***
Проходят два дня, и ему не становится легче. Но теперь у него нет сил, чтобы эмоционально выразить эту боль. После пары истерик он только окончательно разгрыз пальцы в мясо и сбил в гной три казанка. Желтую кашицу выковыривает ему из ран Маттиас, любезно заливая все спиртягой и заворачивая чужие руки в бинты. Ронью похоронили скомкано, почти без цветов. Зато с надрывным плачем ее родных. Клеменс тогда не рыдал, только сжимал зубы от злости, замечая некоторые скептические взгляды. Ронью многие считали грешницей и при жизни. Но после того как она убила себя сама¸ «по доброй воле», в глазах фанатиков ее сущность представлялась такой отвратительной дрянью, недостойной того, чтобы ее уход вообще хоть как-то оплакивали. Маттиас не отходит от него практически ни на шаг, даже спит теперь рядом. Он хотел защитить своего брата от него самого и едких мыслей. Но защищать друг друга им приходится обоюдно. Когда Клеменс чувствует, что приближающаяся истерика заставляет делать необдуманные вещи, только Маттиас может удержать его буйное тело в объятьях. Когда Маттиас плачет во сне, именно Клеменс держит его за руку до тех пор, пока дыхание опять не выровняется. — Иногда мне кажется, что я, как она, не выдержу, — сказал Клеменс, тут же испугавшись своих слов и отшатнувшись, будто они имели физическую форму. Трудно сказать, что ощущаешь, когда самый близкий тебе человек говорит о том, что может убить себя. Больно, как если бы приложить раскаленный керосин к поперечнополосатой сердечной. Страшно. Жутко. Все вместе, как увесистая гиря, точно падающая на черепную коробку с большой высоты. Клеменс четко представил себе эти братские мысли, будто они были его собственными. — Но я знаю, что без меня ты тоже умрешь. А это страшнее, чем… чем все. Маттиас на эти его слова не злится и не пытается что-то объяснить. Просто притягивает к своей груди одной рукой и долго гладит по волосам ладонью. Грубоватой и немного шершавой, от этого она кажется Клеменсу еще нежнее. Рука обхватывает его лицо, медленно оглаживая скулу. Клеменс ластится, пока большой палец стирает с его щек едва заметные полосы слез. Маттиас молчит, смотрит глаза в глаза. Клеменс впервые замечает, какие они у него светлые, как луна — из-за широких темных зрачков они обычно казались синее. Ему очень хочется, чтобы он что-нибудь сказал, потому что весомее всего Маттиас молчит, будто воздух становится плотным и оседает в носоглотке водянистыми комками. Еще пара секунд — Матти приподнимает его подбородок, целует прямо в розовые губы, не облизываясь и не кусаясь — почти по-матерински. Разве что он не разрывает прикосновение ртов слишком долго. Клеменсу это не нравится, он отстраняется первый, чуть толкая брата в грудь, и пытается надышаться перед очередной порцией молчания. — Не нервничай, — бросает Маттиас неожиданно, перехватывает Клема за запястье, притягивает к себе, обнимая. Теплое дыхание щекочет пушистую белобрысую голову, руки неожиданно сильно держат его. Клеменс пребывает в плохом расположении духа, поэтому невесомо скользит пальцами по чужой спине, а затем, наконец, отвечает на объятия. Он не видит лица Матти, но уверен, что тот улыбнулся. Поведение брата становится все более непредсказуемым, и даже в таких мелочах Клеменса это пугает. Он постоянно замечает, как неуклонно мутнеет сознание Маттиаса, и это страшно. Стыдно, что он опять неосознанно загрузил его еще и своими переживаниями. Маттиас сдержан, даже когда больно, больно, как не бывает никогда и никому — даже от разрыва сущности в чернеющей пустоте тот бы не пискнул. — Я знаю, какого тебе, — Клеменс почувствовал, как все тело Маттиаса напряглось, когда он говорил это. — Наверное, говорить про то, что сейчас она в лучшем мире — банально? Это не утешает. Ничего не утешает, кроме времени. Глаза внезапно защипали, Клему очень захотелось плакать. — И я буду рядом все это время, хорошо? — на этот вопрос Клеменс кивает. Тогда Маттиас тяжело вздыхает, опять запуская пальцы в светлые локоны. — Расскажи, что ты ощущаешь, — просит, наконец, тихим голосом Клем, — и что ты видишь сейчас. Последнее — важное уточнение. Второй раз стыдно, потому что он не заметил, что Матти мучают галлюцинации чуть-чуть раньше. Чуть-чуть раньше, может быть, он бы смог что-нибудь сделать. Но вместо того, чтобы быть внимательнее, чувствительнее к нему, он попросту оставляет Маттиаса наедине с этими кошмарами. Теперь дела действительно плохи. — Все хорошо, — уходит от ответа Маттиас, — и я сейчас вижу то же, что и ты. И слышу. Все не так страшно с этим, как ты думаешь. Это бывает только периодически. Маттиас любит заменять «галлюцинации» на «это». Клеменс заменяет «истеричное состояние» на «плохо». В этом их схожесть.***
Через несколько дней после похорон, приезжает полицейская машина с небольшим фургоном. До этого она появлялась, чтобы осмотреть тело Роньи. Без фургона, правда, зато с нарядом врачей. Тогда всем до единого было понятно, для чего их посещают люди из внешнего мира. Теперь же их цели секте неясны. Клеменс видит, как лидер что-то выясняет с одним из сотрудников. Лицо первого крайне плохо скрывало недовольство. Руки он то и дело перекрещивал на груди, выдавая свое полное нежелание контактировать с полицией. В конце концов, они поговорили. Проповедник спрятал руки в карманы рубахи и отошел, смотря себе под ноги. Полицейский что-то прошептал своему напарнику. После этого объявили о том, что желают, чтобы все жители этого места собрались на площади. Площадью называли небольшой пустой участок земли, находящийся прямо посередине селения. Они все встали рядом, и Клеменс видел, что ни один человек не поднимал взгляда на полицейских. Тогда ему показалось, что так нужно, поэтому он тоже опустил голову. Служители закона еще раз переговорили между собой шепотом. До ушей Клема донеслись только обрывки фраз: «запуганные…» и «что делать с ними после?». Наконец, один из них громко прокашлялся. Клеменс осторожно поднял голову. — Мне нужно знать, что каждый из вас находиться здесь по доброй воле, — на этом моменте его речи, некоторые еще сильнее потупили взгляды. — Если кто-то из вас сейчас хочет уехать с нами, то сделайте шаг вперед. Лучше позаботьтесь о себе сейчас, если в этом месте вы чувствуете себя некомфортно. Полицейские сказали еще несколько слов о том, что мир снаружи не желает им зла, что дальнейшие перспективы ничем не омрачены. Двое подростков тут же вышли вперед. За ними медленно последовало еще несколько людей. Клеменс стоит, как вкопанный, пока все его естество кипит от волнения. Именно сейчас, когда он совершенно не готов, его жизнь может кардинально измениться. Нужно просто набраться смелости, глубоко вздохнуть и выйти, оставляя в прошлом все синяки и ссадины, всю боль и слезы отчаяния. Есть кое-что, что он при всем желании, не смог бы отпустить. Маттиас. Имя брата тут же выжгло в нем новые страхи и сомнения. Клеменс переводит взгляд на него, надеясь хотя бы на какую-то реакцию с его стороны. Но тот беспросветно молчит, смотрит куда-то перед собой и будто бы ни капли не дрожит. Клеменс не готов самостоятельно принять решение. Слишком много сомнений, эмоций — слишком много всего. Он ждет только одного знака. Который обязательно должен был быть от Маттиаса. Потому что без него — никуда, а за ним хоть в смертельный буран. Но брат окончательно каменеет. Даже зная его столько лет, Клеменс не может предположить, что тот чувствует. Волнение сжигает дотла и пепельной крошки. Он аккуратно касается плеча Маттиаса, и тот поворачивает к нему напуганное лицо. — Матти? — шепчет, потому что голос дрожит. — Ты уверен, что так будет лучше? — наконец, безжизненно вымолвил Маттиас, все еще смотря в одну непонятную точку. — После такого Бог… Он останавливается на полуслове, потому что к ним подбегает Асдис, которую пытается схватить за руки один из полицейских. Лицо у нее красное, ярко-синие глаза взволнованно горят. — Почему вы тут стоите?! — кричит, запыхаясь, — почему не выходите? После того, что случилось! Она останавливается на несколько секунд, чтобы перевести дух. Этого едва ли хватает Клеменсу, чтобы осознать посыл ее слов. — Ну же… — она убавила громкость, — пойдемте. Если будет нужно, я возьму над вами опеку. Я же вроде совершеннолетняя по меркам внешнего мира. Значит, можно. Можно же? — последний вопрос он задает рядом стоящему полицейскому, который минутой ранее пытался ее оттащить, но не получает ответа. Асдис хватает Клеменса за руку и, волей не волей, заставляет смотреть прямо в глаза. Клеменс который раз подмечает, насколько сильно они похожи на глаза Роньи. Ему кажется, что в его черепушку, лоботомией, вбивают длинный ржавый гвоздь. Который, может быть, и достал бы до нужного отдела головного мозга, настроил бы все, как нужно. Но входит слишком тяжело и долго, застревая неровными краями в неровных сколах кости. Не замечая никакой осмысленности в его взгляде, Асдис разжимает хватку. Ее темные брови сошлись к переносице, а слизистая наполнилась солеными слезами. Она только лишь кивала и ничего не говорила. Затем Асдис повернулась к Маттиасу: — То, что эти сумасшедшие выдумали — не Бог. Как же вы до сих пор сомневаетесь?.. Она застревает в конце, потому что скопившиеся в горле слезы мешают говорить. Полицейский хватает ее предплечье и силком отводит ко всем остальным, что согласились уехать. Когда Маттиас берет его за руку, Клеменс не ощущает ни желания вырвать ладонь, ни желания сжать сильнее чужую. Он чувствует только пустоту в каждой полости своего органа. Тревога выжгла все дотла и пепельной крошки.***
Все пройдет, Клеменс. Все обязательно пройдет. Не было ни дня, когда я прекращала молиться за тебя. Освободись. Делай так, как тебе хочется. Ты достоин лучшего. Я бесконечно люблю тебя. Ронья.