Odyr

В звенящей тишине крупные капли дождя ударялись об окно, будто кувалды сотен рабочих, вывезенных в Германию. В последние дни уходящее судно, полное страдальцев, стояло перед глазами юноши, уводя его в чертоги разума. Много ли силы приложено, чтобы сломать их волю? Много ли боли они перенесли? Какова цена этого вопроса? Или достаточно надеть серую шинель и выгонять людей с их домов, сдабривая свою речь смачными немецкими ругательствами? Третий день Харальдсон оставался в монастыре с легкой подачи Аднара, который вовсе не хотел возвращаться в город. Идти самому тридцать километров не улыбалось, особенно учитывая мерзкую мешанину под ногами, в которой обувь так и норовила увязнуть. Вопросы у тех, кто не увидит долговязого бледного юношу утром в булочной, возникнут. Родители смирились с этими пропажами на день-два, но не оккупационные власти, которых настолько долгое отсутствие слегка смутит. Раскалывающаяся голова не давала покоя, ведь смрад дешевого воска, источающийся свечой, заполнил всю небольшую комнатушку. Осень подкрадывалась, Маттиас это ощущал каждым миллиметром своих души и лёгких. Ежечасный приступ кашля напоминал ему секундную стрелку, с поражающей точностью отсчитывающую мгновения, которые остались до верной кончины. Поражение собственной флегматичности принятия факта юношу смущала, но таковы сложившиеся обстоятельства. Вопрос стоял в ином: можно ли утащить за собой иного человека, на жизнь которого прав нет никаких. Если глядеть на факты, то ему и спасибо можно было сказать, если бы все не было омрачено смертью тетушки, которая души не чаяла в своем единственном сыне. — Матти, тебе здесь не слишком скучно? — тихий голос раздался со стороны двери и юноша непроизвольно повернулся, не отзываясь, — я принесла кофе, если его, хмхм… так можно назвать. Кристлин. Милая Кристлин, которая так добра к нему, практически ходячему трупу. Маленькое русоволосое солнышко, которое прогоняло все невзгоды прочь, просто обнимая и сопя в грудь. Вечно занятая своей писаниной и с кучей идей о том, что делать, когда закончится война… — И даже мне принесла? Ой, спасибо. …а он сам-то не знает, как жить потом. — Это же мелочь, а тебе лечиться нужно, — прихлебнув, девушка улыбнулась с ноткой смущения, — я тебе не помешала? Да кто может сейчас помешать? Разве что непредвиденный Армагеддон, по факту, мог усугубить ситуацию. Куда ещё хуже? — Я уже не вылечусь, Крис, — тусклая улыбка застыла маской на лице, — но за кипяток спасибо. Дис, безусловно, заметила резкое изменение настроения Маттиаса. Это видно было в аккуратном горделиво вздернутом носе и обострившихся чертах в неверном свете пламени. Немудрено, что неприятно слышать, как твои старания бессмысленны по большей мере. — Мне казалось, что ты куда более благодарный, Маттиас Триггви Харальдсон, — злобно стрельнув глазами исподлобья, девушка сжала чашку до побелевших костяшек, — и пей. Я не терплю возражений. — Разве ты только узнала об этом., — прищурившись, юноша, будто в противовес своим же словам, сделал большой глоток кофе, — должны же были рассказать о моем скверном нраве, слепой вере в чудо и недостаточной верности делу. Ах да, и о моей симпатии к немцам… Не успев остыть, напиток, кажется, ошпарил всё, что только можно, ощутимо плюхнув в желудок. Но Маттиас виду не подал, сохранив беспристрастное лицо. –…а я просто не хочу никого убивать, — Харальдсон рухнул на шаткую конструкцию, некогда бывшую кроватью, — понимаешь, я не убийца! Я не хочу пачкать руки в крови! Я отвратителен сейчас, да?! Это все вам говорит Аднар, я знаю! И он прав. Прав! — Матт, ты чего?.. — Кристлин стремительно пересекла комнатушку, присев возле раздосадованного парня, настроение которого в мгновение рухнуло к самому Аиду, — никто не говорит о тебе такого, глупости все, ты надумал. А он изменился, ничего с этим не сделаешь. И ты когда-нибудь поменяешься тоже, правда. Уголки рта нервно дернулись, обнажая ряд ровных зубов в полубезумной улыбке. До смешного грустно. Грустно осознавать, что остались считанные дни до того момента, что лучше уж самому кинуться под винты грузового судна: смерть будет быстрой и почти безболезненной, если головой попасть на железо. — Так я на самом деле не смогу поднять руку на человека, которого ждут дома жена и двое прекрасных сыновей… Холодные руки обвили шею юноши, пока он с выражением абсолютной отрешенности всматривался в пляшущий огонёк свечи. –…у меня ведь никогда такого не будет, я не имею права лишать кого-то жизни, — чувствуя чужие пальцы на губах, он отшатнулся едва не ударившись затылком о стену, — Крис, правда, не сто… Огонек на фитиле судорожно вздрогнул, прежде, чем погаснуть, а через мгновение разъяренный Аднар за свитер стянул Харальдсона на пол. Удар о старые доски рассек бровь — кровь мгновенно залила половину лица. — Сукин сын, — удар ногой пришелся по ребрам, — симпатии к немцам у него, погляди. Сдавленно вдохнув, Маттиас попробовал отползти, но уперся спиной в ножку кровати. Вот и всё. Финита ля комедия. Попытка встать окончилась ударом под дых, после которого так предательски начало двоиться в глазах. Очередной раз пнутый, юноша уже едва слышал голоса, не различал отдельных слов. Понятно было, что Кристлин, до которой дошел смысл происходящего, попыталась угомонить Йоунассона, но сама едва унесла ноги. — Дешевая дрянь, — куда более отчетливо было обращено к Харальдсону. Хмыкнув, юноша старался встать на локтях, совершив едва ли не последний рывок, прежде чем провалиться в беспамятство.

***

Тяжелое молчание повисло в гостиной, нарушаемое исключительно скрипом фамильного серебра о фарфор. Утро выдалось прохладным и хмурым, все будто кричало о том, что лето перевалило во вторую половину, и настроение у всех было соответствующее. Никаких легких разговоров ни о чем, ни единого проблеска улыбки в предчувствии приятного дня. Впервые на памяти Клеменса проводы герра Ратценбергера в Рейкьявик были такими тягостными. И юноша чуял, что проблема обстоит вовсе не в отъезде. Закончив с содержимым тарелки, Ханниган не мигая смотрел на легкий тюль, слегка треплемый ветром в окне напротив. Так тихо, но о чём говорить? О том, что русские уже в Польше? Или о том, что все с замиранием сердца в предчувствии бед, ждут высадку янки где-то на западном побережье? Одно лучше другого, ей-богу. — Клеменс, ты уже доел? Парень встрепенулся, роняя вилку, которую крутил в руках уже минуты полторы. Столовый прибор звонко ударился о пол, возвращая замершему воздуху в гостиной движение. — Вроде как, — виновато улыбнувшись, Клеменс полез рукой под стул, скашивая взгляд на Иоахима, который абсолютно равнодушно расковыривал желток жареного яйца. Полное отсутствие реакции несколько смутило блондина, ведь неправильно выходит. В его памяти четко закрепился несложный алгоритм: нелепость-раздражение-наказание. С недавнего времени последние приобрели новые черты, что Клеменса очень и очень настораживало, хотя будет несправедливостью отметить, что никакого удовольствия он из этого не извлекал. Напротив. — Тогда сыграй что-то бодренькое, сил нет глядеть на эту кислую мину, — офицер понизил голос, вперившись взглядом в старшего сына, давая понять, что это ему адресовано. Иоахим моргнул, возвращая себя в мир действительный, в котором место имел ветер, играющий с гардинами, вилка на полу, тонкие сжатые материнские губы, отблеск тусклого августовского солнца на резной ножке стола. — Рейнхард, — Магда сверкнула холодными серыми глазами, тонкими пальцами обхватывая фарфоровую чашку, наполненную свежесваренным кофе, — не терроризируй детей. — Всё в порядке, la maman, — Клеменс рывком поднялся, направляясь к фортепиано, которое стояло столько, сколько помнили себя обитатели этого дома в двух поколениях, — всё в абсолютном порядке. Но ничерта в порядке не было. Расположение духа изменилось буквально за пару секунд, стоило лишь кинуть взгляд на нахмуренные брови Йохена. Что-то не так. Юноша это явственно чувствовал, но выразить никак не мог. Разве что обратиться к творчеству Баха, но кто играет его за завтраком? Окинув инструмент взглядом, Клеменс сел, невесомо накрыв клавиши пальцами. Секунда концентрации — и помещение залила легкая мелодия, написанная самым знаменитым венским классиком¹. — Mein Vater, ты хотел поговорить, — неожиданно подал голос Ратценбергер, всем своим видом показывая, что боле не намерен задерживаться за столом, — что произошло? — Мэгги, мы буквально на пару минут, — офицер встал, легко коснувшись плеча супруги, — чай без нас не пейте. — Поздно, — с налетом иронии произнесла она, повернувшись к Рейнхарду, — я уже начала и не остановлюсь, пока не закончу. Наблюдая за шутливой перепалкой Eltern, младший Ратценбергер не находил себе места, уж слишком явно нервничая для юноши его положения. Нельзя так воспринимать происходящее, даже если абсолютно уверен в своих догадках. Это начинает тянуть на глупость. А он неглупый мальчик, все же чудесно об этом знают, ведь так? Так?! Наконец его практически потащили на крыльцо. Но так легче. Не видно маму, которая уже и так волнуется, чересчур старающегося Клеменса, повисшую мрачность, бросающую тень на каждую пылинку в воздухе. Поток свежего воздуха дунул в лицо парня, растрепывая волосы, как и четыре, без малого, года назад. — Пошли, — на ходу кивнул мужчина, задержавшись на долю секунды в дверном проёме, — это ненадолго. Тяжёлый вздох проводил звук набоек сапог, самую малость отдалившиеся по коридору. И без того тяжелая голова уже разрывалась отголосками вчерашнего шнапса, выпитого в гордом одиночестве в своей же комнате. Уже и затихла музыка, так усердно выбиваемая из инструмента, сверху послышались разговоры горничных-полячек, едва различимый перестук каблуков туфель, отданных им матерью. Вдруг все затихло. Утренняя прохлада окутала юношу, стоило ему выйти на улицу. Отец докуривал, глядя на лес, и на него обратил внимание, лишь когда Иоахим подошёл совсем близко. Розоватые лучи гуляли по дереву и белому камню, придавая ему самую малость иллюзии жизни. Но ударить по глазам он также не забыл. Рейнхард с толикой иронии, по-отечески тепло протянул серебряный портсигар. — Я не курю, — с трудом сдержав порыв взять предложенное, ставший рефлекторным. В очередной раз за утро Йохен корил природу, над которой человек власти не имел, как бы он ни старался. Перед самой трапезой он не смог сдержаться и едва не попался на глаза прислуги, зажимая Клеменса в нише коридора. Но это же незаконно быть таким красивым. — Не ври мне, — без тени сердитости сказал обер-офицер, наблюдая за тем, как парень перебирает сигареты, выбирая себе, видимо, набитую плотнее остальных, — не думай, что за пять лет никто ничего не заметил. Ты мне расскажи, что в ближайшие года четыре собираешься жениться и кто-то есть на примете. — А вот про это я ничего ещё не говорил, — вовсе не отрицая первую часть реплики, Йохен нащупал спичечный коробок в карманах брюк. Только сейчас на него свалилось осознание, что детство ушло бесповоротно и окончательно вместе с короткими брючками в шкафу, которые до сих пор носил Клеменс, следуя уставу Гитлерюгенда. С галифе же на плечи легла и ответственность за близких. И что же, выходит, отец считает его равным? Неожиданные повороты мутных неоформленных мыслей заставили затянуться, не обращая внимания на выжидающий взгляд собеседника. — В академию ты не едешь, — кинув в пустую консервную банку окурок, бригадефюрер пару секунд созерцал своего отпрыска, давящегося дымом и хлопающего ресницами, поскольку последний резко ударил по, и без того, красным глазам, — разбирай сумки, радуй deine Mutter и Kleiner Bruder. И ещё… Младший Ратценбергер напрягся, словно гончая, учуявшая зайца, стараясь всем своим видом показать, что полностью спокоен, лишь закушенная губа и нервные постукивания по сигарете выдавали его. — …береги их. Прислушивайся к Магде и не ерепенься, если это противоречит твоим мыслям и убеждениям. Она мудрее всех нас вместе взятых. Когда поймешь, что всё совсем плохо, то свяжись Борманом. — Который Мартин, что ли? — неуверенно вставил свои две рейхсмарки шатен, — и меня в любом случае призовут. Зачем мудрствовать? Рейнхард снисходительно улыбнулся, едва дослушав вопросы: — Да, Мартин. И не призовут, будь уверен. — Что он тебе рассказывал? — протянув руку, Клеменс уставился на свое запястье, по венам которого Иоахим уже пустил «жидкое золото», способное вернуть к жизни их обоих. Ратценбергер, со вздохом отложив шприц, притянул к себе юношу, обвив рукой его шею. Слова могли бы помешать, но оставлять этот вопрос без ответа не следовало. — Сказал, чтобы я тебя берег, — оставив невесомый поцелуй на лбу, бывший курсант бережно взял кисть Клема, аккуратно проводя по флангам пальцев, — и твои ручки холеные, маэстро.