Искалеченные

Маттиас уверен в том, что Клеменс пошел с ним исключительно из-за одной мысли, заключавшейся в том, что Матти сумасшедший и Бог знает, чего может натворить без присмотра. Клеменс ничего такого не говорил, но у Маттиаса проснулась к брату почти что ярость, которую было трудно усмирить. Кора дерева царапает спину, ночной воздух опаляет щеки прохладой. На несколько секунд на лице Клеменса задерживается полоса лунного света, обозначая очертания лица. В темноте кажется, будто он мраморный или одичалый — вместе с бровями и губами гнусно опустилось все его лицо. — Ребенок подземелья, — тихо высказывает ассоциацию Маттиас, криво улыбаясь. Клеменс, видимо, настолько привыкший ко всем его странностям, не обращает никакого внимания на реплику. Матти садится на землю и сразу же промокает — трава влажная от ночной росы. Клеменс тревожно всматривается в темноту, едва дыша. — Он идет, — наконец, шепчет одними губами Клеменс и медленно опускается на колени. — Где? Клеменс указывает направление пальцем, но затем, сообразив, что его жест плохо виден в сумерках, говорит: — Слева от домика. — Что делает? — Стоит. Регент, слежка за которым стала у Маттиаса идей фикс, долго крутится перед входом в дом основателя, будто чего-то страшась — он тревожно озирается и прикладывает ладони к лицу. Он метается и не находит себе места, как муха, затянутая паучьей тенетой. Двигаются механизмом меховые толстые лапки тарантула-основателя. Маттиас представляет, как каждый дом в селении обмотан слоями паутины, как жидкой пряжей, и ему становится нехорошо. — Заходит, — докладывает Клеменс. Маттиас кивает, и они меняют свое расположение на более ближнее. Медленно проползают сквозь мокроту травы, распугивая звенящую саранчу и сбрасывая комаров с рук. Под ногами хрустят улиточные скорлупки. Маттиас останавливается перед стеной и замирает. Свет, исходящий из окна, неровно раскачивается. — Слышишь что-нибудь? — одними губами спрашивает Маттиас у насторожившегося брата. Клеменс не отвечает несколько секунд, прислушивается. — Только чертовых кузнечиков. Посмотри — они вообще там? Маттиас немного приподнимается, его глаза оказываются на одном уровне с подоконником. В комнате он видит одного человека, основателя, склонившегося в невеселых думах и шепчущего себя что-то под нос. Открывается дверь, и он отвлекается от своего занятия, обращая взгляд на вошедшего приспешника. — Зашел. Маттиас тут же опускается ниже окна. Он садится спиной к стене и всматривается в темную даль, в деревья с поникшими ветвями, которые смешались с собственной тенью. В черноте он разглядывает фигуры и образы, но улыбается им — понимает, что это всего лишь фокусы человеческого зрения. — Он плачет, кажется, — неожиданно говорит Клеменс. Маттиас тут же начинает прислушиваться вместе с ним. В тихих всхлипах трудно разобрать слова. Они обрываются и повторяются, словно слезы встали поперек горла. — Это бессмысленно, Матти. Может, пойдем? — Почему?.. — наотмашь спрашивает Маттиас, стараясь не отвлекаться от шумов внутри дома. Клеменс громко вдыхает воздух, не отвечает. Свет в комнате выключается с громким хлопком. Парни долго моргают, ослепленные неожиданным исчезновением единственного источника освещения. Маттиас поднимается на колени и всматривается в окно, уже не боясь, что его заметят. Первое, что он видит — измазанную слезами рожу регента, освещенную тусклым светом зажженной спички. Мужчина зажигает по очереди несколько свечей, горбясь от непонятного горя. Основатель сидит на стуле посреди комнаты. Маттиас впервые видел такое хмурое выражение обыкновенно доброжелательных складок его лица. Он весь преобразился — освещение тоже придает ему грубости. Ногами он нервно отстукивает по полу и хрустит кистями рук. Наконец, последняя свечка была зажжена. Регент машет рукой в воздухе, пока от огня спички не остается только лишь дым. Бросает ее прямо на пол, а затем тут же бросается сам, на колени, крестясь и молясь, как сумасшедший. Реакцию лидера понять сложно, но Маттиасу кажется, что на его лице запечатлелось эмоция, напоминающая отвращение. Регент встает, не поднимая головы. Отходит в угол комнаты, скрытый тенью. Выходит оттуда уже со шприцом, постукивая пальцем по его прозрачному боку. Основатель затягивает на своей руке ремень, зубами, чтобы было потуже. Они коротко переговариваются, но разобрать обрывки фраз невозможно. В следующий момент игла проталкивается под кожу, словно в мягкую игольницу. Лидер кусает губы, напрягается и жмурится. Пара секунд — и его лицо становится совсем расслабленным, будто спящим. В следующую минуту он перетягивает к себе плачущего регента и целует. Во всем этом нет ничего романтичного: певчий упирается руками ему в плечи и дрожит от слез, а сам лидер его почти что жрет — разве что зубы прячет. — Клем, может, домой пойдешь? — интересуется Маттиас, услышав неравномерное дыхание брата. В нем проснулась какая-то необыкновенная нежность к нему, которая обычно следует после приступов гнева. — Почему ты меня прогоняешь? — совершенно обыкновенная реплика, но Маттиас улавливает в ней долю надломленности. — Я не прогоняю. Просто предложение. Глава культа встает со стула и начинает медленно стягивать с себя одежду, пока его гость в секундной кататонии совершенно не двигается, уставившись себе под ноги. Затем он толкает регента на кровать. Всем абсолютно ясно, что произойдет дальше. Маттиас кривит губы. — Господи…- только и выдыхает Клеменс, опускаясь на землю и пряча лицо в коленях. Маттиас продолжает наблюдать. Когда лидер культа входит в регента, своего кровного брата, в голову приходит внезапное осознание. Поступательные движения тела, скрипящая кровать, страх, плач и непринятие — все смешивается в один цикл чего-то липкого и грязного, как деготь, не дающее видеть и дышать под своим покрывалом. — Греховный соблазн, — вычерчивает одними губами Маттиас и осознает, что это — оно. То, чего в детстве он боялся до дрожи в костях. То, перед чьей масштабностью он ломался, как хворост — оказывается парой насильно совокупляющихся пожилых мужчин. Все оказывается так мерзко и глупо, что хочется рассмеяться. Он опускается на колени рядом с Клеменсом, пытается разглядеть выражение лица — тени прячут его мимику. Брат и сам отворачивается от чужого взора и скребет обкусанными ногтями по коленным чашечкам. — Увидел то, чего хотел? — спрашивает, наконец, Клеменс, не поворачивая лица. — У меня не было конкретной цели, — Маттиас немного удивляется холодному тону, — но я удивлен, что мы с первого захода увидели что-то… подобное. Клеменс, наконец, посмотрел ему в глаза и прошипел: — То есть тебе не хватило? — Согласен, пиздец, — Маттиас протягивает ему руку. — Пойдем отсюда, пока нас не услышали. Клеменс послушно хватает его за кисть и встает. Маттиас чувствует, какая его ладонь холодная и дрожащая. Когда они уже скрылись в густых сумерках деревьев, и очертания злосчастного дома стали совсем неразличимы, Клеменс выцепил свою руку из чужой и остановился на месте. Маттиас все это время был погружен в свои мысли — новая информация не укладывается в голове, переворачивает с ног на голову все ранние предположения. Он чуть ли не падает от неожиданности, когда Клеменс замирает. Оборачивается и видит его силуэт каким-то совсем поломанным и сгорбленным. — В чем дело? — спрашивает Маттиас, подходя ближе, — что с тобой? — Не хочу домой. Давай тут немного побудем. Маттиас оглядывается, будто кто-то может гулять здесь, кроме них, в такое время суток, а затем медленно кивает. Что-то в манере речи Клеменса насторожило его так, что он даже не может думать о том, чтобы злиться. — Не хочу давить, но, можешь объяснить, что с тобой? Клеменс уже сидит на земле, упираясь спиной на ствол какого-то широкого, старого дерева. На вопрос Маттиаса он вскидывает голову к верху: — Ты не злишься? — улыбается, без лукавства. — Садись рядом. От этого «Ты не злишься?» Маттиаса пробивает болезненная дрожь. Никакие раскаяния самому себе не приносили такого уничижающего чувства стыда. Его будто облили кипятком — он весь покраснел. А затем окатили ледяной водой — он весь побледнел. Он садится, и Клеменс кладет голову ему на грудь. — Я слышу, как у тебя сердце стучит, — шепчет он, а затем поднимает лицо, всматриваясь в глаза. Этот взгляд нагоняет страх, он чувствует себя голым перед чем-то непостижимо сильным и могущественным. Оно склоняется над его телом невидимым навесом, стирает капли холодного пота с кожи прозрачными пальцами и желчно, самодовольно ухмыляется, будто зная о его беспомощности перед этим. Клеменс хватает его за шею. Крепко стискивает пальцы, но не душит. Легонько царапает ногтями сонную артерию. — Ты испугался, — не спрашивает, констатирует факт. — В чем дело? — Ты думаешь о чем-то жутком, мне кажется. У тебя глаза заледенели. — Может, и так, — Клеменс одергивает руку и улыбается. Около минуты они просто молчат, даже не прикасаются друг к другу. Маттиас вслушивается в равномерное дыхание спутника и прикрывает глаза, чтобы не ловить миражи от черных ветвей. — Помнишь, когда мы еще учились? Жили в отдельном корпусе, — наконец заговаривает Клеменс. Маттиас удивленно смотрит на брата, не понимая, почему он решил выпотрошить прошлое именно сейчас. На его вопрос он беззвучно кивает. — Хоровое пение — три раза в неделю после уроков. Знаешь, почему регент меня иногда задерживал, когда кончались занятия? Маттиаса пробивает внезапное, яркое осознание. Оно приходит как быстрая вспышка света, как арбалетная стрела, попавшая в мясо. Ему одновременно становится больно до слепоты, стыдно и мерзко до онемения. — Все. Все, не продолжай. Я понял. Пожалуйста, — выдавливает он из себя, хватаясь за волосы так сильно, что натягивается скальп. Клеменс послушно молчит, положив подбородок на собственные колени. — Это он тебя так колотил? — кивок. В голове у Маттиаса совершенно пусто, лишь одно слово невозможно сильно просится наружу: «Господи». Он прекрасно осознает, что весь акт не заключался в одних только побоях. Клеменс тоже уверен, что Маттитас это понимает. — Почему раньше не рассказывал? — спрашивает спокойнее, но все еще тихо, будто боясь повредить воздух лишним шумом. Клеменс пожимает плечами: — Не хотел, — признается он. — Но сейчас подумал — вдруг легче станет? — Стало? — Знаешь, да. Зато тебе теперь плохо. — Всяко лучше, чем тебе. Клеменс шумно вздыхает, разворачивается к Маттиасу. Его руки обхватывают его лицо, холодные пальцы до мушек давят на виски. По телу, как мелкие жучки, расползаются мурашки. Маттиас перехватывает чужие запястья и мелко-мелко зацеловывает их, оставляя на коже теплые следы губ. — Я тебя люблю, — немым ртом выговаривает Клеменс так, что брат его не слышит. Качает головой, отгоняет подступившую к горлу тоску. — Ладно, — произносит в полный голос, — вставай. Пора домой.