Искалеченные

Воспоминания вспыхивают в подсознании также внезапно, как ярко-кислотные картинки в абсолютной темноте. Они как кислота выжигают глаза, растворяют световые частички в сетчатке. И Клеменс не видит ничего под пеленой ложной слепоты, не видит и не чувствует ничего, кроме удушающего страха. Страха, впившегося в вену на шее мощными хелицерами, словно огромный паук. Тогда-то все и становится плохо. Ему проще именовать такое свое состояние как «плохо». Обыкновенное слово, совершенно типичное и бытовое. Поэтому ему кажется, что и с ним все в порядке. Клеменс каждый день вспоминает слова Роньи, повторяет их про себя непрерывно, на одном сбившемся дыхании. Ты сильнее его. Он привык относиться к этому высказыванию, как к постулату. Он бы выбил это на своем лбу заостренным камнем, вырезал бы на коже, как гравюру, если бы мог, и каждый день любовался бы этими кривыми шрамами. Может, тогда бы не были столь навязчивы мысли о том, что Ронья ошиблась? Каждый раз смотреть в глаза Маттиасу — невыносимо. Они всегда либо до ужаса пусты, либо до ужаса напуганы. Либо это все вместе, вперемешку — одного взгляда хватает, чтобы прибить Клеменса к полу. К освежающе ледяному и болезненно каменному. Этот твердый холод до сих пор видится ему в страшных снах. Его голова и камень — бесконечный круговорот встреч. Его голова и камень — непрекращающаяся череда ударов. Больно, больно, как же б о л ь н о. Удар. Запах металла. Он жмурится и дрожит. Удара не следует — и он боязливо, не торопясь, открывает блестящие глаза. Вместо грубого камня — теплое дерево, вместо злых тяжелых рук — уставшие и милосердные. Нет, это он слабее. Это он внушаемее, тупее, трусливее. Потому что смотреть, как больно твоим близким — в три тысячи раз сложнее, чем самому испытывать боль. Клеменс понимает, как это сложно. Потому что кажется, что ты такой бесполезный, такой ненужный и глупый. Клеменс понимает это и сочувствует Маттиасу. Он не уверен, справился ли бы он с этой ношей тяжелейшей вины. Он со своей-то не справляется.

***

Ронья впервые появилась на служении в воскресенье. Она стояла рядом с мужем, которому, как одному из старейшин культа, было выделено место рядом с пьедесталом выступающего. Основную и главную речь всегда оглашал сам создатель культа. Порой его слова дополняли приближенные, но это случалось редко. Хор выступал иногда по вечерам, в часы же общего собрания никаких песнопений не было и не могло быть. Потому что по воскресным утрам все всегда серьезно и безрадужно. Потому что создатель культа — сам создатель! — никогда не выступал по ерунде. Никогда — именно поэтому даже Ронье важно было прийти. Основатель вещает о чем-то крайне весомом. Повествует о своих снах, через которые Бог, по его словам, связывается с ним. С похоронным выражением зачитывает вырезки из священных книг и долгие-долгие молитвы. Его низкий вязкий голос оседает эхом в стенах. Клеменс не слушает. Он и в другие воскресенья не особо вникал, но теперь, вообще не мог быть сосредоточен на какой-либо речи. Ведь Ронья, бедная Ронья, стоит с совершенно пустым взглядом и с покорно сложенными руками. Полумрачное освещение внутри обители делало ее похожей на тлеющего призрака. На старуху, чья смерть скоропостижна и неизбежна. Клеменс пугается этой своей мысли так сильно, что у него начинает кружиться голова. Из-за этого дрянные благовония отдаются в висках тошнотой, ему становится еще поганее. Ухудшение самочувствия обусловлено неосознанными ассоциациями. Ронья совершенно точно похожа на одну из тех девушек, изображенных с нимбом вокруг черепа, чьи портреты развешаны повсюду: и тут, и в его доме, и в других домах… Ронья выглядит, как серокожие мученицы с икон. Он несет эту мысль до самого конца службы. И даже после не может он нее отделаться. Клеменс честно пытается себя чем-нибудь занять весь последующий день: помогает родителям с бытовыми делами, в свободное время пытается вылить избыток своих мыслей на бумагу, чиркает злостно по листку до рваных дыр — помогает, но слабо. Чтобы наверняка успокоиться, ему надо было бы перевести с несколько сотен таких листков. Потому что он закрывает глаза и видит лишь одно: мертвенное лицо со стеклянно-пустыми глазами. Веснушки, которые кажутся не любовными следами солнца, а ядовитыми мелкими коростами, так часто усыпавшими нос и щеки. Клеменс не хочет верить. Не хочет верить в то, насколько больно вся эта голодная пасть переживала ее. — Что-то не так с ней, — как бы невзначай бросает Маттиас, когда они случайно пересекаются снаружи. Брат не уточняет, о ком именно идет речь, но Клеменс понимает сразу. Ему до туго сжатых зубов хочется дернуться и раздраженно заметить, что с ней и не может быть что-то «так». Но сдерживается, понимает, что Матт никогда в подобных ситуациях не скажет чего-то просто потому что. — В плане? — Ты слишком быстро убежал, и я тебя потерял. Она потом чуть было с ног не свалилась. Он ее под руку вел и то с трудом. Будто куклу тряпичную. Клеменс многозначительно молчит, думает, до чего его пытается надоумить брат. Матт, не дожидаясь конечного итога мысли, продолжает: — У нее лицо не просто измученное. Неживое. За взглядом беспросветная пустота. Как… Он, наконец, понимает. Ему хочется закончить начатую фразу вслух, но хватает тактичности. Впрочем, Маттиас завершает сам: — … как у моих родителей. В мыслях это звучало не настолько увесисто. По всем артериям и мелким капиллярам будто пробежал разряд тока, Клеменса резко залихорадило от этого осознания. — Ее тоже надуривают этой травой, — не прекращает говорить Маттиас, — я почти уверен, но хотелось бы думать, что я ошибаюсь. Впервые за долгое время Клеменсу не хочется кричать, ломать вещи, калечить себя и других. Он принял эту новость с каким-то ледяным спокойствием. Лишь с горячей электризованной кровью. Наверное, потому, что был к ней слишком сильно готов. Это же было так, черт подери, ожидаемо. Невозможно было бы не греть хотя бы на подсознании подобную догадку. — Ты знаешь что это? Маттиас качает головой: — Я только что-то от братьев слышал. Какие-то розовые бутоны.

***

Ронью больше не прятали, но наружу она выходила редко. Клеменс видел ее, но ничего более взгляда позволить себе не мог. Она стала чуть более здоровой, чем раньше. Синяки под глазами стали бледнее, значит, она нормально спит. Но лицо оставалось тоскливым и серым, а веснушки отдавали болезненностью. Зима была теплой, с липким снегом, грязью и тонкой ледяной коркой на лужах. Все сочли этот год хорошим, потому что не было холодов, потому что не сдохла ни одна корова и не завяла ни одна плодовая культура. Клеменсу эта зима показалась самой страшной из всех. Лучше бы был голый мороз, лучше бы леденели изнутри домики, лучше бы прошла смертельная эпидемия — ему бы было о чем думать. Все тянется слишком долго, слишком мучительно и серо. Все это затягивает в себя, как вязкая грязь. Клеменс почти сошел с ума от этих бесчисленных тоскливых дней. — Все, хватит. Я не верю тебе. Ты врешь. Брату же точно стало хуже. Матти всегда слишком много думал. Настолько много, что это стало существенной проблемой. Зимой у него появилось больше свободного времени, и безумные мысли охватили его, начиная сразу с головы. Он смотрит на него совершенно бездумными глазами, красными от полопавшихся капилляров. Клеменс решает не говорить ему, что тот чокнулся. Чтобы он не погряз в этой внушаемой мысли, и крыша не покорежилась бы сильнее. — Нет… нет, послушай, это так. Оно сказало мне… — Кто тебе сказал? Ты это сам придумал, чтобы меня обмануть. Фактов нет — я не верю. Маттиас поджимает губы и бешено бегает взглядом по углам комнаты. Клеменс чувствует, как мнутся под ребрами пара легких. Он пытается сохранять спокойствие, надо же хоть кому-то пребывать в адекватном состоянии. Но это так трудно, когда человек, на которого ты так привык полагаться, сам отдается больному танцу. Клем знает, сколько брат сделал для него — несоизмеримо много. Настолько достаточно, что он обязан попытаться помочь ему, хотя бы не клеймить сумасшедшим. — Это что-то вроде большого ковчега, но не совсем. Новый мир, в котором все будет иначе. Белая трава и нежные озера. Представь хотя бы на секунду. Маттиас поднимает голову к потолку, и с этого ракурса видны все его синяки под глазами с мелкими фиолетовыми прожилками. Похоже, его мучает бессонница. Судя по замученным векам — довольно продолжительное время. Клеменс берет брата за руку, его сразу обжигает холод. Будто все тепло ушло в горящее сердце. — Не бывает такого, Матти. Зло родилось раньше Бога. Ни одной Вселенной не стать утопией, ты же знаешь. — Но я… — Может, тебе приснилось? Или это были галлюцинации? От недостатка сна. Когда ты в последний раз хорошо спал? Ты отдался неосознанным впечатлениям, это плохо. Плохо, что он отчитывает его. Последнее предложение явно было лишним. Ругают и учат другие люди, которых большинство, которых душная толпа. Клеменс точно не хочет становиться частью ее для Маттиаса. Брат склоняет голову, отводит взгляд и несколько секунд просто молчит. Клем боится нарушить эту тишину, будто она взрывоопасная, будто пахнет гарью и жженым пластиком. Ему никогда ранее не приходилось бояться внезапных действий брата. Ведь это у него, у Клема, каждый день разбитые локти и осуждающие взгляды, истерические слезы и красные щеки. У Матти все, как у людей, как у нормальных, как у тех, кому надо равняться. У такого послушного спокойного мальчика не должны быть такие бредовые мысли. — Да, наверное. Скорее всего, я просто отключился на несколько секунд, и мне это приснилось. Скорее всего. Да. Клеменс не может не тревожиться от того, каким понурым, замедленным голосом это было произнесено. От того, как Матт сжимает свою голову напряженными кистями рук, будто она вот-вот лопнет, и по стенам разлетятся рваные куски. Ему хочется его обнять, но Клем боится, что сделает только хуже. Тянет дрожащую руку, но лишь прижимает ладонь к раскаленному лбу, убирает выбившуюся волнообразную прядь за ухо. — Да ты же горячий весь. Скажи своей маме, пускай лекарство какое-нибудь даст. Выпей да ложись спать. Все хорошо же. Хорошо, ты просто простудился. Все ведь хорошо, да? Ему так хочется верить.

***

Весна тоже удивительно быстро смешивалась с летом. В апреле уже, бывало, стояла майская жара. Все началось тогда. Старшая сестра Роньи, как бы невзначай, сует ему в запачканные землей руки, скомканную бумажку. Они смотрят друг другу в лицо. Долю секунды, правда, но Клеменс успевает выхватить ее светлые глаза (совсем, как у Роньи), подернутые трогательно влажной пеленой. Тревога пробивает грудь. — Я помогу, — быстро шепчет она на ухо и тут же отдаляется, возвращаясь к работе. Время до обеда тянется, как все три месяца зимы. Только им разрешают отойти, Клеменс прячется за одним из сараев и дрожащими руками разворачивает сверток. Сегодня вечером я сбегаю. Это очень важно. Пожалуйста, напустите шума. Дыхание сбивается, пока он читает это. Люблю тебя. Ему кажется, что весь мир померк. Он идет до дома в почти полной слепоте. Натыкаясь на чьи-то тела и деревянные столбы. Набивая синяки и рдеющие ссадины на голые локти. Но Клем не чувствует боли, он даже не видит ее. Из транса, как из воды, его выбрасывают руки, крепко сжавшие плечи. Зрение проясняется и первое, на чем концентрируются зрачки — это кожа. Несколько мелких родинок, похожих на яблочные косточки, поры и красные пятна. Клеменс вдыхает запах и уже точно знает, что это Маттиас. Брат хватает его за руку и затаскивает в менее людный угол. — Что случилось? — тихо начинает Матт, и голос его то ли злостно, то ли обеспокоенно дрожит, — ты как придурок шатаешься, если честно. Все пялятся. Клеменс молча притягивает к себе его ладонь и кладет в нее скомканное письмо. Маттиас испуганно смотрит ему в глаза пару мгновений. Он слишком медленно разворачивает сверток, слишком медленно читает выведенные буквы. Клем за это время успевает сглотнуть шипастый комок в горле. Брат слишком спокоен для сложившихся обстоятельств. — Ну так… значит, надо что-то придумать, да? Время до вечера тянется, как все три месяца зимы.

***

Ничего шумнее драки посреди главного двора, они придумать не смогли, слишком мало времени. Ничего шумнее и безопаснее. Так ведь? Почему вы просто не распустили скот? Всяко страшнее, чем мордобой двух сопляков. Животных выпустит сестра Роньи, Клеменсу удалось ее выловить позже и договориться. Даже если так, нет смысла отрицать, что вы, два идиота, просто хотите разворотить друг другу лица. Может и так. Клеменс ощутил какую-то странную приятную смоляную липкость, сковавшую челюсти, когда Маттиас, наконец, его ударил. Он тут же бьет в ответ, и смола затекает ему в глотку. — Боже мой! — отдаленно слышит Клеменс голос соучастницы, — что вы делаете?! Матти, испугавшись то ли ее голоса, то ли злой части себя, останавливает и в ужасе смотрит на свои помятые ладони. Клеменс стирает соленую воду и горячую кровь с щек и, воспользовавшись его замешательством, бьет настолько сильно, насколько только способны его руки. Это тебе — за вечную зиму. Это тебе — за мокрые раны. Но они ведь бессмысленны, знаешь, просто раздражающе липнут к ткани, как мухи к ленте-ловушке. Это тебе, чтобы знал, что сильнее всего люблю. За всю мою вину и боль, боль, боль, бесконечную боль — все тебе, печаль моя. Он даже не смог понять, когда кулаки превратились в один бесконечный круг. Упустил тот момент, когда запахло металлом, и стоны сменили голоса. Сначала нервные окончания онемели из-за избытка адреналина, и Клем не мог почувствовать вообще хоть что-то. Но боль слишком внезапно охватила его удушающей волной. Он вскрикивает и отталкивает Маттиаса, но не помогает. Ребра и щеки вновь и вновь натыкаются на разбитые костяшки. Сам Клеменс уже даже не пытается отвечать ему, лишь плачет навзрыд и пытается съежиться, чтобы стать меньше. Меньше тело — меньше чувств. Его пронзает такая внезапная, страшная боль, Клеменсу кажется, что ему обрубают лопатки. Он вскрикивает и пятится назад. Смотрит чистыми, кристально блестящими глазами на милое лицо. — Мне жаль… — лепечет лишь, но чувствует взмахи топора над спиной, — мне так жаль. Маттиас замахивается, и Клем уже было сжимает, ждет свою одуряющую дозу, готовится принимать ее в себя, как губка. Но брат опускает кулак. В полуистерике отстраняется и слизывает кровь с губ. Клеменс смотрит на него, и знакомый образ кажется ему совсем мутным, будто похороненным под толстым слоем льда. Он хочет разбить его, размесить остатки своих ладоней по острым осколкам. Но острые осколки уже срослись с ранами на лопатках, с венами в шее и гладкими мышцами легких. Их слишком много, Клем не готов принять больше. К ним подходит все больше и больше народу, но теперь ему не страшно. Лучше пускай его изобьют до полусмерти толпы, чем родные руки. Он видит, как ее тащат за шкирку, будто котенка. А Ронья размазывает по лицу грязь вперемешку со слезами и что-то кричит. Ее хватают за щеки, за шею и ребра, будто ей не может быть даже неприятно. Верно, она для них и не человек вовсе, просто инструмент, который пришел в негодность, совершенно по-ублюдски поломался. Ее либо починят, либо выкинут туда, куда всему сломанному и место — на свалку. Ничего не получилось. Опять. Но Клеменс вбирает в себя эти последствия в виде липких рук и осуждающих возгласов с каким-то ледяным спокойствием.