Искалеченные

На следующий день объявляют о том, что Ронья ждет ребенка. Мотивы ее побега становятся кристально ясны. Не только Маттиасу, которому она лично сообщала о том, что ни за что не хотела бы взращивать своего ребенка тут, но и Клеменсу. Остальные же недоумевают ее беспечности. — Вот в чем была проблема, — как-то совершенно спокойно комментирует Клеменс, когда им наконец позволяют видеться после случившегося, — все серьезней, чем я предполагал. — Что думаешь делать? Брат молчит несколько секунд, тяжело вздыхая и прикрывая глаза. — Что я? Стоит признать наконец, что я ничего не могу сделать — по крайней мере сейчас — остается просто тихонько считать дни. Дрожь в его голосе слишком явна, пусть он и пытается ее скрыть. Маттиас думает, что брат сейчас заплачет, но его глаза не блестят. Сердце пропускает тревожный удар, когда он осознает, что Клеменс и вправду смирился. Больше не рвет себя-куски-мяса-с-плоти, потому что рвать больше нечего, потому что он всего лишь смертельно устал и смирился. Обида и злость гаснут, уступая место лишь всепоглощающей ненависти. Ледяной и жгучей одновременно. Клеменс тоже старается ненавидеть изо всех сил. Проблема лишь в том, что в Клеменсе по умолчанию меньше мрака. Он как полынная свежесть и мягкость материнской ладони — светлая сущность, запятнанная лишь чужой грязью. И самое большое пятно на ней — Маттиас. Как бы он не скрывался, как бы другие не пытались казаться им, но самый страшный монстр из них всех — Маттиас. Он знал это и давно, просто отрицал до последнего. Матт не просто думает, он верен этой мысли, как аксиоме — никто не умеет ненавидеть так сильно, как он. Себя, других — неважно. Этот черный туман способен всосать в себя абсолютно все. Он перетягивает Клеменса к себе и крепко-крепко обнимает, насколько вообще возможно не ломая ребра. И брат утыкается ему в шею, жмурясь и мелко дрожа. Маттиасу на секунду хочется свернуть ему шею, как котенку. Утопить, как нежданного детеныша от загулявшей домашней кошки. Не хватает храбрости, да и любви оказывается больше, чем злости. Он только лишь плотнее прижимает его к себе и целует в белобрысую макушку. Все пройдет. Честно.

***

После случившегося, Ронью и вовсе перестали выпускать из дома без сопровождения. Сопровождение сопровождать ее хочет редко, поэтому ее разрешают навещать — нельзя же, в конце концов, беременным переживать. Но переживания у Роньи никуда не пропадают: вечная тревога и беспросветная тоска. Маттиас и Клеменс ходят к ней по отдельности. Даже не обговаривая, они просто решают, что так надо. Клеменс приносит ей мелкие полевые цветы и ажурные листья в карманах, а она складывает их между страницами толстой книжки. Ронья показывает этот гербарий Маттиасу, и эта коллекция, кажется, единственное, что вызывает у нее улыбку. — Знаешь, что самое пугающее? — внезапно говорит она, рассматривая куцые облака в окне. Маттиас молчит, но Ронья и не ждет ответа. Ее глаза блестят от редкого солнца за окном. — Здесь, — она мягко кладет руки на живот, — такая… ледяная пустота. Маттиас нервно сглатывает, не зная, что ответить на это. — Прости, что пугаю. Но… ты знаешь, что единственный, кому я могу признаться в чем-то подобном. Ты всегда спокоен и понимаешь, о чем я говорю. Представь, как отреагировали бы остальные, — она слишком тяжело вздыхает.– Будто мне от этой суматохи легче станет. — Не извиняйся. Клеменса нам потом вдвоем бы успокаивать пришлось. Она хихикает в кулак, но смех у нее грустный. Да, страшно, жутко. Но они оба так привыкли и к страху, и к жути, что все это вызывало лишь томную усталость. — Погано. Асдис пыталась помочь… выскоблить это из меня. Испугалась в процессе из-за крови. Но, может, оно и к лучшему, вдруг я бы истекла. А ребенок и так не родится. Живым. — Ты уверена? — Я же мать, я должна чувствовать такие вещи, — мямлит как-то неуверенно, отводит глаза и мнет подол кремового платья. Ткань тоже в россыпь мелких цветков. — Но я не знаю, как все отреагируют. Вдруг мертворождение у них не просто биологический термин, а какое-то пророчество, о котором я не знаю. Плохо будет. — Хочешь, порасспрашиваю? — Не стоит. Вы с братом и Асдис и так достаточно настрадались со мной. А если им твои вопросы странными покажутся? Побить могут. А мне уже что? От знания ничего не изменится, ребенок мертвый. Она разворачивается от окна в сторону Маттиаса. Отводит взгляд влажно-красных глаз, кривит обветренными губами. Сейчас заплачет. Покатятся слезы по щекам, увлажнят сухую кожу, раздерут болезненные веки. Маттиас представляет это в голове слишком ярко, но в реальности ничего не происходит. Он обнимает ее, но она почти не реагирует, только отвечает слабыми прикосновениями. Ему бы так хотелось увидеть хотя бы ее слезы. Так хотелось бы знать, что Ронья еще не утратила способность их лить. Мысленно он пририсовывает к ее сероватым щекам бутафорские восковые капли, как у статуэток ангелов. Совсем тошно. — Я пойду наверное? Ты какая-то сонная, отдохни. И не забывай поесть. — Да, хорошо, — кивает девушка, — спасибо, что коротаешь мои бесконечные дни. Невеселая улыбка. От слова «коротаешь» становится необъяснимо тревожно.

***

Ронья оказывается права, и через несколько дней случается выкидыш. Отец Маттиаса комментариев не дает, хотя ему, как врачу, должна была быть известна эта тема. Одна из лекарок вздыхает и как-то грустно объясняет то, что Ронья слишком юна, а еще переживает сильный эмоциональный скачок — в этом причина. Другая, более старая, уверенно твердит, что дочь Господня лишь недостаточно молилась и была не чиста душой. За это некоторые сектанты стали относиться к девушке пренебрежительно. Проблема хоть и была серьезной, но ее раздули до состояния абсурда. Ронье устраивают персональные проповеди, чуть ли не силком таскают в церковь, все реже позволяют видеться с близкими. Она зацеловывает сухими губами глянцево-стеклянное покрытие портретов святых и часами корябает в глотке строчки из религиозных книг. Все потому, что лидер культа увидел в случившемся с ней плохое предзнаменование. Сравнимое с мертвыми стаями птиц, гниющими на земле. Переживать мертворождение — тяжело. Для Роньи это не было каким-то неожиданным происшествием, но стоило этому случиться — все равно было страшно больно. Труднее всего для нее — простить себя, зная, что все это — ее вина. Вина в ее вечных нервах и слезах, самоповреждениях. В том, что она сама хотела этого. И делала все, для того, чтобы ребенок не родился: и нервничала, и рыдала, надрывая горло, и била руками по животу до синевы. Чувство вины смешивается со страхом перед всем этим культом. Который осуждает, гоняет, но бесконечно любит. А если тебя любят — ты им должна вовек, знаешь же, Рони? Так что вытри эти бесполезные слезы и моли о пощаде, стирая колени в кровь и руки в мозоли. Все это наваливается удушливой волной отчаяния, а Ронье остается только тонуть и задыхаться. Успокаиваться лишь ночным писанием записок всем самым дорогим: и Асдис, и другим сестрам и братьям, и матери с отцом, и Клеменсу, и Маттиасу. Складывать их между пустых страниц книжки, куда хотелось бы положить очередные сухоцветы, но никто их ей больше не приносит. Все превращается в канитель, из которой, кажется, нет выхода.

***

Клеменс пытается делать вид, что почти не переживает, но на самом деле так плохо ему не было давно. Маттиас знает его так долго и так много, что от него скрыть истинные чувства брата невозможно. То, что ему запрещают навещать Ронью, усугубляет ситуацию и для нее, и для Клеменса. Что-то сектантам так сильно не понравилось, что теперь они контролируют даже Асдис, чтобы она не общалась с Клемом и Матти и не передавала им какие-либо записки. — Даже кровным родственникам позволено навещать ее только лишь раз в неделю, — Клеменс качает головой и бесцельно дырявит пол кристально-пустыми глазами, — как бы не рехнулась. — Она сильная, справится, — убеждает его Маттиас, хотя в нем самом тревожная дрожь и смятая неуверенность. — Не нужно говорить того, чему сам не веришь, пытаясь успокоить меня. Я не совсем еще дурак, Матти, — на этом моменте он быстро поднимает взгляд, всматриваясь в чужое лицо, и убирает за ухо выбившуюся темную прядь. — Пережила бы, да. Все имеет свойство кончаться, конечно. Суть в том, что пойдет следом. Станет ли ей лучше? Маттиас молчит, не в силах даже попытаться поддержать брата. Он берет Клема за руку, и тот переплетает пальцы. — Я же знаю, что мне она далеко не все рассказывала. Но это ее право, я даже не буду пытаться что-то из тебя выбить. Просто будь со мной рядом, ладно? Иначе я окончательно свихнусь. Рони бы этого не хотела. Маттиас кивает. Они сидят так еще какое-то время, не нарушая абсолютную тишину.

***

Кошмары истощают разум, как нарост, паразит, метастаза. И это не содрать, не вырвать с костяным корнем вместе с рваньем мышц. Только лишь хранить глубоко в себе, чувствуя, что оно жрет тебя, как питон кролика. Медленно, с упоением заглатывая. Ронье кажется, что она больше не вынесет этого чувства саморазложения. Потому что больно, потому что не конечности — ее душа гниет, будто пораженная мокрой гангреной. И она сама уже не личность, нет. Просто разложившееся на желтый гной и черные жилы мясо. Никто ей больше не дарит полевые цветы, и ничто больше не вызывает у нее улыбку. Под подушкой у нее около десяти смятых самодельных конвертов, а внутри каждого конверта письмо. Они все подписаны: для матери, для отца, несколько для братьев и сестер. По одному для Маттиаса и Клеменса. Небольшое, не прелестное в своей точности — для нелюбимого мужа. Она представляет, как он прочтет сломать жизнь стольким людям многого стоит. я искренне молюсь за то, чтобы Бог никогда не принял твои самые искренние исповеди. чтобы тебя бесконечно долго швырял о скалы шторм, чтобы ты безобразно корчился на дне озера Коцит. может быть тогда ты прочувствуешь всю ту боль, которую несешь другим одним своим существованием. и передавай привет своему поехавшему дружку — человеку, устроившему это «райское» местечко. ему я желаю участи еще более незавидной. но это не вызывает у нее даже невеселой ухмылки. Ронья проглатывает несколько таблеток обезболивающего, припрятанных под матрасом. Она их хранила с того момента, когда неудачно попыталась абортироваться с помощью сестры. Глаза наливаются кровью, она давится слезами. Ее левая рука принимает на себя бесчисленное количество рваных ран. И кровь теперь не только в глазах: на стенах, полу, потолке. Ее мутит и трясет. Дурочка, ты же никогда не боялась крови.

***

Новости о смерти близкого человека, как правило, выбивают землю из-под ног. Маттиасу кажется, что на планете разом пропал весь кислород — он не может дышать несколько секунд, будто что-то крепкое и металлическое плюхнулось на ребра. Веки, впервые за долгое время, защипали от подкативших густым комком к горлу, слез. Клеменс несколько минут с ровным выражением лица просто смотрит в стену, словно рассматривая в ней чье-то отражение. Никогда еще тишина не казалась настолько тяжелой. Брат резко кривится лицом, срывается с места, намериваясь куда-то бежать. Маттиас успевает схватить его за руку и притянуть обратно. Как бы не было горько, как бы ему самому не хотелось пережить первые моменты осознания в одиночку — Клема ни в коем случае нельзя оставлять одного. Потому что с таким он еще не успел смириться. Потому что в этот раз может произойти что-то серьезнее шрамов и желтеющих синяков. Тот пытается вырваться из мертвой хватки, царапается едва отросшими ногтями и слабо (от усталости) отбивается. — Нет, — голос у Маттиаса дрожит от слез, — я тебя одного никуда не пущу. Клем дергается еще несколько секунд, а затем падает на колени. Сворачивается в клубок и грызет колени, пряча в них крик. Маттиас смотрит на него сквозь пелену стеклянных слез и нервно кривит лицом. Он ничего не смог сделать тогда. И ничего не может сделать сейчас. И эта правда, эта его вселенская беспомощность падает на него каким-то мертвенным грузом вины и ответственности. Таким тяжелым, что он, кажется, не может под ним дышать.