Искалеченные

Ледяная вода резко опрокидывается на его тело. От неожиданно низких температур, у него на две секунды сбивается дыхание. Желудок и легкие словно сжимаются в тиски. Горячие свежие полосы на спине будто ошпарили кипятком — все равно игра контрастов. Огромный чан, в котором обыкновенно топчут виноград для вина, еще какое-то время наполняется водой. Маттиас обнимает колени, поджимая их к груди — лишь бы поверхность тела стала меньше. Жмурит глаза. Все рецепторы будто парализовались бесконечной морозной болью. Когда чан наполнился, отец хватает его корявыми пальцами за лицо и с силой опрокидывает на спину. Вдавливает сильнее вглубь ванны — вода тут же заливается в нос, и Маттиас закашливается. Пресс напрягается до рвотных спазмов, и ему кажется, что его сейчас вывернет наружу, прямо так — лососевыми кишками к верху. Сквозь мутную пелену, он видит силуэт отца, чувствует его сжатую ладонь на нижней половине своего лица. Воздуха начинает не хватать. Маттиас инстинктивно вырывается, чтобы заполучить заветный кислород, но у отца получается удержать его еще пару мгновений. После, доля секунды — заветный вдох, родитель тут же вдавливает его обратно, на этот раз, придерживая второй рукой за плечо. Новая волна хоронит его под собой, слизывает, как песок с берега во время прибоя. Спина горит, мозг отказывается работать без подпитки. Маттиасу кажется, что он теряет сознание, перед глазами множество пляшущих темных пятен. Он думает, что сейчас умрет. И похоронят его тело под землей, как под водной гладью. В последний момент, когда ему уже казалось, что он вот-вот отключится, отец выпускает его. Когда голова оказывается над водой, Маттиас начинает быстро и жадно дышать. Сердце его стучит то быстро-быстро, как автономный механизм, то совсем медленно, будто сейчас остановится. Отец берет тазик с пола и одним движением выливает содержимое на спину сына. Страшная боль сковывает тело. Ему хочется кричать, но вместо этого он кусает колени, оставляя на эпидермисе кратеры от зубов. Рубцы на спине пылают, как если бы к коже приложили накаленную керосиновую лампу. На него вылили соляной раствор. Маттиас старается смыть его водой со своей спины, но не выходит. Щелочь беспощадно грызет нежное мясо. Еще несколько секунд, и отец за руку вытаскивает его из чана. Когда пятки касаются пола, Маттиасу, на контрасте с ледяной водой, кажется, что под ними горячий песок. Папа накрывает его голое тело одеялом. Маттиас заворачивается в него. Зубы так сильно стучат друг о друга, что кажутся хрустящими. Отец целует его в лоб, молча крестит. Затем тихо говорит: — Надеюсь, ты понимаешь, что это вынужденная мера. Я уже давно простил тебя, но Всевышний не так милосерден. Надеюсь, теперь ты каешься. Маттиас молчит, горящий от пережитого. — Я люблю тебя, сын. Отдыхай. Мужчина выходит наружу, на секунду помещение заливает утренний свет. Маттиас садится в угол сарая, глубже завернувшись в одеяло. Тело все еще трясется, а дыхание не может выровняться. Он знает, что скоро придет к нему. Обволакивающая пустота и клейкий голос. Вот только не смей себя жалеть сейчас. Ты сам виноват в случившемся. Мне больше жаль человека, который сейчас кусает свои пальцы до мяса из-за тебя. Маттиас хватается за сердце, которое внезапно закололо, и откидывает голову назад. Всматривается в кривой потолок. Ты, случаем, не представлял его на месте себя сейчас? А знаешь, такое ведь наверняка было. И не раз. Вспомни вечные побои на его теле. Маттиас жмурится до боли в веках. Пытается отогнать навязчивого собеседника. Ты отвратителен. Тебе плевать на своих близких. Моральный урод. А теперь действительно. Закрой глаза и молись до белого исступления. Сделай хоть что-то, мать твою, правильное. И Маттиас действительно закрывает глаза и твердит про себя бесконечно много святых слов. Они роются в его голове, выжигают на извилинах распятия. Ему физически больно от их количества, он перебирает их, сортирует, но меньше их не становится. Он засыпает, и даже во сне ему мерещатся одни лишь лики святых, стоящие на залитых кровью полях боя. Будит его ласковая, легкая рука. Он просыпается, дрожа губами, и шепчет лишь: — Клеменс? — Нет, это я. Маттиас открывает глаза и видит Ронью. Ее глаза обеспокоенно бегают по его физиономии. У нее доброе выражение лица, и Маттиас ему верит. — За ним сегодня отец следит, чтобы к тебе ни на шаг. А он ведь переживает, поэтому попросил меня прийти. Маттиас кивает. Ее голос почти столько же успокаивающий, как и у Клеменса. Возможно, даже более. Но для Маттиаса все голоса не достаточно такие. — Ты как? Спину секли? Показывай. Я мазь принесла. Он с долю секунды мешкается, потому что спина все еще горела от соли. Пришлось собраться, чтобы открыть тело для новой боли, пусть и исцеляющей. Он немного спускает одеяло, оголяя выпирающие позвоночник и ребра. — Ох, черт. Это тебя папа так? — Нет, он руки не хотел марать. Попросил старшего брата. — Жесть, я всегда думала, что братья и сестры — это опора. Конечно, не все мои братья и сестры согласны со мной, но все же. Не понимаю этого. Кстати, мазь щиплет. Сейчас больно может быть. Она выдавливает лечебную мазь на подушечку пальца и втирает ее в один из рубцов. Маттиас шипит сквозь зубы, но терпит. — Сам посуди, нас учат, что надо любить ближнего своего. А какая любовь к чужим людям, когда ты родного-то ей одарить не можешь? Маттиас понимает, что разговорами она пытается отвлечь его от боли. И он благодарен за это. Пусть и ее слова заставляли неприятно ныть что-то в груди. — Сегодня на утренней молитве, одного мальчика пнули, потому что он слова в молитве перепутал. — Страшно, что это уже привычным делом становится, — он решает поддержать беседу, чтобы Ронья не чувствовала себя неловко. — Но самое страшное, когда ты начинаешь позволять себе также делать. Как стадное чувство. Мол, все своих детей бьют, а я что, не как все, что ли? Это отвратительно. Человек вообще почему-то очень быстро приходит в агрессивное состояние, если ему это позволить. Маттиас согласен с ней, но сил на активную беседу не хватает. Впрочем, похоже, девушка это понимает, поэтому ничуть не смущается. Ее пальцы почти невесомо оглаживают раны, и Маттиасу кажется, что ему уже стало легче. — Вот и все, — тепло улыбается Ронья, прикрывая спину одеялом, — отдыхай. — Спасибо. — Да не за что. Еще что-нибудь болит? Она садится напротив него. Наконец, Маттиас может разглядеть ее лицо. Волнующиеся светлые глаза с раскрасневшимися от лопнувших веточек капилляр белками. Тяжелые веки с темно-синими просвечивающими сосудами. Детское лицо с тяжелым грустным взглядом. — Ты сама-то как? — В смысле? — Ты плакала? У тебя все хорошо? Ронья поджимает губы, отводит взгляд. Мешкается. Значит, что-то точно неладное. Маттиас видит, что она не хочет говорить на эту тему, и уже собирается извиниться за бестактность, как она тихо выдает: — Как в этом месте что-то может быть хорошо? Может быть или очень-очень плохо, либо совсем-совсем никак. Но если ты насчет синяков — то у меня просто кожа тонкая. Не переживай. — Это слишком даже для тонкой кожи. Тут же добавляет: — Но если не хочешь говорить — не говори. — Я хочу. Она встает с пола, сжав руки в тугой кулак. Выражение лица ее такое, будто ей и стыдно, и плохо, и злостно. Она молчит несколько секунд, собирается с мыслями. Маттиас не может понять, какие эмоции она сейчас испытывает. Ясно было только одно — явно неприятные, пробирающие до самых костей (она мелко дрожит). Еще две секунды, она не выдерживает и сильно бьет стену. Тут же отдергивает руку, трясет ей в воздухе и старается не заплакать от боли. — Эй, ты чего?! Маттиас подскакивает на месте, прикрывая одеялом нагое тело, и подходит к ней. Ронья молча протягивает ему покалеченную руку. Он мягко берет ее, поглаживая раскрасневшиеся опухшие костяшки. На казанке среднего пальца блеснула бисеринка крови. — Тише, тише, — успокаивающе шепчет, когда замечает, что на глазах ее блеснула избыточная влажность. — Ну не надо! — чуть ли не кричит она, делая шаг назад. — О себе бы побеспокоился. Меня утешает человек, которому хуже — ну что за позор! — Ронь… — хотел было успокоить ее Маттиас, но его речь прервал протяжный скрип двери. Они синхронно разворачиваются в сторону звука. Человек стоял напротив света, поэтому лицо его было трудно разглядеть. Но по коренастой широкой фигуре он опознает отца Клеменса. И что он тут забыл? — Правильно твой отец попросил меня, чтобы я заглянул … — его голос тих, но фраза звучит угрожающе, поэтому Маттиас инстинктивно напрягается, — тебе было велено думать о своем поведении в одиночестве. А ты водишь всяких… стыдоба! Когда мужчина уверенными шагами направляется к нему, занося правую руку, он понимает, что дело плохо. Маттиас стоит на месте, будто сросшийся пятками с полом. Он молча ждет своего справедливого наказания — еще одного удара. Боль уже давно не тревожит его — свыкся. Будет неприятно и унизительно, но не более. Переживет. Когда дядя оказывается уже совсем близко к нему, Ронья встает между ним и Маттиасом. Она заметно дрожит. Но, тем не менее, взгляд ее глаз был бесстрашным и уверенным. — Не трогай его — вкрадчиво твердит она, не сходя с места. — Не люблю бить женщин. Но поверь, дорогая, за твое поведение, я бы на месте твоего отца, порол бы тебя, покуда вся дурь из бошки не вылетит. Это же не первая твоя выходка? — Слава Богу, что вы не мой отец, — язвит Ронья. — Ты не знаешь, какие у нас правила? Ты мешаешь мне воспитывать ребенка моей семьи. Я могу тебя ударить, якобы случайно в процессе — и мне ничего не будет. Но я держусь из собственных принципов. Так что просто отойди по-хорошему. Маттиас смотрит на происходящее, как через мутную воду. Он понимает головой, что сейчас надо усмирить Ронью, отдасться дяде. Сделать так, чтобы все это закончилось. Но он не может сдвинуться с места. Глаза не хотели фокусироваться на чем-то одном. Все вокруг расплывчатое и будто влажное. — Мой отец и жених очень разозлятся, если вы подпортите мое личико прямо перед свадьбой. Слышно, как Ронье с трудом удается говорить это. Маттиас тут же приходит в себя от ее слов (почему Ронья выходит замуж? чточточто?), и хватает девушку за кисть руки, но она тут же вырывает ее из хватки. Пусть она и делает вид, что горда своим положением, пусть и задирает нос — голос ее явно горчил. — А знаете, кто мой будущий муж? — лукаво ухмыляется она, едва ли сдерживая слезы. — Церковный регент. Все мысли в голове Маттиаса превратились в кашу. Регент? Ему же за пятьдесят… Это поэтому у них с Клеменсом такие напряженные отношения? Или есть еще причина? — В общем, очень уважаемый человек. Не так ли? Ну, повыше вас в должности будет. Так что сделайте одолжение — отстаньте. Дайте ему отдохнуть. Я тоже уйду скоро. Дядя, покраснев от злости, одаривает Маттиаса взглядом отвращения, будто он гниющая расчлененная свинья на скотобойне. Затем разворачивается и уходит, почти ощущаемо скрипя зубами. Как только дверь закрылась, Ронья заплакала. — Вот именно в этом дело, Маттиас. Клеменс еще не знает, но… если честно, то мне так чертовски страшно. Я так не хочу. Но этот старый хер положил глаз именно на меня, — голос ее дрожал от подступивших к горлу слез. Маттиас отчего-то почувствовал себя виноватым. Но ума не говорить «извини» хватило. Он осторожно обнимает ее, Ронья утыкается носом ему в грудь. Одеяло уже давно спало, но Маттиас не чувствовал ни капли стеснения. — Просто… дело в том что, — сквозь слезы она пытается донести мысль, — если бы не это все… я бы хотела выйти замуж за Клеменса. А лучше уехать отсюда. Но шанс стал таким маленьким. Я так боюсь, Матт. Но такова воля божья, наверное. На мой несчастливый исход. Он стоит, не зная, что сказать, и просто слушал. Теплый пар ее дыхания ожигал кожу, слезы пачкали грудь. — Но страшнее всего мне не за себя. Я не хочу рожать ребенка здесь. Лучше убить себя, чем дарить такую жизнь. Ронья делает паузу, а затем тихо-тихо шепчет:  — А ведь это, мать его, похоже неизбежно. Какое-то время она просто молчит, а затем мягко выходит из объятий. Вытирает руками воду с распухшего красного лица. Даже сейчас она красивая. — Ладно, мне идти надо. Мама попросила помочь с заготовками на зиму. Я и так задержалась. — Береги себя. — И ты тоже. Она выходит. Маттиас чувствует себя абсолютно пустым. Будто внутри его организма пролетел ураган. Когда Клеменс узнает о случившимся, он сгрызает ногти до мяса и почти не разговаривает. Бьет руки и голову об стену, не спит ночами и тревожится. — Дело не только в том, что… она мне нравится там, и всякое такое. Я просто хочу ей счастья, понимаешь? Но все это случилось… Взгляд его мутнеет, как вода под наледью. — … по моей вине.