще утром прочли все, кроме Маттиаса, а вот некролог, лежащий прямо возле Августы, на глаза даже не попался. Тригвасон не увлекался чтением этих опусов. Напоминающих древние саги, которые он видел в последний раз ещё в школе. Больше он к этому виду искусства не возвращался.
И что-то подсказывало, что дело вовсе не в трупе, выловленном в море рыбаками, а именно в том клочке дешевой бумаги, пахнущей второсортными чернилами и размокающей при любом контакте с водой.
Маттиас слышал всё. Пытался уснуть, но боль в груди давала о себе знать, с каждой секундой нарастая, а потом выходя вместе с надрывным кашлем. Было бы ошибочно сказать, что под стареньким верблюжьим одеялом, привезенным ещё бабушкой с Германии, он мерз. Выходит, озноб вызван повысившейся температурой. Какая обыденная ситуация для последних дней.
Харальдсон поджал ноги, натягивая одеяло по уши и поморщившись от того, что оно неприятно кололо.
Кажется, ему сейчас стоит как-то остро реагировать, но глаза оставались абсолютно сухими. Неужели это страх за свою жизнь так отбил всё человеческое? И так, что чуждыми стали эмоции, переживания за близких?
Маттиас ужаснулся самому себе. Найденное тело Клеменса, неожиданная кончина фрау Ханниган… Сердце просто не выдержало, ведь потерять ребёнка… Юноша закусил край одеяла, сверля взглядом плотно закрытый лакированный шкаф.
Улавливая краем уха звуки сборов и тихие всхлипы Августы, Харальдсон уже было собирался вновь отчалить в путешествие по царству Морфея. Но госпожа Судьба решила, что так просто всё не может быть.
Снова Стефансон в дверях и снова из-за Маттиаса. Ей-богу, даже смешно в некоторой степени. И шатен уже подумывал над тем, чтобы где-то вписать образ пунктуального человека, застревающего в чужих дверных проемах.
Харальдсон резко сел, приводя волосы в божеский вид, хотя перед глазами закружились в невиданном танце черные пятна.
— Лежи уже, дурень, — известил о своём появлении Эйнар, параллельно шумно поставив стопку книг на захламленный стол, — это все передал тобою горячолюбимый понятный человек.
— И тебе привет, — нахмурившись, Маттиас нащупал огромные вязяанные носки и продолжил, натягивая их на себя, — это всё, что я пропустил? Или не забрал в начале года? Его не смущает то, что я скоро Богу душу отдам?
Эта бомбардировка вопросами немного вогнала Стефанссона в ступор, но не для этого он сюда пришёл, а для того, чтобы поделиться последними новостями. И не без влияния Аднара, чего скрывать.
— Для начала пообещай мне, что эта полка не станет пустой очень быстро, потому что её содержимое полетит мне вслед и с прицелом в голову, — глянув куда-то наверх, на ту самую переполненную полку, Эйнар краем глаза увидел заинтересованность Харальдсона, — и еще. Никто не собирается отправлять тебя в деревянный ящик и есть пирожки на твоих похоронах, ясно? Поэтому сиди и учи.
По обыкновению, Маттиас хотел было начать пререкаться, услышав не самые любезные слова в свою сторону. То ли возраст, то ли рост Стефансона его притормозили. Странное и глупое животное опасение более сильного противника. А если этот самый противник успел стать другом и завоевать доверие, то вдвойне тяжело.
— И что ж такого ты можешь мне рассказать? — игнорируя вторую часть сказанного, со всей возможной желчью произнес Харальдсон, несмотря на возникший интерес, — прямо настолько жуткого, что я могу послать тебя к черту на куличики?
Помрачневшее лицо собеседника дало понять, что дело нешуточное и отнестись к нему нужно соответственно. С тоской взглянув на похоронную процессию, организованную крайне быстро ввиду наличия места на кладбище, Стефансон, оттолкнув полезшего к окну Маттиаса, плотно закрыл раму. Следом за ней захлопнулись и двери.
И всё в полном безмолвии.
— Так что, мать твою, случилось? — Харальдсон переложил несколько листов бумаги в ящик.
— Садись и слушай. Внимательно, — чересчур серьезно, как показалось Матту, произнёс Эйнар, — сегодняшняя история с трупом и рыбаками может оказаться полной чухней, а твой братец живым-здоровым.
— В смысле? Если ты думаешь, что это смешно, то никто не ошибался, как ты. Это нихрена не смешно, ясно?!
Чтобы не потерять равновесие, Харальдсону пришлось ухватиться на столешницу, впившись в неё пальцами.
К горлу подкатил горячий ком, легкие опалил холодный воздух, а сердце бешено заколотилось, не то что бы выпрыгнуть из груди, но точно поломать ребра ко всем чертям собачьим.
— В абсолютно прямом, — Эйнар старался сохранить спокойствие, чтобы быть в состоянии сделать хоть что-то, если его друг предпримет какие-либо действия, не подумав головой, — в последний раз Клеменса видели в компании Ратценбергера. Это тот мужик, который рулит здесь эсэсовцами. Сейчас он в долговременном отпуске. И слегка подозрительно то, что исчез твой юродивый родственник в тот день, когда «Анна-Мария» с немцами на борту отчалила. Ты понимаешь, к чему я веду?
— Откуда ты это знаешь? — побледнев выдавил из себя Харальдсон.
— Узнаешь, как только поправишься. Им тоже хочется с тобой познакомиться, — таким же замогильным голосом был дан ответ.
***
Ранний октябрь радовал мягкой и сухой погодой, похожей на добрую осеннюю сказку, которую Иоахим слышал краем уха в далеком-далеком детстве.
Но с наступлением сумерек Шварцвальд преображался, скидывая золотой наряд. И тогда он становится похожим на то жуткое место, в которое водили Ганзеля и Гретель, желая избавиться от двух лишних ртов.
Перехватив удобнее узду, юноша пришпорил коня, переходя с рыси в галоп.
Копыта глухо ударялись о песок, оставляя едва виднеющиеся следы, ведь ни о каких дождях и речи идти не могло.
Уклонившись от ветки старой рябины, наклонившейся к манежу от своей тяжести, Ратценбергер привстал, не желая совершать множество однообразных движений, от которых потом едва переставлялись ноги, не то чтобы возникало желание поужинать или повторить что-то. В итоге на учебу он шёл толком неподготовленным, уставшим, но счастливым и довольным собой.
Пока такой расклад перестал нравиться отцу. После выговора все мечты о службе в кавалерийских дивизиях Вермахта остались в далеком прошлом.
Господи, этот мужчина даже угрожал продать Чеслава или пожертвовать на нужды этой самой кавалерии, чего Иоахим допустить не мог. А потому пришлось закончить со своей жаждой ветра в волосах, сведя до такого минимума, сколько возможно выдержать без вреда для нервов окружающих.
Что греха-то таить, сейчас парень пребывал в полном спокойствии и в ощущении счастья. Вокруг только он, прекрасный конь и лес, пронизанный лучами заходящего солнца.
Рейнхард подошёл совсем тихо, наблюдая за тем, как Чеслава загоняют в мыло. Странное польское имя для лошади.
Но и черт с этим. Чем бы дитя не тешилось…
Мужчина затянулся уже подкуренной сигаретой, смотря на сосредоточенное, но абсолютно радостное лицо сына. Оно и понятно: перемены в доме, новый человек, начало учебного года, постоянная нагрузка в Гитлерюгенде. Даже в кадетских корпусах при Кайзере такого бешеного темпа жизни для юных душ не было.
Мальчику определенно нужно где-то отдыхать, и слава Богу, что этим отдыхом стал не морфин или алкоголь, а верховая езда.
— Заканчивай, уже сереет и видно не дальше носа, — потушив сигарету об ограждение, крикнул офицер, прекрасно понимая, что вряд ли с первого раза дойдёт.
Сквозь ритмичные звуки удара подков о почву и шума крови в ушах, Иоахим всё же услышал обращенные к нему слова, но сделав для приличия ещё пару кругов, потянул узду на себя.
— Тише, Чеслав, — мягко приговорил он, направляя лошадь через манеж, напрямик к отцу, — я вас внимательно слушаю, герр бригадефюрер.
Действительно начинало вечереть и веять холодом со стороны леса. Солнце практически село, оставляя за собой лишь алую полоску, от которой толку было мало.
— Он очень устал? — погладив морду коня спросил Рейнхард, пока младший наездник спешился.
— Ещё минут на тридцать-сорок хватит, а потом кушать и спатки, — всё отшучивался Иоахим, откатывая рукава рубашки и застегивая манжеты, — и я подозреваю, что уже пора? Если так, то я пошел рассказывать сказки древних иудеев, что бы кто ни говорил.
Тяжко вздохнув, Ратценбергер передал поводья отцу, который смотрел на него с некоторым укором, но абсолютно безопасным. И парень понимал: никакого скандала или выволочки не будет. Это лишь шутка, которая была оценена.
Впервые за несколько месяцев Клеменс радовался происходящему. Он сейчас в Германии, в огромном доме, который весь ещё не исходил, в окружении прекрасных людей и под одной крышей с человеком, на которого был готов чуть ли не молиться, — Йохеном.
Кажется, Ханниган был единственным человеком, которому позволено так называть этого… Этого… Мальчик даже не мог подобрать слов, чтобы описать как-то емко даже самому себе.
Подхватив выпадающий плакат, свернутый в спираль, блондин собрался было отправиться покорять широкую лестницу, устланную ковром, но остальные труды членов Министерства пропаганды начали выскальзывать из рук, безбожно укатываясь всё дальше.
— Клеменс, у тебя всё нормально? — послышалось прямо над головой, от чего Ханниган резко выпрямился, сворачивая агитационный плакат НСДАП, говорящий о важности службы в регулярных войсках, — Может тебе помочь?
Иоахим не был до конца уверен, что на нем лица нет, как того требовала ситуация. Резко найти в себе притворную скорбь, если десять минут назад с головой крыли эндорфины, — дело весьма занятное. Но судя по ноткам испуга в глазах малолетнего существа напротив всё удалось.
— Я в порядке, — прижав к себе заветную бумажку, протараторил Клеменс, — а с тобой что? Ты совсем бледный.
Последний раз такую нездоровую бледность удалось увидеть на Маттиасе, когда ему совсем плохо было и его дядя Харольд уже купил клочок земли на кладбище, потому что никто даже не думал, что гонка с болезнью и временем может принести какие-то результаты.
Укол совести пришелся неожиданно. А ведь даже намекнуть о своём отъезде он не смог, а еще не знает, как здоровье любимого кузена.
Но в ответ Ханниган получил только тишину и сложенные плакаты.
— Я расскажу тебе, когда зайдем в твою комнату, хорошо?
До второго этажа они шли молча, лишь изредка Клеменс нарушал тишину, шморгая носом. Где он успел простыть — неясно. Может на своих первых в жизни полевых сборах Юнгфолька.
Ратценбергер мягко закрыл за собой двери, производя минимальное количество шума. Всё, чтобы не нарушить и без того жуткую атмосферу, которую он умел нагонять. Может поэтому ему было так легко манипулировать людьми
— Я знаю, что ты сейчас в полной растерянности и даже не знаешь, что тебя ждёт, Клем, — начал юноша, сев на кровать и усадив рядом с собой младшего, — я понимаю, что тебе страшно от самого факта неведения, но оставлять тебя в нём тоже нельзя. Ни мама, ни отец не нашли в себе сил сказать тебе…
Иоахим с некоторым удовлетворением заметил, что по-детски пухлые ладошки сжались в кулаки от волнения. Значит слова подобраны правильно.
–… вчера англичане устроили бомбардировку окраин Рейкьявика. И… и твои родители погибли. Я представляю, что ты чувствуешь и догадываюсь о том, что ты не хочешь мне верить. В газетах пишут про бомбардировку исключительно расположения войск. Чтобы не пугать гражданское население.
В этот раз выполнить поручение оказалось легче, чем представлялось в начале. Успокоить несчастного ребенка, осиротевшего при, скорее всего, обоих живых родителях, будет легче, чем сказать ему столько откровенной лжи.
Их учат быть честными, а на деле ради Идеи рушатся судьбы и наслаивается такой огромный ком лжи, что все можно назвать один словом — лицемерие.
Вместо детской истерики, которую Иоахим ожидал, он получил только глухой всхлип и обхватившие его руки.
— Прости их, прости… — прижимая к себе объятием за плечи и целуя в макушку проговорил юноша, — прости их всех, Йозеф…
***
Апрель 1944-го года выдался не то чтобы отвратительным. Он вышел каким-то дубликатом осени со всеми её прелестями. Уж тем более в Исландии, уж тем более в Рейкьявике, стоящем на побережье.
Семнадцатилетний юноша, кутаясь в шарф, бодрой походкой следовал в сторону порта. Обеденный час, многие рыболовы пристают к берегу, чтобы выгрузить выловленное, а кто-то только сейчас выходит в море, отдохнув после утреннего вылова.
Адский труд, но это основной источник дохода в островном государстве в северных широтах. Иначе здесь не выжить.
Маттиас сам подрабатывал на рыбацкой шхуне Аднара пару лет подряд, пока тот не понял, что хронический бронхит — это не шутки и пора убирать настырного паренька отсюда, иначе он рискует откинуть коньки раньше, чем-то требуется.
А от него требовалось. Но потом, когда Сопротивление укоренится в обществе и подполье окончательно, когда обретет поддержку и жертвы напрасными не будут.
А пока парень с кукольным лицом будет искать нужную пристань, чтобы переговорить со своим некогда спасителем, перебегая от одного навеса под другой, чтобы не промокнуть. Пока он будет радоваться жизни с друзьями, а дома пить горькую настойку полыни, чтобы не проснуться на окровавленной подушке.
Бедный, бедный мальчик. Сколько же тебе уготовано…
