По ту сторону

Еще две ночи — холодные, беззвёздные, ветреные — под открытым небом в предгорьях, где с наступлением сумерек земля застывала как камень, и не спасали ни лежанки на углях, ни тёплые плащи. Ещё две ночи, когда они под любым предлогом избегали друг друга; если днём Эска, как и положено оруженосцу, всюду следовал за Марком, то едва на землю падала ночь, он уходил спать к младшему составу когорты, оставляя Марка на привилегированном месте неподалёку от Гая Плавта. Эта молчаливая договорённость бесконечно мучила обоих, но никто из них не мог ничего изменить. Искренность, переросшая в краткий миг полной, безоговорочной близости, внезапно обратилась в пропасть, которая ширилась день ото дня. Они едва разговаривали, вымучивая какие-то совершенно ненужные слова, только чтобы создать видимость прежних отношений, но их беседы неизменно и быстро иссякали, и каждый уходил в себя, словно в плащ, заворачиваясь в своё болезненное отчуждение. Центурион Гай Плавт не мог не заметить этой перемены. Он по-прежнему приглашал Марка присоединиться к нему в ежевечерней игре, но тот избегал этих встреч, придумывая какие-то нелепые объяснения и моля богов, чтобы этот переход поскорее закончился. Он постоянно ловил на себе задумчивый, изучающий взгляд тёмных глаз Гая Плавта, но уже давно не отвечал на него — лишь мельком, равнодушно, словно нехотя. Единственный человек, за взгляд которого Марк был готов отдать всё, что у него было, сделался незаметной, бесстрастной тенью — с потухшими глазами, осунувшимся лицом и усталой медлительностью движений. Во время дневных привалов они ели и отдыхали порознь, торопливо, боясь поднять взгляд и встретиться глазами с друг с другом. Марк чувствовал, будто невыразимая тяжесть легла на его сердце, не давая ему биться, не давая дышать, лишая сил. И словно в насмешку над мучениями воспоминания о том неловком, страстном, мучительном поцелуе не покидали его ни на секунду, изматывая даже во время короткого и тревожного ночного сна. Он просыпался и машинально протягивал руку, но пальцы натыкались на пустоту. Снег сыпал крупными хлопьями, оседая на одежде, шлемах, крупах лошадей, таял на разгорячённых лицах легионеров; Гай Плавт ускорил последний дневной марш-бросок, заставив солдат едва ли не бежать по скользкой, размокшей дороге. Они срезали путь через небольшое ущелье с чёрными мокрыми склонами, поросшими сухими кустиками дикого дрока; лошади и люди скользили по каменистой тропе, отполированной ветрами, но Гай Плавт упорно командовал: «Вперёд! Не сбавлять шаг! Держать строй!» — и легионеры продолжали, падая и снова вставая, идти меж угрюмых, сжимающих небо скал. Орион поскользнулся в тот момент, когда Марк этого не ожидал; всхрапнув и коротко заржав, он начал падать на бок, и римлянин успел увидеть, как мелькает перед глазами чёрная стена ущелья, сменяясь узкой полосой серого неба. Времени сгруппироваться не было, и Марк тяжело завалился вместе с Орионом, который тут же забился, пытаясь встать. Застарелая рана на колене взорвалась мучительной болью, от которой темнело в глазах. К нему спешили люди, но первая рука, протянувшаяся к нему, была рукой Эски. И он благодарно ухватился за неё, подтягиваясь, выползая из-под Ориона, которому помогали встать два легионера. Они впервые за два дня снова оказались в опасной близости друг от друга и отдёрнули руки, едва Марк восстановил равновесие. Взгляды их снова схлестнулись — на один короткий миг — и Марк успел заметить боль в серых глазах бритта — как отражение собственной боли. — Как ты? — хрипло спросил Эска, опуская глаза. — Жив, — коротко ответил Марк, отворачиваясь. Спустя мгновение инцидент был исчерпан, и Марк вернулся в строй, стараясь не обращать внимания на дёргающую рану; Эска, как обычно, ехал чуть позади, и римлянин спиной чувствовал его присутствие, которое успокаивало — несмотря ни на что. Его ладонь, казалось, ещё хранила тепло руки бритта, тепло, въевшееся в линии и складки ладони, будто смола, и Марк тихонько прижал её к сердцу, туда, где под нагрудником и туникой покоился маленький деревянный орёл. *** В Верковициум — могучее римское укрепление в непосредственной близости от Адрианова Вала — когорта вошла под вечер, когда ветер усилился настолько, что сбивал с ног, а чёрно-белые громады гор выглядели особенно зловеще, нависая над усталым отрядом. Солдаты были измотаны настолько, что едва выдержали смотр перед комендантом; Марк и Эска держались чуть поодаль — им не нужно было стоять навытяжку, и за это каждый про себя благодарил своих богов. В сгущающихся сумерках крепость выглядела куда величественнее Эборакума — её мощные каменные стены казались абсолютно неприступными, а тяжёлые северные ворота, откуда короткий путь вёл к Валу, были надёжной преградой для любого, даже самого сильного врага. Над укреплением возвышался величественный горный хребет, по которому, едва различимая в дневное время, змеилась узкая серая лента Адрианова Вала. Марк почувствовал, как в его крови вскипает гордость за бессмертный и несокрушимый Рим, которая тут же сменилась болезненным уколом в сердце — ему снова вспомнились горькие, тяжёлые, страшные слова Эски, камнями падавшие с его губ. Бритт, как обычно, держался чуть поодаль и позади, и Марк не мог посмотреть на него, не привлекая внимания. Римлянина бил озноб, нога ныла как гнилой зуб; было страшно подумать, что произошло с раной во время падения, но Марк старался не думать о плохом. С него и так было достаточно. Солдат разводили по казармам. Гай Плавт подъехал к Марку и Эске; его спина была идеально ровной, плечи развёрнуты, голова горделиво поднята, и Марк постарался принять соответствующее положение, хотя мучительная усталость неумолимо пригибала к земле. Краем уха он услышал, как переступил на месте Цитус, как вздохнул Эска — или ему показалось? — Поздравляю, — проговорил Гай Плавт, улыбаясь. — Завтра утром мы выдвигаемся и очень скоро будем у Вала, где мою когорту рассредоточат по ближайшим фортам. Сегодня мы все заслужили нормальный отдых. — Он быстро скользнул взглядом по лицам Марка и Эски, его лицо продолжало хранить невозмутимое выражение. — Или, может быть, вы хотите продолжить путь одни? Эта дорога — безопасна и коротка… — Центурион оказал нам неоценимую услугу, — замёрзшими губами проговорил Марк, глядя перед собой. — Мы благодарим центуриона и просим о возможности продолжить путь с когортой. Он говорил и думал, что в толпе солдат ему будет легче, чем один на один с Эской — они ещё успеют остаться наедине, и Марк с ужасом думал об этом моменте, который неумолимо приближался — с каждым шагом, с каждой пройденной милей. Видимо, как он ни старался, что-то всё же отразилось на его лице, потому что Гай Плавт кивнул, словно ждал этой просьбы, и сделал приглашающий жест рукой: — Предлагаю разместиться, помыться и поужинать, — проговорил он, разворачивая коня. — Старший состав расквартировали в цитадели, младший, — он вопросительно взглянул на Эску, — в казармах. Марк открыл рот, но бритт опередил его, направив Цитуса к коновязи. Его лицо хранило безразличное выражение. — Увидимся за ужином, Эска, — проговорил Гай Плавт спокойно. — Тебе покажут солдатскую баню. Бритт коротко взглянул на него, кивнул и растворился в снежной мороси. Марк, с трудом удержавшись, чтобы не проводить его взглядом, последовал за центурионом к серой громаде цитадели, где располагались командирские бани, квартиры и столовая, откуда за версту тянуло аппетитным запахом готовящейся пищи. Оказавшись в своей комнате, римлянин аккуратно повесил плащ на крюк, стащил нагрудник, развязал и стянул пояс, сел на узкое ложе и обхватил голову руками. Не думай, убеждал он себя, не вспоминай, ради Митры, не думай о нём, пожалуйста. Пожалуйста. Он застонал, скрипнув зубами. Прометеева пытка: орёл в лице воспоминаний, терзающий его измученную душу. Будь проклят тот день и час, внезапно подумал он с яростью, когда я впервые увидел тебя, Эска, сын Кунавала, на той арене. Увидел — будто весь мир вокруг исчез. И подарил тебе жизнь, которая превратила моё существование в бесконечную пытку. Ему пришлось встать и тащиться в командирские бани, где его ждал Гай Плавт. Оказавшись в густом тёплом пару, каплями оседавшим на коже, Марк прошёл к мраморной скамье, застеленной расшитым покрывалом, избегая смотреть на центуриона, который сидел на краю неглубокого бассейна, но один раз всё же бросил на него короткий взгляд. У Гая Плавта было тело закалённого в боях воина — смуглое, поджарое, увитое лентами крепких мускулов, испещрённое шрамами — как белёсыми нитями и рубцами давно затянувшихся, так и почти свежими, красноватыми. Мокрые чёрные волосы прилипли ко лбу, тёмные глаза следили за Марком, и невозможно было понять, что таится в их глубине. Марк сел на край скамьи и опустил голову. Неодолимая усталость накатила на него, вынуждая закрыть глаза, таща в мутный сон. Он молча лёг, негромко кликнув банщика, опустил веки, расслабился, уплывая куда-то под плеск воды в бассейне, качаясь на волнах набегающего забытья — его временной Леты, его холодного, бурного Стикса. На его плечи опустились руки — тёплые, сильные, уверенные; нажим их был приятен и твёрд. Банщик явно знал своё дело. Пальцы пробежались по напряжённым мускулам, надавливая и отпуская; казалось, они проникали под кожу, возвращая жизнь в его закаменевшие мышцы и кости, жёстко лаская шею, плечи, спину, руки. Скользящие, уверенные движения убаюкивали Марка; прижавшись щекой к влажному покрывалу, он почти спал, впервые за долгое время ощущая нечто вроде настоящего спокойствия. А руки продолжали плавно двигаться по его телу, поглаживая, нажимая, разминая, и в этих движениях сквозило восхищение его стройным, мощным телом, смуглым, гладким, полным жизни, тогда как душа Марка была почти мертва. Мягкое касание ягодиц, мимолётное, словно прикосновение пера — и руки продолжили трудиться над ногами Марка, надавливая на мускулы, заставляя их расслабиться. Римлянин застонал от удовольствия сквозь блаженную дрёму. Банщик работал размеренно, любовно, осторожно — и, почувствовав мягкое нажатие, побуждающее перевернуться на спину, Марк подчинился, предвкушая еще несколько минут блаженства. — Покажи своё колено гарнизонному врачу, — раздался над его головой голос, который заставил римлянина мгновенно открыть глаза и рвануться, чтобы встать. Во влажном густом тумане проступило лицо центуриона Гая Плавта — сочетание жёстких черт и мягкости выражения и взгляда; Марк ещё раз рванулся, но сильные руки нежно, однако сильно прижали его обратно. — Плутон тебя побери, центурион, — прошептал Марк. — Что ты делаешь? — Помогаю тебе прийти в себя, Марк Аквила, — ответил Гай Плавт, начиная массаж. — А колено действительно стоит показать доктору — твоё сегодняшнее падение, похоже, изрядно потревожило старую рану. Но я думаю, что пара притирок — и всё пройдёт. Марк выдохнул сквозь сжатые зубы, глядя в потолок. — Зачем ты это делаешь? — Тебя что-то не устраивает, Марк? — Нет, но… — Лежи спокойно. — Голос плыл высоко наверху, мягкий, чуть хрипловатый, завораживающий; руки двигались по его телу умело и нежно. — Не всякий солдат может похвалиться тем, что им занимается центурион. — Я не солдат, — вяло бросил Марк, смаргивая влагу с ресниц. — Все мы так или иначе солдаты, Марк, если отбросить субординацию, — усмехнулся Гай Плавт, сильными движениями оглаживая бока римлянина. — А если говорить о чести и прочих, порой двусмысленных понятиях, не подумай, что я хочу большего, чем просто помочь тебе расслабиться. Но прикосновения его рук говорили об обратном, и Марк это понимал. Понимал — и принимал; у него не было ни сил, ни желания сопротивляться. Он запрокинул голову и стал смотреть в облака пара, клубящиеся над головой, как в небо, на котором не видно звёзд, поддаваясь настойчивым ласкам, в которые незаметно перерос массаж, и когда губы центуриона Гая Плавта коснулись всё ещё напряжённых мускулов его живота, спускаясь всё ниже, Марк беззвучно прошептал имя Эски.