Искалеченные

Все так же, как и год назад. Как и два. Теперь Маттиасу шестнадцать. Это раз, когда он празднует всеобщий день рождения, как ребенок. Совсем скоро, на других торжествах, он будет, как взрослый – стоять и томно смотреть издалека, изредка покачивая головой. То есть, формально, конечно, он будет еще несовершеннолетним. Зато теперь его не будет заставлять петь заунылые песни на каждый праздник и вышивать иконы крестиком. И с этого дня он будет жить в доме своих родителей, а не в общем интернате. Ему странно и непривычно от этой мысли. Он, разумеется, виделся с родителями, даже несколько раз на дню. Но неизменным оставалось одно – большой корпус, около сотни таких же, как он, мальчишек и общая комната с двоюродным братом. Придется отвыкать от привычного порядка вещей, и Маттиас пока не знает: радоваться или плакать. Лицо Клеменса тоже растерянное – это трудно не заметить. Брат никогда не умел скрывать свои эмоции. Он честно тянет песню, не сбиваясь, но в его взгляде читается задумчивость и удивление. Это нельзя ни увидеть, пусть в его глазах, как в выпуклых линзах, отражается красноликий огонь, затмевая зрачок и радужку. Крест не горел – вокруг него, скалясь и рыча, бежит волк, размером с худого медведя и желтыми-желтыми горящими глазами. От его прытких лап тянется шлейфом огонь. Зачем ты тут? – спрашивает он его в мыслях, - убегай скорее. Волк, будто услышав его, последний раз взмахивает хвостом, оставляет после себя длинный язык пламени и растворяется в миллион черных искр, уходящих в небо. Теперь же крест – да, обыкновенно горит, медленно исчезая в пламени и дыме. Для всех остальных так и было изначально, без всяких мифических волков. Только Маттиас завороженно наблюдает за летучим пеплом, в который превратился диковинный зверь. Песнопения постепенно стихают, толпа редеет, а деревянный крест доживает последние минуты. Ежегодный ритуал подходит к концу, и Маттиаса это радует, как не радовало никогда прежде. Он отходит чуть в сторону, и Клеменс тут же следует за ним. Брат легко улыбается, делает вид, что доволен происходящим. Хватит врать. Клеменс тут же мрачнеет, будто услышал его мысли. Но причиной резкой смены настроения, как оказалось, были приближающиеся родители и преподаватель по хору – певчий. Скорее всего, именно присутствие последнего раздражает брата – у них напряженные отношения, Маттиас ни раз это замечал. Начал отец Клеменса, остановившись рядом: - Ты стал уже совсем взрослым, сынок. Поздравляю. И тебя, Маттиас. Дядя стоял в позе, совершенно неподходящей для поздравления. Очевидно, что торжественная речь для него – обыкновенная формальность для привлечения внимания. Он нервничает – трет руки друг о друга и бегает глазами. Отец Клеменса в принципе всегда был нервным человеком, но сейчас, очевидно, что-то особенно его беспокоит. Возможно, то, что вместо него, Клеменс предпочел злобно рассматривать церковного регента. Прямо таки сжигать взглядом: до пустой черепной коробки и обглоданных костей. - Спасибо, - он переводит недовольный взгляд на родителя, - отец. - На самом деле, я пришел тебя кое о чем спросить, - вдруг сказал певчий, и лицо Клеменса заметно напряглось. Он не стал вновь обращать взгляд к нему. - Что? - У тебя своего рода талант, - начинает он, сложив мощные руки, - один на миллион. Поэтому я хотел предложить тебе продолжить занятия… - Я не хочу, - Клеменс отвечает односложно, но Маттиас все равно слышит в его голосе нотки агрессии. Кулаки брата сжались до побелевших костяшек. Певчий разводит руками, разворачивается к родителям и раздосадованно качает головой, будто отыгрывает разочарование в каком-нибудь дешевом театре: - Он не хочет. - Еще захочет, - заявляет отец, скрестив на груди руки. Его нервозность сменяется злобой, и Маттиас начинает беспокоиться. Нужно выждать нужный момент и тихонько увести Клеменса подальше из агрессивной среды. - Послушай, милый, - неожиданно нежно говорит тетя, взяв Клема за руку, - мы ведь не вечные. Всем нам нужна замена. Вот и регент ищет себя ученика. Ты подумай еще – очень почетная должность. Ни о чем не будешь беспокоиться дальше. Если Бог дал, то… Мать не успевает договорить, как Клеменс грубо выдергивает кисть руки из ее слабой хватки. Она так и застыла с раскрытым ртом, как истукан. Брови ее театрально взмыли вверх, как у шлюхи-актрисы. Маттиасу все происходящее до ужаса напоминает искалеченную версию цирка Шапито, в которой итог может быть плачевным. Особенно его беспокоит реакция отца Клеменса, который уже чуть ли не кипит от гнева – больной человек, что с него взять. Срочно надо брать управление в свои руки, иначе Бог знает, во что это все выльется. Маттиас перехватывает руку Клема. - Я поговорю с ним попозже и постараюсь убедить. Но не сейчас, пожалуйста, нам срочно нужно уходить, - бросает, не останавливаясь, утаскивает брата в противоположную сторону. Как только они отошли на безопасное расстояние, Маттиас сходу поинтересовался: - Почему ты так нервничаешь? Знаешь же, какая у тебя отец истеричка! И сам ему и уподобляешься. Будто не знаешь, на какие фокусы он способен! Ну серьезно, Клем. Брат только разве что не скалится от злобы. Его склера помутнилась под пеленой агрессии. - Лучше помолчи, - шипит сквозь зубы. Как кобра. Или, может, другая ядовитая змея, но других Маттиас никогда не видел. На самом деле, он так редко наблюдал брата в гневе, что и забыл, что тот способен на подобное. Во всей этой ситуации очевидное потайное дно – Клеменс не стал бы так злиться без причины. - Давай поговорим, - предлагает Маттиас, утягивая кузена в сарай неподалеку. Этих мелких построек на территории секты немало, все-таки основной их промысел – земледелие. Маттиас оглядывается, чтобы рядом не было никого из членов общины. Задвигает тяжелые двери и, вздохнув, тихо спрашивает. - Что случилось? - Ничего, - бурчит Клеменс,– пошли уже. Брат предпринял попытку открыть дверь, но Маттиас чуть грубее, чем нужно, отдернул его за плечо: - Никуда мы не пойдем, пока ты не объяснишься. Еще бы не хватало, чтобы ты при остальных родственниках вел себя, как бешеный. - Ты меня сам сейчас выводишь. Реально, Матт, ты не можешь хоть один, блять, раз не лезть, куда не просят? У меня что, в конце концов, не может быть хоть какого-то личного пространства? - Послушай, я… - Помолчи. Ты невыносим. У Клеменса такое выражение лица, будто он хочет кого-то убить. Он молча оперся на стенку и также молча смотрит себе под ноги, поджав губы. Маттиас не видит, но точно знает, что он почти трясется: от эмоций, разрывающих нутро. И в тот момент, когда Клем, наконец, закрывает глаза, он чувствует как темное, липкое обволакивает его шею. Плечи. Лопатки. Сердце. Ты и правда невыносим, Матт. Кроме того, бесполезен. Слишком лезешь в душу. Всегда. И каждый раз никому не можешь помочь. Только говоришь много. Льешь, блять, долбанную воду. Маттиас хочет вжаться внутрь от внезапно накатившего страха. А еще ты сумасшедший. Что за хренотень у тебя сейчас в голове? Подумай над своим поведением, серьезно. Обратись к святому и вечному, в конце-то концов. Не будь таким мерзким. - Если тебе станет легче, ударь меня. Пожалуйста, ударь меня. Я чувствую себя таким виноватым. Пожалуйста. Клеменс поднял глаза. От предложения он явно не в восторге. Скорее даже раздражен бредовым слогом. - Ты слышишь, что говоришь? Что за чушь? Либо ты не позоришься и молчишь, либо я тебя реально сейчас поколочу. - Колоти. Ты ненормальный. Удар приходится на щеку. Короткий, сильный, обжигающий. Перед глазами будто проносится молния: ослепляюще, так светло, что ничего не видно. Рядом тяжело дышит Клеменс. - Черт. Прости, пожалуйста. Я не в себе. - Все хорошо. Маттиас вдруг ощущает внезапное спокойствие, которое горячим и густым разлилось под его ребрами. Будто так все и должно быть. Так тебе и надо. Да, я заслужил этого. - Теперь ты, надеюсь, успокоился? - Прости. - Все хорошо. Потому что так ему и надо. И потому что он знает, что Клеменсу в сотни тысяч раз больнее, чем ему сейчас. Боль измеряется не в том, насколько глубок порез или сильна ссадина. Боль растягивается временем. Щека перестанет гореть, и все вернется на круги своя. Совершенно обыкновенная регенерация организма. - Я, правда, не знаю, что на меня нашло. Мне так жаль. - Главное, что тебе стало легче. Мне уже не больно. - Матт, ты не понимаешь. Меня пугает это. То, что мне от этого легче. Нельзя выражать эмоции таким способом. Это полностью аморально. - Я сам тебе предложил. Меня ты можешь, честно, я не обижусь. - Ты тоже ближний мой. Они долго смотрят на белую стену. Молчат. Если бы боль была чуть меньше, он бы кричал. Пока они молчат, голоса в голове не стихают. Маттиас знает, что слова их правдивы. Это все так грустно. В самом деле. Мне, правда, так жаль, что мы обречены на плохой исход. Что вряд ли мы когда-нибудь выберемся отсюда и заживем нормальной жизнью. Вся эта гниль уже вгрызлась в наши умы, прорастает насквозь. Если ее как-то выковорять, сжечь, убрать, то ты станешь уже другим человеком, Клеменс. Это невозможно. Смерть сквозь жизнь. Только смерть избавляет от боли. Или любовь, которой, как известно, на всех не хватит. Если это так, то я бы хотел, чтобы всей моей любви хватило хотя бы на тебя. Маттиас целует его, почти растворяясь в процессе. Щеки, плечи, губы, пальцы – мало, мало, удушающее мало. Клеменс слабо отвечает, будто боясь. Сквозь стоны и блаженные выдохи, он тихо хнычет. - Тебе неприятно? - Я не могу. Я не могу, Матт. Когда я закрываю глаза, то вижу не тебя. Клеменсу страшно. Маттиас кивает и молча открывает дверь. Солнце тут же пробилось в комнату. Мерзкий жирный свет. Так не хочется жить под ним.