По ту сторону

Грохот барабанов в висках достиг своего апогея, когда к нему прибавилась мутная пульсация крови во всем теле и нехорошее брожение в желудке. Свет, просачивающийся сквозь неплотно сомкнутые ресницы, болезненно врезался в воспалённый мозг, вызывая желание скорчиться, забиться в самый тёмный угол и как-нибудь пережить это жуткое утро. Но Марк сделал над собой титаническое усилие и разлепил глаза. Сводчатый потолок комнаты плыл и качался, усиливая тошноту. В голове было пусто, как в бочке из-под вина, и царил такой же душный винный запах. Марк застонал и свесил голову с края ложа, судорожно выискивая блуждающим взглядом хоть что-нибудь, что было бы не жалко испортить. Рядом шевельнулся Эска, настолько плотно прижатый к его боку, что поначалу Марк не сообразил, что с ним рядом вообще кто-то лежит — настолько естественным продолжением его собственного тела казалось тело бритта. Внезапно расхотев блевать, Марк повернул голову и уставился на бледное заострившееся лицо, запавшие глаза, обмётанные сыпью от ветра губы. Эска спал, приоткрыв рот, во сне у него был детский беспомощный вид, и Марк несмело, морщась от стучащей боли в висках, провёл ладонью по плечу бритта, как умел нежно. Эска застонал, не открывая глаз, перекатился на спину, выпростал из-под шкуры руки и стал тереть лицо с мучительной гримасой тяжёлого похмелья. Марк застыл, боясь пошевелиться. — Я умираю, — сообщил Эска слабым голосом, продолжая лежать с закрытыми глазами. — Я тоже так думал, — подбодрил его Марк. — Но сейчас мне, — он сглотнул и скривился, — гораздо лучше. Эска снова застонал, перевернулся на живот, толкнув Марка бедром, зарыл лицо в шкуры и сжал виски ладонями. По его спине пробежала дрожь, длинной судорогой, точно по крупу лошади. — Итуафефто? — промычал он в жёсткий пропылённый мех. — Что? — переспросил Марк, пытаясь перебороть грохот в голове. — Пить у нас есть что? — Эска повернулся к Марку и облизал губы, в его взгляде сквозило нечеловеческое мучение. Марк покачал головой и осторожно лёг на бок, лицом к Эске, поджал колени, обхватив их руками. Ему не хотелось двигаться, думать, дышать — но виной тому была совсем не головная боль, не чувство стыда за вчерашнее и не проклятая тошнота. Он смотрел в серо-золотистые глаза Эски с красноватыми прожилками на белках, изучал вдумчиво, сосредоточенно каждую чёрточку на этом подвижном худом лице, как умел, ласкал взглядом, не дотрагиваясь до него, и в этой медлительности, в этом мучительном слиянии желания, нежности и недоверия рождалось, наверное, самое прекрасное чувство в мире. Эска смотрел на него, не двигаясь, не моргая, и глаза его медленно затапливал тёплый золотистый свет, казавшийся особенно ярким в обрамлении тёмных ресниц. Оба боялись дышать, поэтому лежали смирно, чтобы не спугнуть момент. О, Митра Светоносный, подумал Марк, через что нам ещё придётся пройти, чтобы, наконец, боги подарили нам покой. Чтобы мы оба поняли, что действительно происходит и смогли что-то с этим сделать. — Я пить хочу, — пробормотал Эска, не сводя с Марка зачарованного взгляда. Волшебство момента осыпалось как жухлые листья с виноградной лозы, но Марк испытал странное облегчение. Он медленно перекатился на спину, на другой бок, застонав, опёрся на локоть и сел максимально ровно. Головная боль медленно отступала, вихри в желудке улеглись, осталось только головокружение да лёгкая пелена перед глазами. Эска спустил ноги с другой стороны ложа, приглаживая руками встрёпанные вихры. — Хорошее у них вино, — кашлянув, пробормотал он. — Память отшибает на раз. — Мы в Эборакуме, — напомнил Марк, массируя виски и ожидая, пока комната перестанет плыть. — Я хоть и свалился вчера раньше тебя, но это я помню, — буркнул Эска, осторожно вставая и хватаясь за стену. — Мы ищем орла Девятого легиона. Это я тоже помню. — Мы ещё пели, — Марк поморщился. — Припоминаю, — сказал Эска, по стенке пробираясь к двери. — Кстати, ты отвратительно поёшь. — Каков учитель, таков и ученик, — огрызнулся Марк, потёр лицо ладонями, решительно встал и тоже потащился к выходу. Они вышли на свет вместе, сталкиваясь плечами и щурясь от нестерпимо яркого сияния неожиданно чистых пронзительно-синих небес. Двор крепости заливал бледно-жёлтый солнечный свет, дарящий не столько скупое тепло, сколько радость и надежду, что зима отменила ранний приход. Эска побрёл к уборным, Марк, на ходу стаскивая рубаху, отправился к бане, перед которой были установлены лохани с чистой водой и желоба для стока. Голый по пояс, ёжась от продирающего до костей холода, он ополоснулся ледяной водой, окатил голову, встряхнулся, отфыркиваясь, с наслаждением осознавая, что похмелье отступает. Подошёл Эска, развязывая пояс, его глаза смеялись. — Ты внушил уважение всему гарнизону, центурион, — понизив голос, сообщил он. — Все считали тебя мёртвым. Марк украдкой огляделся и с ужасом увидел, что на него смотрят несколько десятков солдат, высыпавших на площадь для построения. — Сомнительная слава, — пробормотал он, натягивая рубаху через голову и наблюдая за Эской, который, не дрогнув лицом, обрушил на себя ледяной поток. Последнюю горсть воды бритт внезапно плеснул в лицо Марка, который едва не упал от неожиданности, отдышался, засмеялся и ткнул Эску кулаком в живот. Тот картинно согнулся пополам, закатил глаза и трагически воскликнул: — О боги светлого мира, до каких пор я буду терпеть эту жестокость? Марк горделиво выпрямился: — Покуда смеешь вести себя неподобающе и без конца называть меня центурионом, — его глаза смеялись, он с трудом сохранял серьёзное выражение лица. Эска доковылял до столба, на котором висела лохань, как бы невзначай опёрся на него, черпнул искристой ледяной воды и снова плеснул её в Марка, который не успел увернуться. Бритт, хохоча, пригнулся, обежал лохань и — быстрый, стройный, улыбающийся, вызолоченный солнцем — издевательски помахал Марку издалека. Тот усмехнулся и показал непристойный жест. Эска укоризненно покачал головой, смеющимися глазами глядя на Марка. Пьянящее чувство близости снова оплетало их невидимыми сетями, но сейчас оно было спокойным, не вызывающим тревоги и страха, и Марк наслаждался каждым мгновением. Он не видел, что на него устремлён чей-то тяжёлый, тёмный взгляд, и не чувствовал ничего, кроме радости и облегчения, что от похмелья не осталось и следа. А Эску вдруг пронзило холодом, куда более ледяным, чем вода. Он, продолжая улыбаться, поднял глаза — чутьё охотника подсказывало ему, куда смотреть, чтобы увидеть. Тёмный силуэт за окном второго этажа комендантского дома быстро отступил во мрак комнаты, но Эска успел понять, что недобрый взгляд принадлежал Мариусу Туллию. И смотрел он на Марка. А тот улыбался, ни о чём не подозревая, и натягивал через голову чистую рубаху. Эска ни единым жестом не выдал себя. Бросив быстрый взгляд на окно, за которым царил бесстрастный полумрак, он не спеша подошёл к Марку и предложил перекусить. Выходя из крепости, он ещё раз обернулся — ему показалось, что фигура Мариуса Туллия вновь мелькнула в тёмном проёме — но это мог быть отблеск солнечного света на волнистом запылённом стекле. *** Крепость была охвачена волнением, какое всегда вспыхивает перед важным событием: когорта под предводительством центуриона Гая Плавта отправлялась сменить своих предшественников на Адриановом Валу. В суматохе последних сборов, суровых окриках командиров, лязге оружия и нервного ржания коней Марк чувствовал себя как рыба в воде. Лавируя между легионерами, лошадьми, повозками, запрудившими небольшой двор, он насвистывал какую-то незатейливую песенку. Память вместе с самочувствием вернулась в норму, и Марк отлично помнил, как они с Эской пришли к выводу, что орла надо искать к западу от Вала, и как напились потом, закрепляя решение, и девушку с тёмными косами и глазами цвета янтаря он тоже помнил, но забыл имя. Это немного смущало его, но поскольку дальше всё терялось в тумане, он решил, что вечер удался и он никого не обидел. Эска на его расспросы по обыкновению молчал и улыбался, поэтому сбитый с толку Марк отправил его проверить лошадей: Орион и Цитус на полном довольствии жили в конюшне крепости. Насвистывая, Марк легко взбежал по ступеням дома коменданта и попросил проводить его к Мариусу Туллию. Комендант ждал его в просторном зале, украшенном цветными полосами на стенах и статуями богов в неглубоких нишах. На полу лежали искусно выделанные волчьи шкуры с оскаленными зубами и бессмысленными глазами из янтаря. В дальнем конце висел щит и два перекрещенных кинжала в узорчатых ножнах. Когда Марк вошёл и отсалютовал, Мариус Туллий живо обернулся, и довольная приветливая улыбка озарила его точёное лицо, только глаза оставались похожи на два куска голубого искристого льда. Он окинул снисходительным взором одежду Марка — рубаху из грубой шерсти, безрукавку поверх, прихваченную широким кожаным поясом; на ногах — штаны, подвязанные под коленями, шерстяные обмотки-гетры, кожаные мягкие башмаки. Но даже этот варварский наряд Марк носил с таким достоинством и военной выправкой, что казалось, будто на нем сияющие доспехи легионера. Мариус Туллий подошёл ближе — настолько, что Марку пришлось, не сдвигаясь с места, слегка отклониться назад. -Маркус Флавий Аквила, — задумчиво проговорил комендант, оглядывая непроницаемое лицо Марка. — Значит, господин Аквила, вы готовы выехать завтра с когортой Плавта? Всё ли понравилось вам здесь — жильё, пища, наши нехитрые развлечения… — Он слащаво улыбнулся, и его мужественное холёное лицо вмиг утратило всё своё очарование. — Я видел, как вы утром… дурачились на улице. С вашим… рабом, надо полагать. — Я пришёл просить коменданта разрешить мне одолжить доспехи легионера на время нашего путешествия, — глядя перед собой и стараясь не нервничать, проговорил Марк. — Обязуюсь отослать их в Эборакум с отслужившей когортой в целости и сохранности. — Не сомневаюсь, — медленно произнёс Мариус Туллий и придвинулся ещё, так, что Марк едва не потерял равновесие и вжался в стену. — Я готов вам также одолжить оружие и щит, которые вы тоже обязуетесь мне вернуть… Но скажите мне одну вещь, господин Аквила, — он слегка отстранился, и Марк, не теряя хладнокровия, быстро отодвинулся в сторону, — отчего мне так знакомо ваше имя? Марк сглотнул, глядя перед собой. — Я был центурионом… — Галльской вспомогательной, — перебил Мариус Туллий небрежно. — Но эта когорта ничем не отличилась, насколько я знаю. В первом же бою с бриттами доблестные воины бросились наутёк, и только центурион встал наперерез врагам. За что и поплатился, верно, Маркус Аквила? — Я приказал отступать, — резко ответил Марк, которого этот полудопрос-полузагадка стал изрядно донимать. — В моих силах было хоть как-то сдержать наступление и не дать их колесницам догнать моих солдат, поэтому я сделал то, что должен был. — В вашей личной доблести никто не сомневается, господин Аквила. А что касается ваших воинов, то пусть их судят боги. — Откуда вам столько известно про меня? — теряя терпение и уважение, довольно резко спросил Марк. — И причём тут мои боевые заслуги и то, что происходит сейчас? — До меня дошли слухи, что в Эборакуме по тавернам ходят два молодых человека и расспрашивают о некоем золотом орле… Не делайте такие глаза, господин Аквила, у меня везде есть глаза и уши. Так вот, я, узнав об этом, навёл справки и выяснил, что один из этих юношей — не кто иной как Маркус Флавий Аквила, кто явился ко мне вчера утром и чей отец был центурионом первой когорты печально известного Девятого легиона, пропавшего на севере двадцать лет назад. — Да, — помолчав, сказал Марк, — это я. И что с того? — Я знаю, где то, что вы ищете, господин Аквила, — вкрадчиво произнёс Мариус Туллий, плавно обходя Марка вокруг, касаясь его своим телом, и римлянин стиснул зубы, сдерживаясь из последних сил. Но последние слова коменданта заставили Марка забыть о сдержанности — он живо повернулся к Мариусу Туллию и оказался к нему нос к носу. В его сердце вспыхнула надежда — ярким золотым пламенем с широко развёрнутыми крыльями. — Где? — потребовал он. — Ради Митры, ради всех богов Света, где?! Рука Мариуса Туллия легла на грудь Марка, обжигая неприятным жаром сквозь рубаху и безрукавку. Римлянин растерянно уставился на неё. В комнате повисла зловещая тишина, прерываемая лёгким потрескиванием пламени в жаровнях и тяжёлым дыханием коменданта. — Насколько важно тебе это знать? — прошептал Мариус Туллий, приблизив губы к уху Марка, который замер, словно окаменел. Насколько важно ему было это знать? Ему, человеку, который преодолел такой долгий и тяжёлый путь, который знал, сколько ещё впереди и ни словом, ни делом не показал, насколько он близок к отчаянию. Ему, кто шёл вперёд, повинуясь зову сердца, в котором золотом высечен орёл Девятого легиона, и слыша голос отца, смешанный с лязгом оружия и звуками смерти. Ему, кто только и жил надеждой вернуть имя своему роду, честь — легиону, а славу — Риму. Он открыл рот, собираясь ответить достойно, но Мариус Туллий, проявив недюжинную силу, заключил ошеломлённого Марка в объятия и прижал к себе с поистине звериной мощью. Римлянин был настолько ошарашен, что в первый момент даже не сопротивлялся, и Мариусу Туллию удалось скользнуть губами по щеке Марка. В следующий миг римлянин дёрнулся, мощным рывком высвобождаясь из объятий, но тут же почувствовал, как в бок ему упирается что-то острое, проколовшее рубаху и слегка — кожу. Тёплая струйка побежала за пояс штанов, окрашивая светлую ткань в пурпур. — Ты честолюбив, Маркус Аквила, — прошептал Мариус Туллий, ловя ртом дыхание Марка. — Ты смел и горд, но на что ты готов пойти ради того, что составляет сейчас смысл твоей жизни? Марк зарычал, извернулся и оттолкнул от себя коменданта, который, падая, нанёс римлянину два увечья: одно — телу, другое — рубахе. На боку закровоточила ссадина, а от ворота был оторван изрядный кусок, зажатый теперь в левой руке Мариуса Туллия. Глаза Марка застилала ярость, он, как в тумане увидел, что распахивается дверь и к нему подлетает Эска, его Эска с коротким кинжалом, лёгкий, быстрый, гибкий и смертельно опасный. Не спрашивая ничего, бритт коленом прижал горло коменданта к узорчатому полу, вырвал из его руки нож, отшвырнул подальше и приставил свой кинжал к шее Мариуса Туллия. Его серые глаза неотрывно смотрели на Марка, который отступил к стене, тяжело дыша. — Сервий, — прохрипел комендант, дёргая ногами и пытаясь освободиться от железной хватки бритта. — Сервий, по…мо… ги… — Не поможет, — учтиво буркнул Эска. — Это мне пришлось ему немного помочь, когда он не захотел меня впускать. Марк, задыхаясь от ярости и стыда, склонился над распростёртым на полу Мариусом Туллием и прорычал: — Говори — где?! Голубые глаза неожиданно заискрились истерическим весельем. — Веры и чести у тебя… хоть отбавляй, центурион Аквила, — прохрипел комендант. — Так что ты сам справишься. С твоим очаровательным помощником — тем более. Марк сжал зубы и занёс руку, чтобы ударить, но Эска перехватил её. — Не надо, Марк, — быстро сказал он. — Ему и так… достаточно. Римлянина трясло от ярости, но ему нечеловеческим усилием воли удалось справиться с собой. Отшатнувшись от лежавшего, он сплюнул, развернулся и бросил через плечо: — Смотри, как бы твоя тайна, которую ты, кстати, вряд ли знаешь, не сделала из тебя посмешище. Эска гибко поднялся на ноги по знаку Марка и убрал кинжал в ножны на поясе. Его лицо было, как обычно, непроницаемым, но в глазах Марк видел тягучую, лютую ярость. Эска бросал быстрые взгляды на порванный ворот его рубахи, на длинную алую полосу на его боку, и эта ярость пульсировала вместе с сердцем. Марк дрожал. Когда бритт положил руку ему на плечо, он сбросил её. Он чувствовал себя грязным, оплёванным, униженным, и это было хуже смерти. Эска больше не повторял своих попыток. Не глядя на Мариуса Туллия, потиравшего шею, они вышли из его покоев на яркий, ослепительный солнечный свет, золотой, как крылья орла, горделиво сидящего на древке штандарта.