Искалеченные

Упоминания религиозной деятельности вызывает в Алве странное чувство. Она не может квалифицировать его как негативное или же приятное. В ней все смешалось, будто разнородные куски вместе засунули в фарш. Перед глазами размытым, полупрозрачным образом летает отец. От его головы исходит мягкое молочное свечение, его глаза почти такие же белые из-за ослепляющих, как кислота, отблесков. Таким она его представляет в голове в последнее время. Алва любила его безмерно, отчаянно сильно, но совсем не скорбит по его уходу. Она знает, что в ее воспоминаниях он сохранился лучшим своим образом. Она дорожит евангелием, оставшимся от него, как собственными глазными яблоками. Ей нравятся эти смятые, пожелтевшие странички, надписи, расписанные его рукой, бумажные иконки в качестве закладок. Все это — точно его образ, самые яркие искры его личности. Он был светлым и добрым, как ангел. Алва не знает, всегда ли он был таким — она не застала те времена, когда он еще не был столь отчаянно помешанным. В религию отец упал сразу после смерти жены, ее матери. Маму Алва помнит только на фотографиях. Ей нравилось представлять, что руки у матери были мягкие, немного сухие, и что пахло от нее чайными травами. Но это все не больше, чем эфемерный образ — такой она ее ощущала из-за фотокарточек кофейного оттенка и редких отцовских рассказов. Больше отец любил говорить о библейских темах. Он никогда не заставлял Алву заучивать молитвы и молиться перед едой — она делала это сама, но скорее из уважения к отцу, чем из-за веры. Ей нравилось слушать его, нравилось, как блестят его глаза от высшего чувства. Нравилось, что он всегда был спокоен, как монах, живущий десятилетиями на вершине горы. Он любил ее, и это всегда делало ее счастливой. В один момент утешение в религии перестало удовлетворять его. Он стал совсем тоскливым, серым, словно всеми брошенным. В его глазах больше не горела надежда, она застыла черным углем и остатками мутного дыма. По его серой, почти прозрачной, как зеркало, радужке, будто расползлась черная паутина. Было страшно смотреть на него дольше десяти секунд — тоска начинала разъедать, как белизна. Алва хорошо запомнила, каждую вздувшуюся коричневую вену, коросты на предплечьях и чернеющие пятна. Белки его глаз стали дермальными, мутными, будто рыбьими. От этого его взгляд сделался невыносимо тупым. Его язык стал мягким и плохо вычерчивал буквы. Иногда вместо слов отец просто выплевывал нечленораздельные звуки. Уголки его губ и глаз через раз дребезжали нервной судорогой, он стал неспокоен и раздражителен. Его агрессия была редкой для человека с зависимостью, но появлялась внезапными быстрыми вспышками. Бились тарелки о стены, звенело стекло — это все пустяки, как и сломанные ножки стула. Он разбил картину, нарисованную мамой. Когда Алва не успевала уйти или запереться в комнате — вспышки запечатлевались в желтых синяках на ее запястьях и разбитых локтях. Следующим утром он был обыкновенно собой — желторожим, сальным, пятнистым — но собой, с осмысленными ясными глазами. Он ничего не говорил, дышал сипло и глухо. Обязательный ритуал, который он выполнял после каждого срыва — проводил один раз рукой по волосам Алвы, словно по кроне деревца. Иногда даже мог умыться и расчесаться — только ради того, чтобы сходить в церковь. Он засыпал, и Алва дрожащими от страха и горя руками, сливала в унитаз разноцветные колеса и содержимое разбитых ампул. Глаза горели от соли, щеки мокли от слез, а лоб — от холодного пота. Непослушными пальцами она выдавливала ноотропы из блистеров и съедала целую горсть, чтобы хоть немного успокоить кровь. Он умер от того, в чем находил спасение от нравственной смерти. Алва это потом поняла: люди слишком часто заигрываются со своим сознанием, баюкают на руках свое эго, забывая о том, что они все еще материя. Плоть, подверженная уничтожению. — Да, меня интересует медицина, — поясняет Алва для Асдис, когда та замечает на полках множество книг по органике и анатомические атласы. Ей нравится, что Асдис не интересуется тем, что стало с родителями Алвы. Ей не трудно рассказать об этом, но каждый раз после истории следуют те самые сочувствующие вздохи и слезливо изогнутые брови. Алва не переносит этого, не переносит любые проявления горестных чувств, как у себя, так и у других. Откреститься, забыться, выкинуть из головы все томящее и тоскливое — так проще, так лучше и слаще. — Если говорить об Ульфе, то он совсем недавно нашел профессию по душе. Чем я ужасно довольна, знаешь. Руки у него золотые, было грех их заламывать на разноработах или совсем не напрягать в офисном свинарнике. Правда, он иногда так засидится со всеми этими механизмами, что может забыть обо всем вокруг. Может не поесть, зато покурить не забывает. В Асдис есть что-то необъяснимо приятное. У нее хмурые брови, придающие лицу ложной грубости, темные для голубого глаза и жесткий взгляд, но в ней не читается злоба. В Асдис мало ангельского, мало того, что людям привычно принимать за добродушие и святость. Радужка ее глаз васильковая, сиреневая, серая — полная цвета и глубины, она не блестит и не отбрасывает образы, как зеркало — она вбирает в себя.

***

Маттиасу кажется, словно он рдеет, истощается, как дух. Его метает в разные стороны, швыряет бурей о скалы, как на втором адском круге. Все мешается в грязную краску, а сам он все глубже и глубже продавливает себя на дно. Он окончательно путается, липнет к паутине. Ему стыдно, ему холодно от стыда — желание падать к ногам в раскаяние столь же сильно, как и желание схватить за шею и удушить так жестоко, чтобы горло скрипело. Маттиасу снятся сны, где он не контролирует свои конечности, где он силен, как монстр и калечит во всю силу Клеменса. Маттиас хрипит и плачет, молит о прощении, но брат ничего не слышит — уши заливает кровью. Бедный Клеменс сильный, пусть хоть проревет в три короба слез — не пустит в себя лишнее. Маттиас так не может. Он умирает под нетронутыми железными доспехами. Гнилое мясо в младенческой коже. Ему жадно хочется любви. Хочется навеки остаться одному и никогда ни с кем не говорить. Понять себя оказывается еще сложнее, чем то, что происходит снаружи. Он часто перечитывает послание. Ронья писала ему: Следи за собой, прошу. Сам сломанный, ты никому не сможешь помочь. Ее письмо — короткие высказывания, нелепо разбросанные по разным углам листа. Спасибо, что выслушивал меня и хранил секреты. Ты — большее, чем тебе самому кажется. Ты ни в чем не виноват. Никогда не бери у них с рук ничего подозрительного, следи за Клеменсом. Ее почерк сделался колючим и скомканным, будто она писала это, не контролируя себя. Но продолжишь в том же духе — не встанешь с колен. — Над этими словами Маттас думал слишком много, но все еще не может понять их смысл. Мне так больно, что, кажется, меня сейчас вырвет. Последние строчки будто выбили в его груди шилом: Убей его. Маттиас дергается, нервно моргает, переворачивает листок обратной, неисписанной, стороной. Здесь он перечисляет предположительные причины краха Вселенной: атомная мировая война, ультразвук в двести тысяч герц, вспышки Солнца, нарушение движений планет по орбитам и их дальнейшее столкновение. Отчего-то последний вариант кажется Маттиасу наиболее вероятным. Он вписывает новый: «пришествие Антихриста», и тут же многократно перечеркивает. Бред дикий, но представлять то, в каком образе дьяволов сын мог бы снизойди, доставляло какой-то нездоровый восторг. Маттиас видел его, как наяву: черноглазым, большеротым и белым, как смерть. Его пасть словно рвалась, каждый раз, когда он открывал ее: блестели желтые клыки в лиловых деснах. И он силен, как гора, обращенная в человека. И он могущественен, как Вселенная. Щелчок паучьих пальцев — и дороги превращаются в русла кровавых рек. Хлопок в ладоши — извергаются спящие тысячелетиями вулканы. Тогда погибнут все, в том числе и тот, который кажется недостигаемым — глава культа. О, Маттиас отдал бы свою жизнь, чтобы посмотреть на его смерть. На то, как он корчится в адских пучинах. И на всех остальных старейшин, варящихся с ним в одном котле, все эти пасторы, окружившие его, как князя. Он решает найти Клеменса. Извиниться, поговорить и всякое такое. Вряд ли Клеменс злится на него — он слишком мягок для долгой обиды, но Матти все равно боится его гнева. Боится, что он может быть в абсолютно любой форме: летящая в его голову подушка в один момент может смениться на нож. Маттиас шипит на себя — пустая паранойя, переносит опасения насчет самого себя на брата. Глупость. Клеменс оказывается в своей комнате, дверь он открывает без вопросов. Маттиас садится на край его кровати, тот поджимает колени к груди. И молчит. Молчит, наблюдая красными от тревоги глазами. — Прочитал? — выхаркивает Маттиас в темные стены. Клеменс кивает и немного расслабляется. — Ты был прав. Только я так и не понял, что она за меня наобещала. Какие-то совершенно нездоровые мысли. Думаешь, пасторы об этом знали? — Разумеется. Возможно, они предназначение тебе только сейчас и придумывают. Ближе к Судному дню. Клеменс дергается и неровно произносит: — Еще хоть слово насчет Судного дня, и ты выметаешься отсюда к черту. Я с тобой даже разговаривать не буду. Мне осточертели твои выходки. Матти вмиг забывает свое намерение помириться. Видеть страх, слышать переживания — наблюдать любые эмоции ужаса у брата — доставляет ему какое-то неописуемое удовольствие. — Боишься? Клеменс замирает на секунду, расценивая: ехидный это вопрос или заботливый. — Да, — тихо выдыхает он, отворачиваясь в сторону. Маттиас кладет голову на его колени, ощущая их нервную дрожь. Берет его руки — холодные, как металл, трепещущие, как цепи. Прикладывает их к своему горячему лицу, целует сухими губами бесчисленное количество раз, оставляя на запястьях следы тепла. Клеменс, кажется, даже не дышит. Его зрачки замерли в одной точке, ему страшно шевелиться. Он осторожно запускает пальцы в волосы брата. Затем также боязливо прижимается щекой к его макушке и шумно выдыхает.