Искалеченные

Асдис — единственная из сестер, кто до сих пор помнит Ульфа. Не только по мутным картинкам из детства и косым упоминаниям при разговоре. Она отчетливо помнит его пушистые волосы и большие руки, так крепко сжимающие ее детские ладони. Она почти помнит его голос. Когда он впервые обнял ее, спустя такие долгие шестнадцать лет, — Асдис тут же поняла, что предалась ему безоговорочно. Она даже не успевает рассмотреть его лицо, но увидела глаза — синие, как дно озера, блестящие от влаги. Асдис вдыхает его запах — он как ее смытое детство и дорожная пыль. После смерти Роньи ей казалось, что она никогда не сможет больше испытать той родственной нежности и беспрекословной любви к кому-либо. Но это случилось так удивительно быстро. Ульф подписал какие-то бумажки для работников социальной службы, которые привезли сестру к нему. Милая женщина, которая сидела на заднем сидении автомобиля вместе с Асдис и держала ее за руку, в последний раз блеснула сладкой улыбкой и помахала рукой. Асдис неловко ответила ей тем же. Около минуты брат и сестра просто молчат, как обычно молчат при волнительной встрече. Ульф заносит ее вещи в дом, она заходит сама. Домик небольшой, едва ли больше средней квартиры, но двухэтажный. Он сразу заманивает ее на кухню, аккуратно освобождает обеденный стол от непонятных мелких деталей и винтиков (он, вероятно, что-то собирал, пока ждал ее приезда), усаживает гостью на стул. Все еще в душном молчании он включает электрический чайник. Останавливается в ожидании, стараясь не смотреть на Асдис, и неловко хрустит пальцами. — Прости, — наконец, выдавливает он под тяжелым изучающим взглядом Асдис, — я совсем не могу подобрать слов. Знаешь, пока ждал тебя, представлял тебя, представлял то, что скажу тебе. Теперь ничего в голову кроме чепухи не приходит. Она широко улыбнулась, будто готовясь рассмеяться. Асдис всегда улыбалась широко, чересчур растягивая рот и обнажая сразу два ряда зубов, словно этими редкими озарениями навсегда оправдывала свое привычно хмурое лицо. — Я тебя поняла, — не прекращая улыбаться, отвечает девушка. — Постарел ужасно, — шутливо добавляет она, — но совсем не вырос будто, если мне не кажется. — Зато ты вымахала ужасно. Смотри, мы одного роста. Может, тебе от этого кажется, что я из шестнадцатилетки не вырос? — Может-может, — тянет она, продолжая изучать его фигуру взглядом. Ульф был действительно одного роста с ней — около метра восьмидесяти. Одет он в явно домашний свитер — растянутый, с торчащими из швов нитками. Его волосы — белокурые и пушистые, как и у Асдис — очевидно сильно выросли из привычной прически. Глаза точно синие — Асдис это только помнила, радужка незаметна под бликами на стеклах очков. — Один живешь? — спрашивает она, пока Ульф снимает горячий чайник и разливает кипяток по кружкам. — Жена есть, может? — Я с женой развелся два года назад… такая на самом деле забавная история, вместе около полугода прожили только. Ой, забыл, чай, кофе? — Кофе. Без всего. Так, выходит, один живешь? — Не-е-ет, — покачал он головой, — только она чего-то не выходит. Последнюю фразу он произносит нарочито громко, чтобы было слышно в соседних комнатах. — Сам же меня попросил в комнате посидеть! — послышался голос из-за стены, а затем и шаги по коридору. На кухню входит девушка и встает в проходе. На вид ей около пятнадцати лет или, может, чуть больше. Асдис сразу замечает ее глаза — карие, почти черные и непроницаемые. Волосы у нее коротко стриженные, рыжие, но не бледные, как у людей нордического типа внешности, а медные, густые и лохматые. Больше всего Асдис удивили глаза, она только в них и смотрела — темные и теплые, она давно таких не видела. Членство культа ответственно занимается сохранностью расы. Кого-то, кроме скандинавов, принимают по крайней исключительности. — Когда надо слушаться — ты не слушаешься. Девушка хочет сказать что-то язвительное в ответ, но раздумывает, встретившись глазами с Асдис. Что-то незаметное, совсем мимолетное, вроде изгиба плеч, показалось Асдис таким знакомым, свойственным Ронье, что сразу кольнуло сердце. Она тут же вспомнила о своем горе, таком непосильном, настолько изнемождающем, что проще забыться, чем пытаться его пережить. — Ой, здравствуй. Прости, забыла представиться. Я Алва. Ты Асдис, должно быть? Ну, то есть, да, конечно, кем тебе еще быть. Алва говорит быстро, почти тараторит, но, несмотря на это, ее голос кажется почти низким. Новизна ее голоса, ее глаз, ее общая новизна быстро затмили эфемерный образ Роньи, вызванный скорее помешательством, чем каким-либо фактом схожести. — Дочь? — ласково спрашивает Асдис у Ульфа. Он ставит перед ней кружку с кофе и садится напротив. — Не совсем… — Ульф взял надо мной опеку, — быстро вмешивается в разговор Алва, угадавшая, что Ульфу будет неловко говорить об этом. — Мне трудно жилось одному. А с собственной семьей как-то не складывалось… по разным обстоятельствам. Но Алва стала моей лучшей подругой, — он улыбнулся. — Я понимаю. Все-таки жить ради кого-то, кроме себя, радостнее, — тихо отвечает Асдис, полностью пропуская сквозь себя значение собственных слов. Она переводит взгляд на Алву и вдруг ее вновь захлестывает та душная нежность, которую она ощутила, только увидев брата. Эта нежность болезненна до слез. Это мечты о молочных полосах шрамов вместо гноя и крови, источающихся из рваной раны. О них не мечтаешь, пока твоя кожа цела и по-детски мягка. — И все-таки, вы удивительно похожи, — вдруг вновь быстро заговорила Алва, растягивая губы. — Будто мужская и женская версия друг друга! Ну-ка, повернитесь оба ко мне. Когда ты говорил о том, что вы похожи, я даже не представляла, чтобы настолько. Только у тебя нос с горбинкой. А у Асдис прямой. — Мне нос ломали, — поясняет Ульф, отхлебывая свой кофе, — Асдис, может, даже помнит. — Помню? — переспрашивает Асдис, удивленная вопросом, обращенным к ней. Она до этого все задумчиво глядела на Алву. — Если ты говоришь, что я должна это помнить… а не перед нашим отъездом ли? Я плохо помню, что происходило, но помню, что мама была очень зла из-за того, что ты не захотел с нами ехать. — Угу, — кивает Ульф, — настолько зла, что приложила меня лицом о тумбочку. Ну, я тогда тоже достаточно агрессивно себя вел. От непонимания. Но она все равно мне запомнилась ласковой до того момента. Может, она пьяна была. Может, даже не алкоголем. — Может, и была, — как-то не думая, пробурчала Асдис, а затем открестилась, — не суть. Культы очень сильно искажают личность человека. Это и с матерью произошло, и с отцом… но это все неважно. Знаешь, я тебя ужасно люблю. Она сама удивилась тому, что сказала. На несколько секунд все в комнате замолчали. Ульф медленно стягивает очки с переносицы. — И я тебя, — шепчет он, наконец, с такой горькой тоской, с такой глубокой болью, что он тут же вздыхает и прячет лицо в руках, будто сам не выдерживает этой тональности. Алва ужасно меняется в лице. Ее природная живость сменяется какой-то мертвецкой бледнотой, уголки ее сухих губ опускаются вниз. — Простите, я пойду наверное, — быстро выговаривает она и также быстро порывается уйти, но Асдис крепко перехватывает ее за запястье. Алва останавливается, удивленно смотрит глаза в глаза. Омут ее взгляда кажется Асдис таким уютным и безопасным, что хочется навечно залечь на его дно. Она точно знает, что уже готова умереть за нее, за девушку, которую она видит впервые. Эта была не ежесекундная хрустальная влюбленность, которая рухнет и разобьется от любой твердости, нет. Эта благодарность, которая переросла в любовь: ей хочется бесконечно чередовать в ее отношении «спасибо» и «люблю». Спасибо, что брат хоть какое-то время был под твоим крылом. Спасибо, что хранила его, даже если это было не так уж и долго. Я люблю тебя. Ты ангел. Асдис вытаскивает из кармана своих брюк скомканную бумажку и вкладывает ее в ладонь Алвы, сжимая ей пальцы. Она смотрит непонимающе, медлит несколько секунд, а затем кивает и разворачивает сверток. — Ронья умерла. Не знаю, говорили ли тебе, — обращается Асдис к брату, пока Алва читает ее письмо. Ульф не произносит ни слова. По выражению его лица трудно распознать реакцию, но глаза, кажется, блестят испуганно. Он берет со стола пачку сигарет, а затем, покачав головой, отшвыривает ее в сторону. — Говорили, что умерла какая-то девушка. Не говорили, кто именно, — отвечает он как-то сухо. Тут же его лицо болезненно кривится, — Я совсем не увидел, в кого она выросла. Ей же едва больше года было, когда вы уехали. Боже… — Она это сделала с собой сама, — угрюмо поясняет Асдис, опуская беспокойный взгляд в пол. Алва, дочитав, передает записку Ульфу — руки у девушки чуть дрожат. Если бы Асдис, как и прежде, смотрела на нее, а не на свои ступни, то заметила бы, как Алве некомфортно и как сильно ей хочется уйти. — Давление, которое оказывают там на детей, ужасное. Ронья отхватила всего сполна, — продолжает Асдис, пока к письму обращается брат. Ульф опять снимает очки и молча читает, заранее зная, что написанное его надломит. Милая Асдис, прости меня за это. Я почти уверена, что ты первая найдешь меня, за это я извиняюсь еще раз — я помню, как сильно ты боишься крови. Причины, из-за которых я это могла сделать, ты знаешь сама — я рассказывала тебе каждую, кажется, около тысячи раз. С того момента тошнота стала невыносимой. Я хорошо помню, как в детстве ты сидела надо мной по ночам, когда меня мучили кошмары, и ждала, когда я засну. Помню, как ты тайком читала мне «наружные» книги. Помню, как ты зашивала мне платья и заклеивала разбитые коленки. Но все, что ты сделала для меня — не перечислить. Ты всегда была моим ангелом, самым близким и родственным для меня существом. Это последний раз, когда я прошу тебя о чем-либо. Я знаю, как сложно уничтожить то, что на доброй ноге с полицией. Поэтому если не выйдет, то, пожалуйста, высвободи оттуда хотя бы Клеменса и Маттиаса до того, как они начнут накачивать их этой дурью. Я рассчитываю, что моя смерть привлечет внимание снаружи — умоляю, не упусти шанс. Ты должна стать свободной и счастливой. Ты лучший человек из всех, кого я знаю. Я бесконечно люблю тебя. Ронья. Ульф молча кладет письмо на стол, не в силах сказать хоть что-то. Алва болезненно прижимает руки к груди и старается смотреть куда угодно, лишь бы не на Асдис или Ульфа.

***

Клеменс бежит так долго, пока не перестает хватать воздуха. Уже на поляне, которая выходит к кратеру, оставшемуся вместо озера, он переходит на шаг. Его ноги слабо волочатся, натыкаясь и запинаясь о неровности почвы. Один из камней окончательно сбивает его с ног, и он падает больно и навзничь, лицом в землю. Он не плачет — на это нет сил. Все его тело пробирает нервный спазм, ему становится тяжко дышать. Кажется, что ребра сдавливают легкие в тугие тиски. От боли Клеменс сжимает пальцами землю под собой. Грязь забивается ему под ногти и размазывается по лицу. От судорожных вздохов к горлу подкатывает тошнота. Первичный испуг смешался со страхом удушья и превратился в настоящий ужас, застрявший криком в скованной грудной клетке. Проходит несколько минут, а Клеменсу кажется, словно целая вечность, прежде чем он чувствует, как кто-то грубо переворачивает его на спину. Он сталкивает с ним взглядом, с его до больного знакомыми глазами без блеску. Маттиас смотрит на него почти зло. Паника не пропадает. Но он сглатывает ее куда подальше, выравнивает дрожащий рот и даже пытается успокоить дыхание — выходит, правда, паршиво. Маттиас смотрит на него со злом — так смотрят, прежде чем в сердцах ударить. Видно, что он старается спрятать свое раздражение, но выходит также из рук вон плохо, как и у Клеменса спрятать истерику. Лицо брата кажется Клеменсу лживой гримасой, кукольной маской. Он тянется рукой и аккуратно касается его щеки, будто это поможет снять наваждение. — Матти? — шепчет он непроизвольно. Брови Маттиаса на секунду страдальчески изгибаются, а в глазах быстро мелькает что-то схожее с тоской. Он изворачивается от прикосновения Клеменса. — Что ты тут делаешь? Вставай, — почти приказывает он, поднимаясь и вытягивая за руку Клеменса. Клеменс встает и отхаркивает землю, которую сам не заметил, как покусал. — Он совсем свихнулся, — в перерыве между кашлем, произносит он. — Кто «он»? Почему ты прибежал именно сюда? — последний вопрос Матти тихо, но мучительно тянет. — Регент. Обнимал мои ноги, молился и пророчил судный день. Маттиас тут же быстро и пронзительно посмотрел на него. В его взгляде явно, почти как на картинке, читается ужас. Но это нормальная реакция любого человека, пусть и несвойственная Маттиасу. Было в этом взгляде что-то еще, то, от чего у Клеменса вновь заколотило все тело — что-то схожее с больным восхищением. — Судный день? — переспрашивает Маттиас. — Что он имел в виду? Почему в ноги тебе кланялся? — Я не знаю, почему эта мысль поселилась у него в голове. — У него в голове? — будто сам себя спрашивает Маттиас, задумчиво откинув голову. — Но я тоже об этом слышал. — Матти, без шуток, не к месту… — Клеменс знает, что Маттиас не будет чего-то говорить просто-то так, из забавы, но ему не хочется верить в то, что брат сейчас серьезен. — Кто тебе сказал? — Это все не важно, кто сказал, — Маттиас отмахивается и хочет сказать что-то еще, но Клем его перебивает: — Нет, важно, говори. Неужели у тебя опять…? Клеменс дергается — он знает, что сказал лишнего, что полоснул по больному. Ему становится ужасно стыдно. Маттиас замирает на пару мгновений. Уголки его губ кривятся, как у невротика, глаза намокают не слезами — ядом. По треморным рукам видно, что он изо всех сил сдерживает чувства. — Послушай меня, ладно? Я бы не стал шутить такими вещами, ты же знаешь. Что-то и вправду грядет: всемирный потоп ли, радиоактивное пепелище — это все неважно… О Господи, только не смотри на меня так! Клеменс отстраняется на шаг. Маттиас хватает его за плечи и яростно сжимает, до царапин в форме полумесяцев: — Какого черта? Ты что, меня испугался? — его голос начинает переходить на откровенный крик — Меня-то?! Скажи мне, я хоть раз смотреть на тебя так, даже после всех твоих выходок? Я смотрел на тебя так?! Клеменс отталкивает его от себя, когда чувствует, что Маттиас поднимает кулак, чтобы нанести удар. Этот жест будто мгновенно отрезвляет его. Маттиас тяжело опускает голову, как перед виселицей, и не шевелится. Клеменс чувствует, как по его щекам, будто дождевые черви, ползут слезы. Такие же холодные и склизкие. — Прости, — выхаркивает, наконец, Маттиас, а затем опять долго молчит. — Я слишком рано рассказал тебе, от глупой восторженности. Надо было поговорить позже, когда ты успокоишься. Этот чудак тебя до чертиков напугал, верно? Поэтому ты это и на меня проецировал. Так ведь? Так? Брат поднимает на него свое лицо, с длинной улыбкой и сумасшедшими глазами. Он делает движение, чтобы обнять его, но Клеменс отшатывается от его рук, слепо уставившись перед собой. — Я понимаю, — грустно кивает Маттиас, — я все понимаю. Но знаешь, почему он кланялся? Я знаю. Клеменс, наконец, одаривает его вопросительным взглядом. — Вот, — он вкладывает ему в руку скомканные бумажки, — это старые письма твоей матери. Ты у нее, похоже, молитвенный сын. Уж не знаю, что она обещала за твое рождение — до конца прочесть не успел. Но ты почитай на досуге, ладно? Вдруг поможет понять. Маттиас напоследок криво улыбается и уходит, оставляя брата одного.