По ту сторону

Дорога петляла уже несколько дней — её размытые дождями грязные каменистые изгибы ползли вверх по желтеющим склонам холмов, ныряли вниз, ползли над узкими быстрыми речушками, под лысеющими кронами деревьев, и всё это время в лицо путникам дул ветер с севера — пронизывающий, казалось, набитый кусочками дроблёного льда. Зачастили дожди, иногда с мелким колючим снегом. Солнце все ниже поднималось над горизонтом, будто слабея и замерзая. Замерзал и Марк, несмотря на то, что старался чаще думать о тепле. Воспоминания о жарких плодородных землях родной Этрурии приходили всё чаще, вытягивая за собой целую цепочку памятных моментов — в них ему снова и снова улыбался отец, целовала в лоб мать, в них он вешал себе на шею деревянного орла, и гордость распирала его маленькое сердце. В такие мгновения Марк замыкался в себе, ехал молча, словно боялся, что заговори он — и крохи тепла от солнечных воспоминаний исчезнут в студёном воздухе. Эска тоже молчал — о чём он думал, одному Митре известно, но пустыми беседами Марка не донимал. О том, что произошло между ними в то стылое утро в лесу, никто из них не вспоминал, во всяком случае вслух. Когда Марк позволял себе думать об этом, его окутывало приятное тепло. Греясь в этом тепле, он ехал вперёд, бездумно, и Эска тенью следовал за ним. Они ночевали в лесах, которые становились всё реже, по мере того, как холмы становились выше, а трава, растущая на них, уступала место голой каменистой крошке, из которой то тут, то там росли кривоватые низкорослые деревца. Далеко на горизонте росли серые горы, окутанные низкими облаками. Природа умирала у них на глазах, распадалась на холод и слякоть, дождь и снег, уныние и апатию. Волей-неволей Марк поддался и тому, и другому. Вечерами, когда холод подкрадывался настолько, что прижимал их вплотную к костру, римлянин, привалившись плечом к Эске, чтобы сохранить тепло, просил того рассказать что-нибудь о своём племени или спеть на этом странном и певучем языке с гортанной хрипотцой, а сам прикрывал глаза и отдавался на волю течения мягкого голоса Эски. Бритт рассказывал — не слишком много и подробно, но кое-что о его жизни в племени Марк узнал; ничего сверхинтересного или важного, но даже эти истории отвлекали римлянина от мрачных мыслей. Когда становилось особенно тоскливо, Эска учил Марка своему языку, и они вместе пели песни — то тягучие, как мёд, то ритмичные и забавные, то грозные, похожие на боевые кличи. Марк старательно повторял за Эской незнакомые слова, пытался повторять и мелодию, но Юпитер лишил его слуха еще при рождении, поэтому дуэт двух замёрзших путников был нестройным и то и дело спотыкающимся. Голос Эски улетал ввысь вместе с искрами костра, Марк подпевал как мог, язык заплетался от усталости: — О чём эта песня? Сонливость сковывала тело, он зевнул и плотнее прижался к Эске. — О некрасивой девушке, — пустился в объяснения бритт, — о самой некрасивой девушке в деревне. Никто не хотел спать с ней, потому что боялся заразиться её уродством, и тогда она пошла в лес на растущую луну и переспала с волком. Марк клевал носом, но на этой ноте проснулся: — С кем?! — С волком. Который умел становиться человеком. — Зачем она это сделала? — В песне не говорится, — серьёзно сказал Эска, — но мне кажется, что она больше не могла терпеть. Оба рассмеялись, и ветер унёс их смех к далёким горам. — И у неё родился ребёнок с волчьими ушами, — добил Эска Марка. Они пели потом ещё — эту и много других песен, и Марк постепенно начал узнавать слова, строить предложения и даже вступать с Эской в короткие диалоги наподобие: «Я Марк, римлянин, ты Эска, бритт, давай дружить, давай пойдём на охоту, давай есть, давай спать». Это всё было глупо и по-детски — песни, уроки языка… Но они пели, они учились, они о чём-то разговаривали, чтобы не впасть в глухое отчаяние. Они двигались на север по извилистому пути и устали, очень устали. Можно было сказать, смертельно, но Марк был суеверен и лишний раз не хотел гневить богов. Когда дорога, попетляв, привела их к воротам небольшого римского укрепления, Марк не поверил своим глазам. В тот день с утра лил дождь, плащи промокли, сменные накидки — тоже, Эска начал кашлять, Марк — чихать, и настроение у обоих было подавленным. Часовой на воротах — довольно пухлый вояка в странном наряде — римском шлеме с изрядно потрёпанным пучком перьев, бриттской куртке из толстой кожи, надетой поверх легионерского нагрудника, и штанах из тонкой шерсти ярко-малинового цвета — прищурился, разглядывая путников. — Вы откуда? — подозрительно спросил он, поводя носом, будто принюхиваясь. — Я Марк Флавий Аквила… путешественник, — отрекомендовался Марк, слегка покраснев. — Это мой… Это Эска Мак Кунавал. Вопросов больше не было. Часовой хмыкнул и исчез с башни. Спустя мгновение ворота медленно отворились, и путники увидели, наверное, самую жалкую римскую ставку во всей Британии. Низкие приземистые строения своим потрёпанным видом напоминали скорее курятники, чем казармы, оружейную, баню и прочие военные сооружения. По жидкой грязи под ногами бродили облезлые козы, печально жуя обрывки гнилого сена. Горстка солдат, одетых так же странно, как часовой, впустивший Марка и Эску, жались вдоль стен укрепления, которые давно прогнили настолько, что бритт мог в одиночку снести их одним пальцем. Вокруг царило запустение, но оптимизм обитателей гарнизона не покинул, в чём Марк лично убедился, побеседовав с командиром этой доблестной армии, Дием Пуплием, которого застал за обедом на галерее самого большого, но не самого лучшего дома в этом гарнизоне. Низкий толстяк с круглым розовым лицом и убедительной плешью просто лучился дружелюбием, предложил гостям разделить с ним трапезу и завёл длинную речь о своей нелёгкой судьбе. — Господин Аквила, ох, слава Юпитеру, вы к нам заглянули, а то мы уже тут две зимы гниём в одиночестве. Почему? А потому, господин Аквила и… вы, господин Кунавал… что отправили нас из Эборакума усмирить племя в дне езды отсюда, а они возьми и усмирись самостоятельно — ну, то есть без нашей помощи. Явились, значит, утром к нам под стену, покричали, к ним вышел наш Тертий, ну, который знает ихний язык. Они поболтали, и выяснилось, что вовсе это племя воевать не хочет, а хочет торговать с нами и вообще всячески дружить. — И вы, смотрю, подружились, — Марк с усмешкой проводил глазами смуглую рыжеволосую женщину с белокурым ребёнком на руках, проходившую мимо галереи. Пуплий закашлял в полотняную салфетку, забрызгав её вином. Унылого вида оруженосец, топчущийся за его спиной, состроил рожу. — А почему вас не отозвали? — спросил Марк; от горячей еды и питья его разморило, голова начала крениться на грудь. Эска под столом толкнул его ногой. — А забыли про нас! — забулькал толстяк сокрушённо. — Нас и осталось тут всего ничего — половина сбежала, вторая осела так крепко, что проще дерево с корнем выворотить, чем этих вояк с места сдвинуть. Вот так и живем мы тут, господин Аквила, как в болоте и ещё столько же проживём, Юпитер даст, если, как в прошлом году, лихорадка не нападёт, болотная которая… Пуплий разглагольствовал ещё какое-то время, пока не заметил, что Марк дремлет, а Эска с отсутствующим видом изучает жаровню в углу. — Вы, наверное, устали, — забеспокоился он, вскакивая и прыгая как мячик. — Я позабочусь, чтобы вам приготовили лучшие комнаты, а пока милости прошу в баню, погреетесь, а если спину размять изволите, так это я… — Нет, — отрезал внезапно проснувшийся Марк. — Мы как-нибудь сами справимся, господин Пуплий. Благодарим за заботу, — он выразительно глянул на Эску, тот молча кивнул. — Всегда рад, чем могу… Всплёскивая руками и подпрыгивая, этот нелепейший из командиров гарнизона проводил Марка и Эску в баню — низкое строение, крытое дёрном, с узкими щелевидными оконцами и небольшим грязноватым бассейном, вырытым посреди тёмного помещения. По углам стояли топчаны, влажный липкий пар висел в воздухе. Марк почувствовал, как блаженное тепло растекается по всему телу, и даже застонал от удовольствия. — Если вам что понадобится, вот этому скажите, — Пуплий подтолкнул к ним молодого лопоухого солдата в шлеме не по размеру. — Он тут, снаружи постоит. В дверь стукните — он и заглянет. Пуплий удалился вместе со своим красноречием и непристойной для военного пухлостью. Эска захлопнул за ним дверь. Воцарилась тишина. Полумрак разгоняли слабые красноватые отсветы двух коптилок по углам. — Бывало и хуже, — бодро сказал Марк и решительно взялся за ворот рубахи. Эска хмыкнул и последовал его примеру. Они разделись и выкинули грязные, пропитанные потом вещи за дверь, велев солдату отнести их в стирку. Пуплий — добрая душа! — выдал им четыре отреза довольно чистой грубой ткани, из которых два ушло на то, чтобы застелить топчаны. Марк прыгнул в бассейн, подняв ворох брызг. Эска успел увидеть гладкую спину, промелькнувшие перед глазами ноги, и замер, сжимая в руках свое покрывало. Волоски на его шее встали дыбом, как у возбуждённого животного, по телу растеклось тепло, острый укол удовольствия неожиданно вспыхнул в животе. Он удивился. Встряхнулся. Отбросил покрывало и подошёл к краю бассейна. Марк, фыркая, вынырнул и потряс головой. — Отвратительно, — сообщил он с удовольствием. — Вода ледяная. Но тут настолько жарко, что это даже хорошо. Он смотрел на Эску и улыбался; эта улыбка необыкновенно шла его точёному лицу с правильными чертами и глазами цвета запылённой молодой листвы. Тёмные волосы облепили его голову, подчёркивая красивую форму, открывая покрасневшие уши. Мощное, прекрасно сложенное тело атлета, мышцы перекатываются под гладкой смуглой кожей — не грубой, но и не такой мягкой, как у рыжеволосого бритта, но, наверное, очень тёплой на ощупь. Марк не осознавал своей красоты — и не понимал, почему у Эски такой взгляд. Он нырнул, проплыл до стенки, подтянулся и выбрался из воды. Эска стоял как истукан, не сделав попытки помочь, что удивило Марка. Он пригляделся к бритту; тот стоял, обнажённый, стройный, по сравнению с Марком — миниатюрный. Синие ленточки татуировок, белые — шрамов вились по его телу, сплетаясь в таинственные узоры. Волосы прилипли ко лбу, потемнели, лицо не выражало ничего, только глаза жили какой-то бешеной жизнью. Марк внезапно смутился. Они стояли друг против друга, их нежной пеленой окутывал пар, мешая взглядам полностью насладиться зрелищем. Неловкость переросла в оцепенение, никто из них не решался двинуться с места. Глаза Эски не отрывались от Марка, Марк не мог отвести взгляд от Эски. Казалось, они перестали дышать. Оба. Напряжение, возбуждение, близкое к помешательству, звенело в горячем воздухе. Эска по-кошачьи гибко скользнул сквозь пар и приблизился к Марку. Тот застыл. Сердце колошматилось об рёбра. Они стояли близко друг к другу, оба красивые — каждый по-своему, стройные, охваченные пламенем необъяснимого безумия. — Я… — прохрипел Марк, собрав остатки сил и оторвав взгляд от Эски, который вздрогнул, как от удара. — Я бы… помылся. — Хорошая мысль, — ответил бритт, сглотнув, и с силой провёл рукой по лицу, словно стирая наваждение. Они отвернулись друг от друга. Разошлись по углам. Марк обтёр тело губкой, смоченной в растворе мыльного корня, стараясь не смотреть туда, где сквозь пелену пара чуть виднелся силуэт бритта. Тот в свою очередь упрямо смотрел в стену, на которой, как назло, проступал облик Марка — во всём своём великолепии, да ещё и с загадочной улыбкой на губах. Жар — вокруг и в теле Эски — усилился настолько, что бритт в ужасе прикрыл чресла губкой, вспыхнув до ушей. Из угла, занавешенного паром, донеслось: — Сделаешь массаж? — Нет, — буркнул Эска, сгорая от стыда. Вышло грубо, но правдиво. Марк не стал настаивать. Он лёг на топчан на живот, морщась как от боли, положил руки под голову и попробовал расслабиться. Его тело влажно поблёскивало в красноватом полумраке, губы приоткрылись, на лбу мелким бисером рассыпан пот, зелёные глаза под вороным излётом бровей были полуприкрыты, словно римлянина одолела дрёма. Эска готов был порвать губку на клочки. Он отошёл к своему топчану и тоже лёг на живот. Отвернулся. Со стены улыбался Марк, призывно и нежно, зелёные глаза сияли. — Vae, — тихо ругнулся Марк — из плоти и крови. — Что? — Ничего. С мест они снялись одновременно, не сговариваясь, и прыгнули в бассейн, из которого с шумом выплеснулась волна, заливая пол вокруг. Вынырнули, отфыркиваясь, отчего-то очень близко друг к другу. Марк едва не захлебнулся, увидев совсем рядом лицо Эски. Вот он — протяни руку, дотронься, сделай хоть что-нибудь, чтобы не сойти с ума. Его желание было настолько сильным, что приводило его в панический ужас и лишало сил. Эска был бледен, только уши горели огнём. Они стояли друг напротив друга, с волос стекала вода, они смаргивали ее, сглатывали, стояли и смотрели, смотрели, смотрели. Марк набрал в грудь воздуха, зажмурился и подался вперёд, склоняя голову. В следующий момент он потерял равновесие и полетел в воду, подняв тучу брызг. На том месте, где только что стоял Эска, колыхалась потревоженная вода. Бритт вынырнул у борта, отплёвываясь и задыхаясь. Его глаза горели жёлтым, как у дикого хищного зверя. Кровь в жилах Марка гудела, натягивая его тело на звенящую струну нечеловеческого напряжения. Он вылез из воды, сдёрнул с топчана покрывало, замотался в него и, не глядя на Эску, спотыкаясь, быстро вышел из бани. В распахнутую дверь потянулся пар, хлынул холодный воздух, выметая жар и остужая кровь. Бритт поёжился, завернулся в покрывало, глядя вслед тёмному силуэту Марка, растворяющемуся в сером свете дня, и бездумно провёл пальцами по шраму в виде лисицы. Ему стало так страшно, как не было давно. И желание, болезненно стискивающее его тело, боролось в нём с уязвлённой гордостью, со страхом разрушить всё, что было между ними до сих пор. «Я Марк, римлянин. Ты Эска, бритт. Давай дружить. Давай…». Давай — что? И зачем? Эска выругался и вышел из остывшей бани, быстро прошагал мимо солдата, который, будто на часах, вытянулся в струнку, и отправился искать обещанную спальню. Боль не отпускала его, но он надеялся, что сон излечит всё — в том числе любую дикую блажь — и вернёт ему способность смотреть на Марка прежними глазами. Ему очень хотелось в это верить.