Нежность на минималках

Сергей Боже, как я ненавижу понедельники! Их, вот реально, придумали какие-то конченные садисты для того, чтоб мучить добрую половину людского рода. С трудом продираю глаза и вижу, что батя сопит в две дырочки, а телефон показывает без десяти восемь. Откидываюсь снова на подушку и пытаюсь сообразить, сколько ещё можно поваляться, и тут… Совсем нецензурные матерные обороты всплывают в мозгу и попутно крутится один обычный вопрос: почему? Почему я, дурак, вчера не поставил будильник? И, как ни странно, ответ появился сам. «На сероглазого блондинчика Тёму дрочил во всю и представлял его во сне!» Резко вскакиваю и дальше изображаю Итана Ханта из «Миссия невыполнима» и, как псих, бегаю по квартире, попутно роняя стулья и разыскивая носки и другую одежду. Можно было бы, конечно, забить и прийти ко второму уроку или даже к третьему, но в восемь у нас по понедельникам алгебра, и математичка обещала меня спросить. — Вам, Карпов, надо усиленно заниматься — ЕГЭ на носу! — ещё с прошлого года трындела старая кошёлка Зинаида Романовна. Быстро кое-как одевшись и схватив рюкзак, несусь в школу. Грязь, лужи, машины, светофоры — всё пох. Хорошо наш охранник, да какой там охранник — просто мужичок средних лет, почитывающий газетки и покрикивающий на мелкую школоту — дядя Боря меня знал. Пропустил без бэ, хотя звонок уже прозвенел, и я рванул на второй этаж. Влетел я за секунду до того, как эта старая грымза взялась за дверную ручку. И только плюхнувшись на своё место, увидел, как ни хуя не знакомый чел, занял соседнее Вовкино место за партой. А на других сидели тоже малознакомые индивиды. — Карпов, вы что забыли в девятом классе? Не нравится в одиннадцатом? — высокая, с маленькими глазками-пуговками, и тонной презрения ко всем, кто ниже её по статусу, вот почему я её терпеть не могу. Выскакиваю, попутно доставая мобилу, и тыкаю в Вовкин контакт. — На вашем счету недостаточно… — да, что за нах-то, а? Подскакиваю к расписанию. Ну конечно, взяли вот сегодня и поставили вместо точных наук с утра, великий и могучий. Пришлось нестись в правое крыло, там, на первом этаже сразу за лестницей, у нас обитель Русского языка и Литературы. — Можно? — распахиваю я дверь со всей дури. Серые глаза во всю уставились на меня. Блондин стоял у доски и, по ходу, что-то интересное рассказывал, раз вон, почти весь класс слушал во главе с Галиной Павловной. По школьному «Галка-палка», ну просто реально, у неё рост метра два, ну или чуть меньше или больше, и ещё она, когда говорит, немного картавит. Ей бы учительницей французского быть. Короче, длинная ворона такая, но из-за имени стала — галкой. — Быстрее, Карпов. Я мигом залетел и упал рядом с Вовкой, который, от нефиг делать, чего-то рисовал на парте. — Достаточно, Веснин. А теперь расскажите какое-нибудь стихотворение. Помните? — Конечно. Стихотворение про одиночество: «Одиночество — это идти домой не спеша. Не ждать наступление лета, хоть и замёрзла душа. Проводить все дни в интернете, загоняя себя в никуда. Быть тем, кто за это в ответе и жить ожидая конца. Одиночество — это пропущенный вызов. Тишина в голове и бессмысленность слов. Одиночество — это закрытое сердце. Это мир, что остался после тебя. Это — холод ночей без надежды согреться. Одиночество… Это весь я. Вот, казалось бы, обычный пацан что-то там рассказал у доски. Но вот, когда он говорил, глаза его смотрели на меня. И я точно не путаю или фантазирую — точно, он смотрел на меня. Серые горы с непокорными вершинами глядели на меня. А голос у него какой выразительный! Да, с таким талантом ему надо в Москву куда-нибудь! Ну, где там одарённых учат?.. — Что ж, неплохо. Но в следующий раз попрошу процитировать известных классиков, — вякнула училка и что-то чиркнула в журнале. — А, так это запросто! — откликнулся пацан и, вернувшись к доске, гордо начал. — Александр Сергеевич Пушкин, «Ночь»: Мой голос для тебя и ласковый, и томный Тревожит поздное молчанье ночи тёмной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви текут, полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются, и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… Люблю Тебя! «Сука! — он опять посмотрел на меня. — Играется он, что ли?» — По-пидорски как-то! — заржал Ноздря. Взгляд. Взгляд у блондина стал надменным, будто директор цирка заметил шавку, что начала лаять не по команде, тогда как все более страшные звери сидели молча. — К твоему сведению, Пушкин был тот ещё бабник. А вот геи могут такими же талантливыми, как и натуралы. Класс умер на пару секунд. Даже Вовка, вон, черкать на парте перестал. Девчонки, вон, наушники из ушей вынули и уставились на сероглазого. — Чё-ё? Ты чё пидоров поддерживаешь, что ли? А может ты сам пидор? — Пидора ты в зеркале увидишь! Бац! Галка-палка шмякнула журналом по столу. — Молчать! Веснин на место. Неверов, ещё раз услышу мат от тебя, пойдёшь к директору. Да, по ходу, новичок за словом в карман не полезет. Ну теперь интересно, что будет, когда наши его «попиздеть о жизни» пригласят. Типа, кто такой и чем занимался? Терпеть не могу такие уебанские приколюхи. Как на зоне, честное слово! Да, новый человек всем интересен, но нах вот такие «правилки» ему устраивать? Никогда этого не понимал! Но участвовал, куда без этого. После звонка едва Галина Павловна свалила, дежурно предупредив, что сейчас у нас здесь же дубль два. Ноздря, Колян, а потом и мы с Вовкой подтянулись к парте блондина. Наши девчонки всё поняли без слов и свалили типа на перемену. — Слышь, новенький, а за базар отвечать надо! — вылез вперёд Ноздря. — Перед кем это? — и глаза удивлённые. «Да, он, по ходу, вообще не в курсе, что его сейчас пиздить будут!» — Перед нами, ёпт! — рука Неверова выхватила учебник из рук Артёма и швырнула на пол. — Подними! — ну надо же, у него в голосе твёрдость появилась. — Чё? Дальше, я немного охуел, и скорей всего не только я. Белобрысый быстрым движением вскочил, схватил Ноздрю за руку, вывернул её, а потом взял с парты карандаш и приставил его к носу Неверова. — Я что, блядь, непонятно говорю? Подними учебник! — Пиздец тебе, урод! И тут Артём реально воткнул карандаш парняге в нос, протыкая ноздри. Тот отпрыгнул и заверещал, заливая парту нашего ботаника Сашки кровью. Мы все отшатнулись. — Новенький, а ты не прихуел ли? В новой школе первый день, а уже беспределишь! — Вовка наконец вылез вперёд, как и положено всем альфачам. — Где беспредел? Быдлан за дело получил! — Этот быдлан — мой друг! — Сочувствую! — Слышь, ты вот щас реально нарываешься! — и Вовка навис всеми своими ста девяноста сантиметрами над блондинчиком. — И чё ты сделаешь? Ну вижу, пора прекращать этот цирк для уродов. Хватаю Вовку и оттаскиваю. — Остыли, бля! Чё хочется помахаться, что ли? Заладили: пидоры, пидоры, будто поговорить не о чем! — Не пидоры, а геи! — мы все молча уставились на сероглазого. — И геи тоже — люди! — А, а ты чего их защищаешь? — влез Колян. — А мне самому парни нравятся! Это был даже не эпичный пиздец. Нет. Это, блядь, АПОКАЛИПСИЧЕСКИЙ ПИЗДЕЦ! Захотелось схватить стул и пиздануть по этой симпатичной роже, со словами: «Да что ты, блядь, такое говоришь!». Мы охуели! Все и сразу. Живьём увидели настоящего гея. Ну, я точно до этого их в живую не видел. Когда лимит времени прошёл и девчонки вместе с училкой заползли в класс, Вовка, глядя на новенького, как на немецкого оккупанта, который сжёг родную деревню, сквозь зубы бросил: — После школы, на поле. Пизда тебе, пидор!