По ту сторону

Над ним склоняется тёмный силуэт, в том месте, где клубящийся мрак прячет лицо, ярко горят жёлтые звериные глаза. До Марка долетает острый мускусный запах — хищника, готового к случке или схватке насмерть. Но он знает, это — человек. Тело Марка сковано оцепенением. Он чувствует, как незнакомые руки с острыми ногтями, слегка царапая кожу, бродят по его груди, животу, ногам, подбираются к паху, и Марк зажмуривается, ожидая боли. Он не боится, он благодарно принимает эту мучительную ласку, выгибается навстречу этим рукам, но внезапно его кожи на животе касается что-то холодное, острое, похожее на маленький короткий нож. Марк знает, что это и есть нож. С узорчатой рукоятью и плетёным рисунком, вытравленным на лезвии. Он пытается закричать, но крик застревает в парализованном горле. Лезвие нажимает на кожу и прорезает её; движется, закручивая завитки и спирали, очерчивая контур, который Марк пытается прочитать нервами, мышцами, кожей, задыхаясь от возбуждения и боли. Над головой звучат незнакомые распевные слова, гулко пульсирующие во мраке, жёлтые глаза вспыхивают и гаснут им в такт, а на теле рождается рисунок, наполненный кровью, порождённый сознанием зверя из мрака и диким, удушливым желанием самого Марка. Он, наконец, кричит — от взрыва наслаждения и от боли одновременно. Нож, сверкнув и веером разбрызгивая кровь, исчезает во тьме. Глаза гаснут. Зверь уходит. Марк видит самого себя — высоко над головой, в непроницаемом мраке, распластана светлая фигура, припаянная намертво к чёрному куполу. Тело сведено судорогой, рот приоткрыт, глаза зажмурены, голова запрокинута назад в мучительном изломе. На животе, на ладонь ниже и левее пупка, вырезан орёл, горделиво раскинувший широкие крылья. Марк проснулся с криком, затихающим в горле, схватившись за свежую рану из сна, и рывком сел на ложе. Покрывало сбилось в ногах, простыня и подушки были влажными от пота. Через мутноватое окно на постель сочился бледный лунный свет. Он повернул голову. В дверях замер Эска, обнажённый, если не считать ткани на бёдрах. Они впервые спали в разных комнатах, вспомнил Марк. Иначе он услышал бы меня раньше и разбудил до того, как я увидел там, наверху, себя с кровавым клеймом на коже. — Ты кричал, — хрипло проговорил бритт, не двигаясь с места. — Да, — прошептал Марк. — Сон. Он сглотнул — в горле пересохло, потянулся за водой, неловко задел кубок и тот упал на пол, разлетевшись на мелкие осколки. — Я принесу ещё, — проговорил Эска и исчез в полумраке галереи. Марк осторожно глянул вниз, на свой живот, туда, где ладонь, казалось, еще чувствовала биение свежей крови. Осторожно отнял пальцы. Лунный свет заплескался на выпуклостях мышц, озаряя чистую гладкую кожу. Он выдохнул с каким-то рыдающим звуком, прерывисто, с облегчением закрыл глаза и рухнул на ложе. Потянуло сквозняком — в дверной проём проскользнул Эска, неся кувшин и кубок. Он молча поставил посудины на стол, налил воды и протянул кубок Марку. Тот облокотился на ложе, приподнялся, принял воду из рук Эски, на миг их пальцы соприкоснулись и отдёрнулись, будто даже это лёгкое касание было мучительным для обоих. Эска смотрел, как Марк жадно пьёт, как прозрачные капли воды, сияющие в лунном свете, проливаются на его грудь, впитываются в простыню, оставляя тёмные пятна, и его снова начало трясти, невыносимо, страшно, до тянущей боли под сердцем и внизу живота. Он покачнулся и схватился за край стола, надеясь, что римлянин не заметил. — Иди спать, — проговорил Марк, утолив жажду и поставив кубок на стол. Он избегал смотреть в глаза Эски; ему суеверно казалось, что стоит ему поймать этот внимательный взгляд, как он вспыхнет золотисто-жёлтым хищным цветом и зрачки сузятся до двух маленьких смертоносных клинков. Он не знал, что Эска терзается таким же мучительным чувством, только боится иного — что не сумеет совладать с собой. Когда бритт неслышно покинул спальню, Марк попробовал уснуть, но так и не смог — проворочался до рассвета, окрасившего привычной бледной серостью стены маленькой комнаты, встал, оделся и выглянул на галерею. Тот самый лопоухий солдат дремал в нескольких шагах от него стоя, прислонившись к стене. — Легионер! — гаркнул Марк, подкравшись поближе. Тот резко выпрямился, едва не уронив шлем, вытянулся, заморгал и тонким голосом прокричал: — Корнелий Август, готов служить, господин Аквила! — Принеси таз и воду для умывания, Корнелий Август. Мой… друг уже проснулся? — Я… он… я не знаю, господин Аквила. Я… — Солдат покраснел до всех своих выразительных ушей: он спал так крепко, что не услышал бы конский топот, а зная Эску, который умел двигаться абсолютно неслышно, вопрос был снят. — Иди, неси, что велено, — приказал Марк и, развернувшись, помедлив, подошёл к двери спальни бритта. Осторожно открыл дверь, затаив дыхание. Ложе, укрытое смятой простынёй, было пустым. Марк, отчего-то разочарованный и раздражённый, вернулся к себе, привёл себя в порядок, накинул плащ, забрал меч и вышел. Очередной серый день тяжело навис над грязным двором, казалось, вдавливая в землю и без того низкие строения; из мрачных серых облаков то и дело сыпался колкий то ли дождь, то ли снег. Холодно было настолько, что Марк застучал зубами. Нет, ему никогда не привыкнуть к здешней погоде, никогда. Он шёл наискосок через двор к дому командира Пуплия и изо всех сил гнал от себя воспоминание о вчерашнем вечере, но воображение услужливо воскрешало в его памяти всё новые и новые картины: вот они стоят друг против друга, как на арене, и воздух между ними дрожит от жара, вот Эска лежит на топчане, отвернувшись, его тело смутно белеет сквозь окрашенный красноватым светом пар, напряжённое, подобравшееся, будто ощетинившееся острыми углами. Вот он, Марк, бездумно, увлекаемый зовом собственной крови и плоти, склоняется — чтобы что? сказать? поцеловать? — и летит в воду, а Эска смотрит на него золотыми глазами лисицы. Собрав последние силы, морально измученный Марк приказал себе — так, как не приказывал ни одному своему солдату — вырезать из памяти, пусть с кровью и болью, кусок с этими воспоминаниями, подобрался, как перед боем, напустил на себя суровый вид и вошёл к Дию Пуплию, приготовившись сообщить об отъезде и поблагодарить за гостеприимство. Пуплий обрадовался и расстроился одновременно. Обрадовался потому, что запасов еды в гарнизоне явно хватало в обрез на постоянных его обитателей и кормить два лишних рта не входило в планы командира. А расстроился по причине своей крайней общительности, которая снова будет радовать только его самого да куст бегонии, который Пуплий любовно растил на заднем дворе и поверял ему свои невесёлые мысли. — Я распорядился почистить ваших лошадей, господин Аквила, и завернул вам с собой кое-что поесть да попить, — приговаривал он, приноравливаясь к широкому шагу Марка, который направлялся к конюшням. — Господин Аквила, не в службу, а в дружбу, так сказать, в благодарность… Не могли бы вы, как в Эборакуме окажетесь, напомнить про нас кому следует, пусть хоть свежих людей пришлют, если обратно звать не собираются. И насчёт довольствия и жалования вопрос бы решить… — Постараюсь, — сказал Марк. — Вот спасибо, господин Аквила, да хранят вас боги света и радости до конца дней ваших! — просиял Пуплий и распахнул ворота конюшни. — А вот и ваш друг, господин Кунавал… Эска, затягивавший подпругу у Цитуса, поднял сумрачный взгляд на Марка и быстро отвёл глаза. Марк молча прошёл мимо, к Ориону, потрепал его по морде, по шёлковой гриве, проверил упряжь и, молясь, чтобы колено не подвело в нужный момент, вскочил в седло. Не глядя на Эску, тронул поводья и направил коня к воротам. — Спасибо, господин Пуплий, — проговорил он, поравнявшись с командиром, который трогательно розовел на ветру. — Я обещаю, что передам вашу просьбу в Эборакуме. Мы никогда не забудем ваше гостеприимство. Да хранят вас боги. Эска тоже поблагодарил Пуплия — сдержанным кивком, приложив руку к сердцу. Дорога снова легла под копыта их коней, в лицо хлестал снежный дождь, но они мчались вперёд — и каждый чувствовал необъяснимый прилив сил, словно, оставляя гарнизон позади, они оставляли вместе с ним то, что произошло вчера, свои чувства, свои желания и страхи, а Марк ещё и свои сны. По мере того, как между ними и затерянной римской ставкой увеличивалось расстояние, римлянин обретал хорошее расположение духа, стараясь занять мысли истинной миссией их великого похода — золотым орлом Испанского легиона. Но орёл вытянул воспоминание о кровавом силуэте птицы на смуглой коже, и Марк вздрогнул. Нет, не получится у них ничего забыть, подумал он, косясь на Эску, который ехал справа и упорно смотрел вдаль. Получится только делать вид, что забыли. И с этим придётся мириться. Он решительно повернул голову и сказал небрежно, обращаясь в пространство. — Поедем на восток, в Эборакум. Там большое укрепление, много местных вокруг, можно будет разузнать, не слышал ли кто-нибудь о судьбе легиона. И заодно отблагодарим доброго Пуплия, отдохнём, сменим лошадей, пополним наши запасы Эска слегка покосился на него. — Как скажешь, — проговорил он со странным облегчением, словно был благодарен Марку за то, что он первым решился на шаг примирения. — Сделаем привал, когда перейдём вон через те холмы, — Марк указал рукой на бледную гряду на горизонте, до которой стелилась равнина, усеянная низкими кустами и пучками увядшей травы. — Здесь начинаются земли бригантов, — внезапно глухо сказал Эска. Марк промолчал. Они мчались по равнине, голой, мрачной, безжизненной, а перед глазами бритта мелькали узорчатые шатры, шкуры, распяленные на деревянных рамах, тёплый свет костров, в ушах звучали детский смех, болтовня женщин, боевые крики охотников, возвращающихся с добычей, песни у огня, славящие добрую охоту, верность своему племени, радость и свободу… Свободу. Детский смех утонул в лязге римских мечей, и Эска на миг зажмурился, как от боли. Уютные костры превратились в жадно пожирающее всех и вся пламя. Голоса женщин, перерастающие в вопли отчаяния. Крики смертельно раненых, стоны, запах крови, запах смерти оглушали Эску; он чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, а тело охватывает предательская слабость. Рядом с ним, бок о бок, скакал его враг. Римлянин. Человек, который вызывал в нём близкое к безумию смятение. Животное желание лечь у его ног в покорности. Защищать до последнего вздоха. Он скрипнул зубами и застонал про себя, подхлестнул Цитуса и вырвался вперёд. Этот человек, Маркус Флавий Аквила, с именем, окутанным то ли славой, то ли позором, принадлежал к числу тех, кто убивал ради сомнительного мира. Ради своего собственного представления о свободе и благоденствии. Ради того, чтобы Рим продолжил требовать новой крови. Эска задыхался, глотая студёный влажный ветер, слезами оседавший на его щеках. Орёл, за которым они отправились в этот долгий и трудный путь, благословлял своими крыльями на то, чтобы сеять смерть и разрушение — и эта кровавая птица была дорога Марку. Эска старался думать, что Марк просто хочет вернуть орла в память об отце, но когда в его голове всплывали мысли о словах римлянина о чести Девятого легиона и бессмертной славе Империи, боль и горечь острыми когтями впивались в его сердце. Он вспомнил с острой отчётливостью лицо матери — широкоскулое, красивое и немного усталое, её рыжие косы, уложенные вокруг головы, и вплетённые в них цветы повилики. И эти же нежные цветы, втоптанные в грязь подошвами римских сандалий и копытами легионерских коней. И кровь, кровь повсюду. Эска чуял ее запах. Он резко осадил Цитуса, чуть не вылетев из седла, сменил рысь на шаг, потом остановил коня, согнулся пополам и вжался лицом в шелковистую белую гриву. Марк, успевший умчаться вперёд, развернулся и подъехал к Эске; лицо римлянина было встревоженным. Он коснулся закаменевшего плеча бритта и почувствовал, как оно дрожит. — Что случилось? Эска поднял голову. Глаза блестели, но были сухими. Лицо искажено болью. — Эска… — Я… просто вспомнил, — с трудом выговорил бритт, шумно вдохнув воздух. — Здесь… неподалёку жило моё племя, Синих Щитов. — Он перевёл тяжёлый взгляд на Марка и отчётливо произнёс: — Здесь погиб мой отец. Здесь убили мою мать. Здесь я впервые почувствовал, каково это — быть мужчиной. И иметь во врагах римлян. Марк молчал, не зная, что сказать. В нем кипели жалость и ярость одновременно: его отец тоже погиб в схватке с бриттами, но вряд ли пал от руки Кунавала, вождя носителей Синих Щитов, так же, как и отец Эски погиб, отстаивая свою свободу, в сражении с каким-то другим легионом, не с Девятым. И Марк имел полное право оплакивать отца и ненавидеть бриттов, но если первое глубоко укоренилось в его сердце, то на второе у него просто не хватало сил. Ненавидеть бриттов означало, если быть честным перед самим собой, ненавидеть Эску, а Марк не мог. Он пытался разглядеть в Эске врага, когда-то, давным-давно, но не сумел. Бритт отправился с ним искать символ, который принёс смерть его народу. Бритт разделял с ним кров и стол, безропотно сносил все тяготы пути и ни разу, ни единым словом не выказал своих чувств по поводу цели их похода. Марк уважал такое поведение. И злился, что вынудил Эску подчиниться его решению, прекрасно зная, какой ценой обошлась бритту эта покорность. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но не знал, что. Его рука лежала на рукаве туники Эски, чувствуя тепло и дрожь его тела. Марк мягко сжал пальцы, обхватывая предплечье бритта. — Я не знаю, что тут сказать, Эска, — признался он, смаргивая колкий снег с ресниц. — Я… уважаю храбрость твоего племени. Я знаю, что твой отец был отважным человеком. Потому что… только у такого воина мог родиться… такой сын. И если мы с тобой встретились… по разные стороны, но на одном пути… значит, так было угодно богам. И я верю, что это всё не зря. Эска, который всё это время смотрел куда-то вдаль, не обращая внимания на хлещущий по лицу ветер, медленно повернул голову и посмотрел на Марка — странным задумчивым взглядом. — Не по воле богов я всё это время был рядом с тобой, центурион, — проговорил он хрипло. — Ты дал клятву… — тихо ответил Марк. — Я понимаю. — Не понимаешь, — оборвал его Эска; его взгляд словно искал что-то в лице Марка, и отчаяние заплескалось в нём — от невозможности сказать то, чего страшишься. — Я не хочу, чтобы ты понимал, центурион. Я хочу, чтобы ты продолжал верить в то, во что веришь сейчас. Так нам обоим будет легче. Он резко отвернулся, издал громкий отрывистый крик, подстегнув Цитуса, и поскакал вперёд, к сизым холмам, которые казались такими близкими. Марк догнал его, но из уважения к памяти соплеменников Эски, погибших на этих землях, чуть придержал коня и поехал позади. Он размышлял над словами Эски о его вере и пришёл к выводу, что бритт прав. Он будет верить, а Эска будет рядом. Неважно почему. И это единственная правда, которая нужна ему сейчас.