Искалеченные

Давно тут не пахло озером. Грязной тиной и влажной свежестью воздуха. Так давно, что Маттиас и забыл, что оно тут когда-то было. Его высушили до дна несколько лет назад, после того, как в нем утонула группа детей, погрязших в паутине подводных растений. Водоросли настолько разрослись, что превратили небольшое аккуратное озерко в настоящее болото. Но запах — запах был, как от настоящего, самого обычного озера. Которым оно было столько лет назад — не сосчитать. Маттиас тогда еще даже не родился. Он видел его спокойствие лишь во снах. Во снах все было хорошо поначалу — он, друзья, родственники. И нет никаких отцов и проповедников, бессмысленных молитв и позолоченных ликов святых. Только большая деревянная беседка на берегу водоема, где всем хорошо, все общаются и беззаботно смеются. Потом сны стали плохими. Это звучало, как настоящий ад — надрывные истошные вопли, рвущие из глубины глотки. Все, кто были ему дорог — тонули в черной липкой субстанции, прилипшей к хрупкой человеческой плоти. Темнота, как живая, пережевывала тела (с хрустом костей) и проглатывала бесконечно широкой пастью. А Маттиас стоял на берегу, напуганный и такой, такой бесполезный. Просто наблюдающий, как все, что было ему дорого, пожирает чужеродное создание. Немощный ничего сделать. Давно тут не пахло озером. Когда становилось совсем худо, он сбегал сюда. Только тут, ему казалось, он мог зализать свои раны, быть откровенно честным перед самим собой. Раньше голоса успокаивали его. Но все стало хуже постепенно. Каждый божий день Маттиасу приходится выслушивать бесконечный вязкий шепот, похожий на запись диктофона в плохом качестве, рассказывающий ему об истинном смысле вещей. Такой истине, узнав которую, и жить не хочется, и умереть страшно. И самое забавное, что он, как избранный, будто единственный во всем мире знает правду. Но этот подарок судьбы совсем не радовал Маттиаса. Он бы предпочел быть собакой, навек прицепленной к своей будке, не знающей ничего, кроме родной цепи и жестяной миски с дрянной едой. Это лучше, чем каждый день проходить через череду мучений, по весу похожую на бесконечность. Но самое страшное то, что это место уже не успокаивало его. Что все ощущения и мысли смешались в грузную неоднородную массу, давящую на ребра. Он иногда думает, что они и вправду могут сломаться, вывернув наружу острые костяные сколы. Возможно, так действительно было бы лучше. Если бы прутья ребер, как длинные иглы, впились бы в бесполезное сердце. Его бы бесполезная жизнь прекратилось, и он бы не мог смотреть тупыми глазами, как тех, кого он не может защитить переваривает секта. Но что толку, когда его выворачивает наизнанку, что чувство вины заполнило все его тело: легкие, желудок, гортань. Заполнило настолько плотно — лишний раз не вдохнуть. И он сакрально (даже верить в Бога начал) тонет и на последних вдохах шепчет лишь нет, нет, нет. Нет — ты не виноват, Клеменс, пожалуйста, прекрати. Сдаться правда хотелось. Не прикасаться к разгоряченному телу, не держать из последних сил напряженные запястья.Хотелось просто сесть и бездумно наблюдать, чем же все действительно закончится. Наконец, закончится и больше не начнется. Как Клеменс размозжит себе голову о стену, выблевав мозги из черепной коробки. Все бы закончилось, резко и просто. Но совесть не позволяла дать страшному случиться. — Прекрати, — он уже не кричит, сил нет. Брат тоже постепенно слабнет — не так бодро вырывается и даже, наконец, закрывает чертов рот, — прекрати, хватит. И он успокаивается на его руках через какое-то время. Маттиас даже сам не заметил, как заплакал. Он думал, что уже иссох — так же, как-то озеро в лесу возле поселения. Со дня свадьбы прошло несколько дней, и он еще ни разу не видел Ронью. Зато во снах ее образ появляется стабильно. Кричит оглушающее и разрывается на кусочки. Клеменсу он не рассказывает. Ну, настрадались и хватит. Не может же он, Клем, дольше трех дней сходить с ума и впадать в истерические припадки. Не может, конечно. Только теперь Маттиас чувствует себя абсолютно ненужным. Зато как спокойно, наконец — хоть вешайся.

***

По воскресеньям, как обычно, проходит служение. В другие дни недели в священную обитель люди приходили обыденно помолиться в одиночестве. Стабильно, утром и вечером. Кто в какое время сможет. В воскресение все иначе. Все сидят семьями, у некоторых женщин — маленькие дети на руках. Тела размещаются на полу. Маттиас каждый раз удивляется тому, как здание не разрывается от такого наплыва посетителей. Их всего около тысячи душ, может, даже немного больше. Некоторым приходится располагаться на входе, за раскрытыми дверями обители, потому что шматка пола на всех не хватает. Все их зомбированное внимание обращено к выступающему. Основателю, которым сам себя называет «апостолом божьим». Преданное стадо, разумеется, верит каждой очевидной лжи. И, широко разинув доверчивые рты, внимает каждой тоненькой буковке. А он рассказывает. И голос у него гулкий и тяжелый, давящий пустотой на виски. Иногда Маттиас начинает ему верить — и тогда становится по-настоящему страшно. Трудно не верить, когда все, что ты знаешь о внешнем мире, содержится в тексте проповедей по воскресеньям. — Примкнув ко мне, доверившись Богу, вам не нужно ничего бояться. Жизнь — это всего лишь одно из испытаний, в котором вы можете доказать Создателю, что вы, именно вы достойны вечного Рая. Смерть не должна страшить вас, если вы делаете то, что вкладывает в вас Бог моими устами. Маттиас чувствует, как его тошнит. Мыслями. И ему становится противно от самого себя. От того, что он ни черта не знает о жизни, что все его мысли по поводу реальной жизни — только лишь фантазия. Ты также выдумал свою реальность. Чем ты отличаешься от них, а, Маттиас? Ничем, наверное. Когда группа людей верит в бред — это секта. Но когда один. Как назвать такого человека (сумасшедший)? После встречи принято обниматься и желать хорошей недели. Маттиас падает во множество и множество объятий, не разбирая рук и не чувствуя их теплоты. Они как семья. Он как нежеланный сын залетевшей не по любви шлюхи-дочери — не может в нее вписаться. Хоть руки ему и протянуты, он чувствует, что тут ему не рады. Или он сам не рад этим раскрытым ладоням.

***

Маттиас сразу замечает, как Клеменс нервничает, ковыряет еду в тарелке вилкой, но ничего не ест. Очередной семейный ужин в вечер воскресения. Раньше, будучи совсем ребенком, Маттиас любил эту маленькую традицию. Но с возрастом, он заметил, что эти застолья скорее напрягают и оставляют вязко-горькое послевкусие. И сейчас он сидит и молится, чтобы вся эта чертова еда и пустые разговоры поскорее закончились. Родители обсуждают недавнюю свадьбу, и губы их будто растягиваются далеко за пределы лица. Какое красивое платье было у Роньи — и правда! — спасибо, Господи, что платье красивое. Лицо Клеменса меняет около десяти эмоций — это плохой знак. Его рот кривился то ли от гнева, то ли от сдерживаемых слез. Точно также начинались все его предыдущие истерики. Маттиас уже начинает морально готовиться. Но, хочется отдать брату должное, он честно отсидел весь ужин. Хотя сколько было сказано потенциально травмирующих слов, Маттиас уже сбился со счета. Только-только все решают расходиться, Клеменс молча встает и уходит, не попрощавшись. Насколько это тревожный звонок судить сложно. Матт понял только одно: ничего не закончилось, как ему поначалу казалось. Это и не могло так быстро исчезнуть, забыться. Он же просто дурак, который отчаянно поверил. Маттиас немного помогает матери убрать со стола, немного прощается с гостями. Бежать на помощь он не торопится, да и смысла нет — за такое время никакого серьезного членовредительства не начинается.

***

Находит он брата у себя в комнате и в руках у него растопыренные острия ножниц. Ножницы тупые, от этого больнее, от этого жестче и гуще. Металл срастается с кожей, не оставляя заметных глубоких следов. Лицо и шея Клеменса разукрашены покрасневшими полосами, пунктиром сочатся мелкие капельки крови. Он заносит их над своим плечом, но, на секунду задумавшись, решает кинуть их в Маттиаса. Промахивается — браво, молодец, спасибо. Матт хватает его и грубо — прижимает руки к туловищу, сминает его в импровизированный комок. Клеменс пинает его ногами в живот и давится криком, больно кусая где-то за конец ключицы. Он так долго бьется, пока тело не покидают последние силы. У Маттиаса болят ребра и хрустят локти под конец. Когда брат успокаивается, он позволяет себе ослабить захват, сменить грубость на объятья. Они так молча сидят, и Маттиас гладит его волосы, но от нежности жеста — ничего, внутри парня абсолютная гулкая пустота. Ему приходит секундное видение: он лежит на колючей траве, смотрит в голубое-голубое небо и пухлые белые облака, прячет глаза от солнца ладонью, и пальцы от его света по краям кажутся розово-красными. Его дергает, как от неожиданной боли, когда картинка становится настоящей. — Я убью его, — просто говорит он, почти не шевеля губами. Схватывает удивленный взгляд Клеменса, но не обращает на него внимание. Как же удушающе п у с т о. — Не смей. И без этого проблем хватает, — Клеменс мягко выбирается из объятий и встает, равнодушно осматривая последствия своих телодвижений: побитый брат и немного перевернутых предметов интерьера. — Кого ты там убить собрался? — Никого, — отвечает Матт, опуская внезапно тяжелую голову. Он и сам забыл, кого имел в виду, говоря это. Клеменс осмысленно и долго смотрит на него, мол, убирай все это дерьмо из своей башки. Поворачивается к зеркалу, стоящему на тумбочке и разглядывает свою красно-опухшую рожу. — Ну и ну, — кратко комментирует он свой внешний вид, — прости, что ли? — Все нормально. Нет. Маттиас, на самом деле, предпочел бы, чтобы ему отрубили все пальцы на руках, чем еще раз переживать подобное. Самое страшное даже не происходящее, а то, что бывает после него. Природная катаклизма, мировой пожар, выжигающий все его естество вмиг — пустота. Потом ему снятся отвратительные сны, и он просыпается посреди ночи, подолгу смотрит в потолок горящими от бессонницы глазами. — Нет. Это ненормально, — будто озвучивает его мысли брат, и Маттиас солидарно молчит. Клеменс опускается на пол, чтобы их глаза были на одном уровне. Мягко берет чужую руку в свои — и Маттиасу хочется кричать, чтобы он не трогал его. Не потому что ему противно или потому что он зол — ему попросту страшно. — Я представляю, как тебе тяжело смотреть на такой пиздец. Я бы сам не выдержал. Прости меня, ладно? Я просто… Клеменс делает долгую паузу, смотря себе под ноги. — Дай мне… не знаю — может, с пару деньков времени. Я точно успокоюсь, честное слово. Просто немного времени. Я что-нибудь придумаю, веришь? Верь, пожалуйста. Клеменс закрывает глаза и что-то шепчет себе под нос, будто в трансе. Маттиас не уверен, но кажется эти бесконечные «прости». Он чувствует, как мелким тремором трясутся руки брата и слышит беспокойное сердце. Матт знает, что эта та же истерика, только остаточная, слабая, но от этого не менее болезненная. Болезненная для Клеменса. Он перетягивает брата к себе и просто обнимает, чувствуя, как тот мелко-мелко дрожит и жмется. Так жмется, будто вот-вот захочет оттолкнуть заботливое тело. Бедный, бедный — не знает, что Маттиас готов абсолютно на все, абсолютно, чтобы ему, Клеменсу, стало лучше. Что он вывернет хоть наружу брюхо любому, самому миленькому зверьку, если это потребуется. Что он подохнет с кишками наружу, сражаясь с медведем, если это станет нужным. И все, о чем он переживает — это невозможность сделать лучше. Поэтому Маттиас чувствует себя таким бесполезным. Таким тупым, тупым, тупым, тупым, тупым, тупым, тупым, тупым. Бесполезным. Надеюсь, тебе станет лучше. Я люблю тебя. Правда, люблю.