Искалеченные

Клеменс сам сумел выловить его и умолить на встречу. Страх за двух самых близких людей грыз его, как прожорливый монстр. Регент, похоже, увидев ужас в его глазах, лукаво улыбнулся и быстро согласился на разговор. Теперь, когда до личной беседы остается лишь пару часов, сердце безумно стучит, а в легких не хватает кислорода. Он боится, боится его больше всего на свете. Разве что один страх сильнее. Боль его любимых. И этот страх заставляет переступить через более слабый. Он лежит в кровати, наволочка под его спиной насквозь мокрая. Клеменс вглядывается в потолок, слабо освещенный лунным светом, и не может думать. Только о липких пальцах на ребрах, прикосновениях, как нарост, который нужно содрать. Душный ротовой запах, влажность губ на щеках и веках. Он представляет, как все это испытывает Ронья. Во рту становится совсем сухо, в груди все болезненно сжимается. Он бежит к месту встречи так быстро, будто за ним кто-то гонится. Клеменс так боится опоздать, не успеть, хотя времени еще вдоволь. Ему кажется, что хоть доля секунды ожидания заставит регента уйти. Клеменс прибегает за полчаса и садится на траву, тяжело облокотившись на прохладную стенку колодца. Ему кажется, что прошла целая вечность, прежде чем он завидел приближающуюся темную тень. Сердце его замирает, как если бы он думал, что тень эта — призрак или страшная сущность. Его мелко трясет, он подскакивает на месте, как все равно военный. Певчий останавливается рядом. Он ничего не говорит, но очень тяжело молчит. Увесисто. Клеменс сглатывает, но не помогает — будто липкая слизь обволакивает горло. Неуверенным, сбившимся голосом он произносит: — Почему вам так сильно хочется сделать мне больно? Ругает себя, что говорит не то, что нужно, и тут же поправляется: — В плане, я все, что угодно сделаю, чтобы вы не трогали Ронью. Мужчина молчит какое-то время. Клеменсу кажется, что его сердце слишком громкое. — С чего ты решил, что это вообще как-то связано с тобой? Просто потому что я как-то помог тебе в поисках истинного пути? Он лукавит и много врет. Потому что самому себе не может признаться, что он отвратительный человек. Насильник. С наклонностями педофила. Сам себя не признает и бесконечно, бесконечно оправдывает. Иного объяснения этой игре Клеменс не находит. — Я вас умоляю, — Клеменс склоняется под ним. — Все что угодно. Но только не Ронья. Регент противно хихикает, чуть толкая парня носком туфлей под бок. Клеменс молится, чтобы не заплакать. Чтобы не выдать свою слабость. — Ты не понимаешь, о чем я. Если не Ронья, то другая девушка. — Я продолжу с вами занятия, буду делать все, что вы скажите… Мужчина обрывает его: — Заткнись. Если бы я действительно хотел, чтобы тебе было плохо, то поступил бы иначе. Начал бы с Маттиаса, например, ты об этом не думал? От имени брата внутри все вскипает. Ему и страшно, и злостно. Он безумно хочет перерезать горло мужчине, но и хочет в страхе бежать куда-нибудь подальше. — Ты отвратителен, — глухо выдает Клеменс, опустив голову. Регент рассмеялся чуть ли не ему в лицо. — Это я-то? — он какое-то время молчит, давясь смехом. — Удивительно слышать это от опущенного человека. Опущенного?.. — Мне просто интересно, чего ты ожидал вообще. Что я реально настолько переживаю из-за какой-то распущенной дряни? Регент так убедительно говорил, что Клеменсу действительно показалось, будто он сам во всем виноват. Будто он не был против, когда старший заставлял его делать всякие мерзкие вещи. Будто он сам этого хотел. Сам желал. От одной мысли об этом, Клеменса крупно затрясло. Регент же, заметив его смятение, криво улыбнулся: — Неприятно слышать правду, да? Было легче переложить вину на меня, да? Что я такой весь растлитель малолетних. Где твоя благодарность, сука?! Я столько тебе помогал тебе, когда ты сбился с дороги. — Я ни слова не говорил об… этом. Заметь, ты сам додумал. Значит, ты все-таки, это осознаешь. Хотя бы частично. Что поступил неправильно. Или я сейчас оправдываю себя? У Клеменса уже подкашиваются ноги. Да, наверное, это он. Грязный. Не различающий свет и тьму. Перекладывающий вину. Просто похотливое мясо. — Я таких читаю, как открытую книгу. Думаешь, мало было? — Я не думаю, — повержено шепчет Клеменс. — Ты думаешь только своим греховным чревом. И я уже не знаю, кто поможет тебе с этим. Раньше бы я тебе сказал, мол, не волнуйся, я помогу. Но теперь нет. Волнуйся об этом. Серьезно. Волноваться о чем? Клеменс чувствует, как сердце бьется о ребра. Первобытная паника охватила его слишком внезапно. Грубые жесткие пальцы уже не только на его подростковом теле. Они разветвились где-то внутри, облизывая легкие и лиловую печенку. И он, бесполезный, не может от них отделаться. Бесконечная мерзотная липкость. Потому что он виноват. Потому что его никто не заставлял, потому что он сам хотел. Сам же? Сам хотел? Ты сам ведь хотел? Этого? Миллионы мыслей в голове грызут извилины. И все они цикличные, как канитель. Клеменсу кажется, что он сходит с ума. Он сидит на влажной траве и остервенело чешет скальп, будто это поможет. Будто он может вырвать все ненужное из сломавшегося мозга. Он чудом собирает в себе последние силы, чтобы обрывисто прошептать: — Нет. Ты лжешь. Постоянно. И сам себе. Когда вся твоя гниль, — он бросил ненормальный взгляд исподлобья, — выйдет наружу. Ты сам себя. Испугаешься. Регент, до этого довольно наблюдающий за паникой Клеменса, мрачнеет. Он действительно будто посерел от этого. Мужчина разворачивается и молча уходит, оставляя парня в одиночестве. Плачь. И Клеменс плачет. Слезы выходят тяжело, каждая скребется в глотке, как черствый хлеб. В висках грузно тянет. Эти слезы не дарят облегчения, как обычно бывает. Они не освобождение. Они просто часть сопутствующей боли. Он вкладывает ужасающе большое количество усилий, чтобы просто встать. Единственный, чье присутствие смогло бы его успокоить — Маттиас. Он тяжело идет к его дому, надеясь, что дядя и тетя впустят его переночевать. Дом у родителей Маттиаса небольшой, так как детей всего двое. Но младшая дочь сейчас живет в интернате. Через который проходит каждый. Клеменс думает, что к тому времени, когда она вновь окажется в родительском доме, у Маттиаса уже будет своя семья. Свой дом. И дети. Которые тоже…? Нет. Нет. Нет. Он стучится. Дверь открывает недоумевающая мать Маттиаса. — Ты к Маттиасу, да? — Да. Можно? — Да заходи ради Бога, — именно такой простотой тетя иногда располагала Клеменса. — Только не учудите ничего, а то в последнее время частенько пакостничаете. — Нет, ничего. К тому же вы рядом ходите. — Он у себя в комнате. Там и переночуешь. — Как обычно, — тихо дополняет Клеменс и проходит внутрь. Здесь прохладно и пахнет деревом. В углах иконы и уменьшенные копии крестов, на которых растягивают грешников. Он видел такие же на стенах их часовни. И на страницах религиозных книг. Комната Маттиаса и комната его родителей находятся по разные концы дома. Это хорошо. Клеменс открывает дверь. Закрывает на щеколду, скребя отросшими ногтями металл. Тут же обнимает брата — не крепко, обвивая теплую шею похолодевшими руками. Зацеловывает щеки, губы, нос. Маттиас лишь недоумевающе принимает ласки, невольно подстраиваясь под чужие губы. — Что? В чем дело? Ты сегодня тут? Что случилось? Клеменс отрывается на секунду, не выпуская шею из мягкой хватки. — Ничего не случилось. Просто соскучился. Маттиас хочет еще что-то спросить, но Клеменс тут же его целует. Зубы почти сталкиваются, в чужом рту влажно и жарко. Он уже не думает о том, что правильно, а что нет — все заповеди, которые им вбивали в детскую голову — ни одна не спасала его от бесконечной тревоги. От тяжелой ноши неоправданной вины. Зато сейчас ему неожиданно спокойно. Маттиасу же было неспокойно по иной причине. Он сжимает запястья Клеменса до белых полумесяцев и слабо сопротивляется. — Тише, тише… — нашептывает Клеменс, пока пробует на острие зубов выступившую вену на шее. Маттиас тихо вскрикивает, но он тут же зажимает ему рот ладонью. — Ты же не хочешь, чтобы нас услышали? Маттиас качает головой, и тут же откидывает ее на подушку, когда чужой язык облизывает ямочку между ключицами. Клеменс думает о том, что это совсем не противно. Даже немного приятно. Хотя ему всегда казалось, что в этом процессе одному обязательно должно быть мерзко. Но Маттиас, например, почему-то не хочет его бить. Клеменс убирает ладонь с его губ. — Что ты… — сбивчиво спрашивает брат, тяжело дыша — делаешь? — Тебе не нравится? Маттиас молчит, сжимает влажную простынь до побелевших костяшек. Клеменс проводит пальцами по твердым рядам ребер, прикладывает ладонь — чувствует, как бешено стучит чужое сердце. Целует место, на котором ощущаются его удары. Невольно всматривается в мелкие щербинки на эпидермисе, в россыпь мелких родинок — яблочных зерен. Все это — чужое, но его, под его руками. Выгибается под его губами. Странно об этом думать. Когда рука невесомо касается члена сквозь ткань штанов, Маттиас шипит и закусывает собственное запястье. — Я не понимаю, — шепчет сдавленно, повержено. — Просто расслабься и помолчи, — он не хочет, но голос выходит грубым. Маттиас этого, похоже, пугается. Но Клеменс не думает останавливаться. Все и так зашло слишком далеко. Когда он спускает нижнюю часть его одежды, Маттиас прячет лицо в ладонях. — Прекрати, — шипит слишком тихо. Клеменс делает вид, что не слышит. Он обхватывает возбужденный член губами, а Маттиас кусает руки. Всего несколько движений — и он кончает. Клеменс вытирает с губ остатки слюны и спермы, и чувствует ни с чем несравнимое спокойствие. Теперь все. Все правильно. Над его светлой головой ослепляющий ореол невинности. Он, как святой с позолоченных икон. Глаза блаженно закатываются. Он глядит на дрожащее тело брата через призму святости. Маттиас плачет и не смотрит ему в глаза, изворачивается от пытающихся успокоить его рук. Клеменс просто стирает платком все секреционные выделения, не думая и почти не моргая. В голове только: правильныйсвятойправильно. Да, теперь все точно так, как надо. — Матти? — спрашивает совершенно спокойным голосом, будто ничего и не произошло. Тот молчит, продолжая грызть собственное запястье и тихо всхлипывать. — Матти, — повторяет Клеменс, кладя руку ему на плечо. Маттиас тут же панически ее стряхивает. — Не трогай меня, — бормочет едва различимо. — Успокаивайся. Ничего страшного не произошло. Маттиас резко садится, стирая влагу с опухшего лица. — Я просто хотел сделать приятно. — Ты пиздец как напугал меня. — Надо было просто успокоиться и довериться мне. — Тебе будто крышу снесло, серьезно. Я просил тебя остановиться. Тебе плевать было. Как я должен был довериться тебе? Клеменс молчит, постепенно осознавая, что опять сделал все неправильно. Золотистый нимб трескается по сияющей окружности. — Прости. — Нет, дослушай. Клеменс покорно молчит, ожидая дальнейших возмущений, но Маттиас ничего не говорит. Подбирает слова, наверное. Но Клеменс готов поклясться, что эта тишина ругает его сильнее, чем какие-либо злые фразы, что тишина сгущается, окрашивая его надуманную святость в пыльно-черный. Все рушится также легко, как хрустальная конструкция. Все трескается блестящей крошкой. Все бьется в разные стороны — не склеить. Все пошло не так, как надо. Теперь все точно неправильно.