Ронья уже сложила все, как дважды два. Все стало таким неожиданно простым. Простым до тошноты. Ронья режет лук кольцами, такими же уродливыми, как те, которыми завтра она окончательно закрепит цепи на себе. Она орудует ножом с такой яростной злостью, что мать одергивает ее за плечо. Перебрасываются взглядами: Ронья — тяжелым и мрачным, мама — неожиданно понимающим.
Они вместе готовят праздничные блюда. Ронья уже успела пропитаться отвращением к каждому, даже самому любимому, поэтому не уверена, что вообще когда-то сможет вновь есть их с удовольствием.
— Я не хочу, — просто выпаливает она в неожиданном порыве. Не уточняя того, что именно ее не устраивает. Не устраивает ее абсолютно все — и это очевидно.
Мама тяжело молчит.
Ронья порезалась, когда занималась капустой. Несколько секунд она просто смотрит, как кровь стекает на нежные салатовые листья. Как она блестит, смешиваясь с влажными каплями. Ронья думает, какое же она все-таки мясо, просто тупорылый кусок плоти. Она подставляет палец под напор холодной воды из крана над раковиной. Отмывает капусту от лишних ингредиентов.
В дом заходит отец — грязный и мокрый от долгой работы под солнцем. Он распластывается на диване.
— Привет, пап — здоровается Ронья, не отвлекаясь от работы.
— Привет, Рони.
— Я же тебе говорила: не ложись на диван в грязном! — ругается мать, замешивая большой кусок сырого теста, — вон, на тумбочке возьми, я тебе приготовила чистую одежду. Умойся и переоденься.
Отец наигранно стонет, но таки встает со своего ложе. Все настолько привычное, родное — все, кроме мыслей. Она старается их отбросить, выкинуть куда подальше, но не получается. Наверное, мозг решил заранее забыть о том, что такое спокойствие. Спокойствие ей только снится.
Отец отходит, чтобы привести себя в порядок, а после возвращается, целует жену и дочь в щеки.
— Ого, чего-то вы прям учудили, — удивляется он, когда видит количество продуктов на столе.
— А ты о чем думал? Вся община соберется, не абы же за кого выходит дочь твоя, а за одного из старейшин.
— Вот именно, что за старейшину. От слова «старый», наверное.
— Тихо, — злобно зыркает мать на отца, — это не главное же.
— А что главное? Любовь, наверное?
В комнате повисло молчание. Молчит мама, молчит Ронья, отец стыдливо кусает губы. Наверное, они оба ждут, когда Ронья психанет, заплачет и уйдет в свою комнату в скверном расположении духа. Но она просто продолжает заниматься готовкой с непроницаемым лицом. Эмоции уже кончились, чтобы их испытывать.
— Прости, Рони, — тихо начинает отец, — я не подумав сказал. Плохо так про старейшину говорит, да и про будущего мужа дочери.
— Все хорошо.
Конечно, не все хорошо. Но толку от того, что она выскажет это вслух — никакого. Никто ей не поможет. Она сама себе-то не поможет.
— Пусть живет он долго и счастливо, и всегда прибывает в светлом уме. Аминь, — начинает мама.
— Аминь, — соглашается отец.
Ронья опять ощущает рвотные позывы.
Какое-то время каждый продолжает заниматься своими делами. А потом заходит он. Главный виновник торжества.
Чтоб он сдох.
— Здравствуйте, — здоровается певчий, перекрещиваясь на входе. — Мне с Роньей надо поговорить.
— Говорите тут, — предлагает отец, недоверчиво щурясь.
— Нужно наедине, — настаивает гость.
— Пока что я решаю, что ей делать и с кем говорить.
— Рони, это по поводу «специальных гостей», — последнее словосочетание регент растягивает с наигранной улыбкой.
Ронье будто больно от этой фразы. Она сразу понимает, кого он имеет в виду. Маттиас и Клеменс, конечно же.
— Пап, ничего страшного, нам действительно нужно поговорить. Через три минуты буду. Не беспокойся.
Отец тяжело вздыхает, но ничего не говорит, когда Ронья вытирает мокрые руки о полотенце, а после вместе с гостем направляется к выходу из дома. Девушке же совсем не страшно — она знает, что папа внимательно наблюдает за всем из окна, готовый уберечь ее от неприятностей.
Они останавливаются перед крыльцом.
— Что случилось?
— Видишь ли, милая, — от манеры его речи, Ронье уже становится мерзко, — вчера вечером общались мы с твоим Клеменсом. Он, похоже, не совсем понимает сложившейся ситуации. Сможешь ему сегодня объяснить?
Уголок губы нервно дергается, когда она неровно ухмыляется.
— А что ты ему не смог объяснить?
— Я ему объяснил, но не уверен, что он понял. Думаю, ты для него звучишь убедительнее.
Ронья знает, что подразумевает регент. Что она обязательно должна с ровным лицом также ровно и четко пояснить Клеменсу, что он ей к черту не сдался. Потом, подавляя смех от такой очевидной лжи, должна соврать еще больше: сказать, как она счастлива. Нет, тогда она точно рассмеется. Или расплачется.
Они стоят и просто молчат около минуты. Ронье погано и неожиданно душно, будто кто-то вылизал всю влагу из воздуха. Она трет руки об руки, с трудом дышит и думает, думает, думает. Но мысли — они как огромный улей с осами, у которых заточенные в сабли, жала — ловить тяжело и очень, очень больно. Она выдыхает.
— Передай ему…
И она быстро говорит место и время встречи.
***
Ну что за пиздец?
Единственное, о чем может думать Ронья, прокручивая ситуацию в бедной голове снова и снова. Она никогда так не выражалась раньше. Даже в мыслях.
Всего через какие-то несколько часов начнется пляска на ее костях. К свадьбе она готовится как к похоронам — нормально не спит уже который день, приобретает вид мертвеца.
Небо стало темно-синим. Сумерки. Она ждет Клеменса и дышит на замершие руки. Ронья знает, что этот разговор добьет ее, как контрольная пуля в лоб. Это не он опаздывает, медленно тащится. Это она хочет поскорее умереть и спокойно залечь в свой склеп.
Когда она видит силуэт Клеменса — сердце, наконец, бешено стучит, как от электротерапии. Последние гулкие, приятные удары, ласкающие ребра. Совсем скоро это все кончится. Навсегда для нее.
— Привет, — первой здоровается она, не поднимая взгляда.
— Привет, — похоронно отвечает он.
Несколько секунд привычных сердечных метаний. Она скорее бежит к нему и, не успевая тормозить, утопает в его теле, уткнувшись носом в плечо. Клеменс ловит ее, обнимает так крепко, будто его руки прутья клетки. Они долго стоят так, ребрышко к ребрышку. Долго, она почти плачет от этого.
Клеменс мягко разрывает объятия, берет ее руки в свои:
— Опять все пальцы сгрызла, — грустно улыбается.
Ронья знает, что он уже все понял. Расклад дел ему кристально ясен. Она согласилась на встречу, только чтобы увидеть его. Вот так — в последний раз.
— Прости меня, — неожиданно просто шепчет Клеменс.
— Дурак. Ты не виноват.
Молчание. Они оба не знают, что говорить. Внутри лишь трепетно-грустно, как перед проводами близкого на далёкий рейс. Ронья мысленно мнет свой несчастливый билет — последний и первый.
— Знаешь, мне все это до сих пор невообразимым кажется. Как сон. Трудно в это поверить. Труднее принять.
— Ты не обязана этого принимать, — возражает Клеменс.
— А что делать?
— Ты же знаешь, что мы с Маттиасом всегда поможет тебе. Сбежать там, если возможность…
Ронья грустно качает головой, и он обрывается.
— Нет, это крайне рискованно. Я не знаю, что должно произойти, чтобы я подвергла вас такой опасности.
— И все же. Предложение всегда в силе. Подумай хорошо.
Они опять молчат, и Ронья чувствует, как это молчание плюется в нее кислотой. И кожа жжется, пузырится и отслаивается почти физически. Тяжко вот так, навсегда, прощаться. Смотреть в глаза, темные-темные от сумерек, и понимать, что никогда их так не рассмотришь уже. С такой правильной нежностью.
— Кстати, — начинает вдруг она, — прекрати постоянно перекладывать на себя вину.
Ронья будто пишет завещение, и Клеменс внимательно слушает ее. Как и полагается слушать последние слова умирающего.
— И береги Маттиаса, — неожиданно вырывается из нее, и Клем переводит взгляд на землю, на опавшие сосновые иголки, — ты сильнее его. Сам знаешь.
Клеменс склоняет голову, молча соглашается. Он понял, что она имеет в виду. И он точно понимает, насколько важны и правдивы эти слова сейчас.
И опять чертова тишина, как проклятие или порча. Всюду за ней — мерзкая и липкая, затекающая в ушные проходы. Ронья целует его — просто и нежно, никакой страсти и поглощающего желания. Одна лишь обыкновенная тоска и любовь. Не теплая — горячая грусть.
— Я завтра самая красивая буду, так что смотри в оба, — шутит, а улыбка грустная.
Он кивает и улыбается. Тоже грустно.
***
На следующий день на нее надели платье, слоящееся и стекающее. Самое красивое из тех немногих, что она видела. На шею ей повесили крестик и спрятали под ткань, под самое сердце (бог тебе опять не помог!).
На ее голову надели самый красивый венок. В редкие косички на распущенных волосах вплели цветы. Она словно мать природы. Лоно природы.
Их венчают в часовне, и все смотрят на них, на нее. На ее лицо, похудевшее и помрачневшее, с впавшими грустными глазами. Совсем большими-большими, голубыми и детскими. Их венчают, склоняют головы, пока священник за них молится. Священник их обручает, и все в хор восклицают: «Слава господу! Господу слава!». Единственное, чего хочется Ронье — это плакать, плакать, пока ноющая душа из глаз не вытечет (слава богу!).
И когда она лежит на скрипящей кровати, а над ней нависает взрослое тело. Оно ей кажется гипертрофированно большим сейчас, будто ее муж — людоед, готовый обглодать ее тоненькие косточки. Она жертва, выкуренная из норы, перевернутая беззащитным пузом вверх. Крупные руки на ее молочной голой коже, влажные и клейкие.
Красивая, Ронья, какая же ты сегодня красивая.
Такая красивая.
На белой простыне алеющие пятна крови, как цветущие бутоны роз. Ей хочется плакать бессильными глазами.
Ангелы кричат над ее головой, над ореолом, ослепляющим невинностью. Она кричит в саму себя, беспомощная и жертвенная.
