По ту сторону

В лагере врач промыл и перевязал рану Эски, сокрушённо качая головой: он подозревал, что варвары мажут острия стрел и дротиков ядом, но сказать наверняка не мог — на вид рана не выглядела заражённой, а Эска стоически перенёс боль. В конце концов доктор отпустил бритта, велев каждый день самостоятельно промывать рану и делать чистые перевязки. Эска рассеянно кивнул; ему хотелось одного — лечь и уйти в тёмное небытие сна, который длился бы так долго, как бритту этого хотелось. Гай Плавт ещё раз прилюдно поблагодарил Эску за помощь — тот молча выслушал слова центуриона и попросил позволения уйти. Плавт отпустил его; лагерь начал сборы перед выступлением, и воцарилась обычная суматоха: люди увязывали походные мешки, скользя в грязи, сверху сыпал колкий мокрый снег, отовсюду доносились возгласы недовольства. Эска прошёл мимо легионеров, провожающих его взглядами, и направился к лошадям — но внезапно на его плечо легла рука, слегка сжала. Марк. Бритт повернулся к нему, испытывая безмерную усталость. Зелёные глаза пристально изучали его лицо, тёмные брови нахмурены, на ресницах осели мелкие снежинки. На римлянине не было нагрудника, и в вырезе туники на шее, под смуглой кожей, билась голубая жилка, отсчитывая удары сердца. — Эска, я… — Всё в порядке, — с трудом выговорил бритт, поворачиваясь, чтобы продолжить путь. — Я знаю, может быть, это было неправильно, но это… это война, Эска. Всего один их против восьми наших. — Ребёнок против вооружённых мужчин. — Эска, я не знаю, как бы я поступил! — воскликнул Марк с таким мучением в голосе, что на них обернулись, и он заговорил тише: — Я не знаю, что бы я сделал, окажись на месте Гая Плавта. Не обвиняй меня в том, чего не было и, возможно, никогда не будет. — Я не обвиняю, — пробормотал Эска; они дошли до привязи, возле которой топтались Орион и Цитус, и бритт принялся седлать их, медленно и тщательно затягивая ремни подпруги. Марк смотрел на его руки — обветренные кисти, тонкие пальцы, костяшки, покрасневшие от холода — и думал: что бы они ни говорили друг другу, как бы ни поступали, всё равно правда у каждого из них останется своей. Он сделал порывистый шаг вперёд, обхватил Эску сзади, обнял, прижал к себе, прислонился щекой к его виску, чувствуя, как застывает его тело — от неожиданности, от боли в раненой руке — как быстро и нервно бьётся сердце под его ладонью и дыхание облачками белого пара вылетает из обветренных, покусанных губ. В следующий миг Марк резко отпустил бритта, отошёл, сжав кулаки, и быстро направился прочь. Эска уткнулся лбом в тёплый бок Ориона, ноги подкашивались, дышать было нечем. Он как во сне оседлал обоих коней, привязал поклажу, завернулся в накидку и замёрзшими пальцами заколол пряжку. Легионеры строились, топча снежную грязь заляпанными калигами; люди замёрзли и в нетерпении ждали команды центуриона, чтобы двинуться вперёд и наконец-то хоть немного согреться. Конница толпилась позади шеренг; Эска сел на Цитуса, подхватил повод Ориона и встал в строй последним. Подошёл Марк, на ходу застёгивая плащ, под которым снова блеснули пластины нагрудника. Он выглядел спокойным, отрешённым; сев на Ориона, он ласково потрепал его шёлковую гриву и коротко взглянул на Эску. — Если боги будут милостивы к нам, — проговорил Марк, трогая поводья и направляя коня следом уходящей конной шеренге, — скоро мы будем у Вала. Центурион знает, как срезать путь. — Он прищурился, различая вдали низкую гряду гор, прорезанную чёрными морщинами ущелий. Эска промолчал. Ему было всё равно, куда и как. Лишь бы уже дойти. Он втянул носом воздух — кристально чистый, горьковатый, прихватывающий ноздри морозцем — выдохнул облачко пара, протянул руку и положил ладонь на бедро Марка, принуждая того сбавить шаг Ориона. — Слушай, — прошептал Эска. — Я расскажу тебе, откуда у меня тот шрам. Пришло время. Он закрывает глаза и снова чувствует радость от удачной охоты: у него целых два трофея, один из которых подарил ему силу, и теперь самое время поскорее вернуться домой и показать добычу матери и отцу — пусть не думают, что он слабак и ничего не умеет. Он ещё докажет остальным, что сила — ничто против ловкости и хитрости, которые теперь бродили у него в крови, смешанные с пьянящими ароматами цветов и дыма, которые нёс ветер. Он, размахивая ягдташем, переваливает через вершину холма, вприпрыжку, чуть согнувшись от тяжести лисьей туши, спускается к лесу, в который ведёт знакомая тропка, а запах дыма всё усиливается, и мальчик удивляется: неужели решили развести большой костёр? Стало быть, мужчины вернулись с хорошей охоты? — Они вернулись, но толку от этого было мало: римляне налетели как вороны, со всех сторон… Я слышал грохот копыт их лошадей, их громкие голоса, их хохот. Я… упал на землю и пополз, а вокруг меня горели шатры и страшно кричали люди… Нашим воинам удалось убить нескольких римских солдат, но наши стрелы не пробивали их броню, а копья увязали в складках плащей. Они казались мне неуязвимыми… Он ползёт, вжавшись в залитую кровью мокрую землю, изрытую ногами и копытами; ползёт, задыхаясь от дыма, видя силуэты на фоне зарева — чёрные, увенчанные победоносными гребнями, вооружённые длинными сверкающими мечами. Тушка лисы, которую он, ещё не зная, что ему предстоит, привязал к ягдташу, и теперь она волочится за ним по грязи, рыжий мех сбился в колтуны. Он не плачет — задыхается от страха и молится, чтобы боги дали ему сил. Он должен найти мать — отец же наверняка там, в самой гуще сражения, бьется с римскими воронами, отправляя их один за одним к предкам, и копьё в его руке, скрещенное с длинным ножом, разит без промаха. И он ползёт, вжимаясь в грязь, мимо смерти и огня, туда, где самое большое зарево указывает на место, где был его дом. — Я увидел её — она лежала у сгоревшего остова нашего шатра, на спине, раскинув руки и ноги, и грязь покрывала ее лицо и глаза, а на горле виднелась рана, глубокая и страшная, наполненная кровью. Рядом были свалены трупы… среди них я увидел Айлеха, сына отцовского советника Бедаха — мы всегда дрались с ним, и теперь я увидел его мёртвым… Женщин и детей они согнали в кучу и связали, а моего отца… Его… Он будто парит в воздухе — его руки прибиты к стволу дерева, ноги вытянуты и тоже намертво приколочены, он похож на длинную белую ладью, такой же совершенный, прекрасный и безжизненный. Его копьё вонзили ему в живот, кинжал торчит под ключицей, и кровь из ран тонкими ручьями сбегает по его телу, раскрашивая его словно причудливой вязью татуировок. Мальчик, забыв обо всём, встаёт во весь рост, вынимая охотничий нож, и бездумно идёт к группе римлян, которые добивают раненых — ближайших друзей и советников его отца. Его душа залита чёрным, безмерным горем, он по-прежнему почти не дышит, боясь, что вместе с выдохом из него вырвется дикий, нечеловеческий вопль. Римляне замечают его и на мгновение теряются: они решили, что больше никого не осталось. Один из них — высокий, черноволосый, с покрытым копотью лицом — очень медленно тянется к мечу. Мальчик останавливается, замахивается и бросает нож. — Я попал не в него — в его соседа, который рухнул, держась за горло. Они бросились за мной, но я упал на землю, отполз за дерево и затаился; когда они пробежали мимо, я пополз к выходу из деревни, ослеплённый своей ненавистью, своим горем… но они схватили меня, когда я почти выбрался. Схватили и притащили туда, где собрались легионеры — они смеялись и переговаривались, я ничего не понимал и кусался, когда меня привязывали к лежавшему на земле бревну. Одному я прокусил руку, и тогда мне заткнули рот. -Смотрите-ка, мальчонка с добычей шёл, с лисой! — легионер поднимает за шею трофей мальчика, и свалявшийся грязный мех тускло блестит в свете пожара, стеклянно мерцает золотой глаз. — Ишь ты, шустрый какой. — Хороший раб получится, да, Аввиан? — Пожалуй, возьму себе, если центурион не против. — Охотничек… — Смазливый, кстати. — Эй, щенок! — один из легионеров хватает мальчика за лицо и поворачивает к свету. — Вы посмотрите, какой породистый. Поди сынок их главного, который на дереве прохлаждается. Он не плачет, не плачет, он не должен плакать, никогда. Даже когда руки срывают с него одежду, обшаривают тело, лезут в рот, горькие, отвратительно пахнущие, на них кровь, и мальчик давится, кашляет и кусает чужие пальцы, сжимая зубы изо всех сил. Сильный удар на мгновение лишает его сознания. Когда он приходит в себя, в его рту — кляп. Он чувствует руки на своём животе, на бёдрах, слышит жар от огня на коже, видит склонённые над ним глумливые лица. Когда они расступаются, чтобы пропустить того, черноволосого, мальчик задыхается и хочет вытолкнуть кляп, но он сидит крепко, и слёзы бешенства сбегают по его измазанным копотью щекам. — Он подошёл ко мне, их командир, и я глазами показал, насколько ненавижу его. Он погладил меня по щеке и спросил на моём языке: «Ты сын вождя?» Вынул кляп, и я заорал, что да, я сын вождя, а ты и твои люди будут навеки прокляты нашими богами и примут смерть от моей руки. Он усмехнулся и достал тонкий и очень блестящий нож, и я вдруг понял, что умру прямо сейчас. — Ты храбрый малыш, — говорит центурион на ломаном языке мальчика. — Настоящий лисёныш-подросток, у которого уже чешутся клыки. Кстати, ты убил одного из моих людей, за что тебя, щенок, следовало бы отправить следом за твоими родителями, но я поступлю по-другому. Зачем уничтожать то, что можно выгодно продать… Он садится на бёдра мальчика, притискивая их к шершавому стволу, проводит пальцем по его впалому животу и задумчиво говорит: — И товар стоит пометить. Раздаётся хохот окружающих, они толпятся и жадно пожирают его взглядом. Когда острое лезвие тонкого ножа касается кожи и взрезает её, мальчик дрожит, хрипит и задыхается от боли, но глаза его продолжают с ненавистью смотреть в лицо изувера, и ни единого стона не срывается с его губ, какими бы глубокими ни были раны — что на измученном теле, что в омертвевшей душе. — Он вырезал на моём теле лисью морду, — прошептал Эска; они давно отстали от когорты и едва плелись по растоптанной дороге. Бритта била дрожь, лицо было бледным, искажённым болью, но он изо всех сил старался, чтобы голос его звучал твёрдо. — Он сделал это… и дал полюбоваться остальным. А потом… — Не надо, — взмолился Марк, измученный, потрясённый и раздавленный рассказом Эски. — Не продолжай. — А потом, — безжалостно проговорил бритт, и голос его окреп, — он лёг на меня. — Нет… — прошептал Марк, бледнея. — Да, — проговорил Эска, глядя прямо перед собой. — Он сделал всё, что хотел, и отдал меня остальным, наказав, чтобы меня не слишком портили, хотя бы снаружи. Я оправдал его надежды — меня продали за две тысячи сестерциев, по сто на каждого, кто приложил ко мне… руку в ту бесконечную ночь. Меня называли Лисёнком и растили из меня гладиатора. Что из этого вышло, ты можешь судить сам, центурион Маркус Аквила, до самой смерти связавший меня долгом чести перед тобой. Марк резко рванул поводья, останавливая Ориона. Ухватил повод Цитуса и тоже заставил его затанцевать на месте. Склонился вперёд, не помня себя, не узнавая и изумляясь силе нахлынувшего безумия, сгрёб Эску в объятия и прижал к себе, чувствуя, как медленно поддаётся его закаменевшее тело. Губы Марка слепо скользнули по лбу, вискам, скуле, собирая подозрительно солёную дождевую влагу с кожи, и, наконец, съехали вбок, накрыв рот Эски. Тот дёрнулся — жёсткий, ершистый, полный тугой, скручивающей в узел боли — и, помедлив, обхватил плечи Марка, который с изумлением, восторгом, граничащим с отчаянием, продолжал целовать обветренные губы, мягким нажимом своего рта заставляя их раскрыться, поддаться, потеплеть. Эска неловко пошевельнулся, задел больную руку, чуть застонал, и Марк, разорвав поцелуй, с хрипом втянул воздух, потащил бритта к себе, и тот легко скользнул на Ориона — спиной к шее коня, лицом к помешавшемуся римлянину. Эска съехал чуть ниже, его ноги легли на бёдра Марка и сцепились за его спиной; они возобновили поцелуй, сжимая друг друга в лихорадочной спешке, наслаждаясь силой и теплом объятий, тяжело дыша и понимая, что скорее всего волшебство скоро кончится. Марк осознавал это особенно остро. У него кружилась голова, его качало. Эска оплёл его как плющ, гибкий, сильный, стройный — и не было никаких сил, никакого желания разжать эти объятия. Они ослабели сами — едва осознание того, что происходит, пришло к обоим одновременно. Марк тяжело съехал с Ориона, предоставив Эске возможность вернуться на Цитуса. Он ещё ощущал вкус его губ, действительно шершавых, но тёплых и податливых. Чувствовал его тяжесть в своих руках. Вдыхал его запах. Помнил, как жар спаял их тела в том месте, где переплелись их бёдра. Он не знал, куда девать глаза. Эска тоже не знал. Марк с трудом взобрался на коня, подстегнул его и помчался вперёд, не оглядываясь и надеясь, что за его спиной разверзлась пропасть, поглотив весь остальной мир. Эска смотрел ему вслед, измученный и очень усталый; шрам на теле пылал погребальным костром, хоронившим глупую, наивную, бредовую надежду, что всё изменится. Бритту казалось, что где-то там, впереди, за поворотом, за которым скрылся Марк, мира больше не существует. Он хотел, чтобы это действительно было так.