По ту сторону

За ужином они сидели рядом: невозмутимый центурион и смятенный, измученный Марк. Он искал глазами Эску в рядах легионеров, искал жадно и виновато, словно желал и страшился того, что мог увидеть в них, но, к его стыдному облегчению, бритта нигде не было. Гай Плавт, вне всякого сомнения, заметил метания Марка, но смолчал. Его рука ободряюще коснулась бедра римлянина, но тот отодвинулся; ему было стыдно и тошно от того, что его тело так охотно, так бурно отозвалось на чужие ласки. Марк вообще чувствовал себя обнажённым комком плоти, на который устремлены взоры всех присутствующих, будто бы вся когорта догадывалась о том, что произошло между ним и центурионом. Это было похоже на нелепый театр, когда актёры внезапно сбросили маски. С трудом затолкав в себя еду и залпом выпив огромную чашу вина с водой, Марк пробормотал извинения, выбрался из-за стола и, провожаемый взглядом Гая Плавта, почти побежал к выходу из столовой. Свежий морозный воздух оглушил его, разгорячённого, растерянного, и на миг вернул ему присутствие духа. Нужно найти Эску. Сказать ему, что завтра они идут вместе, вдвоём, дав фору когорте. Сказать ему, что всё должно быть по-прежнему, приказать в конце концов, и тем самым попробовать оттереться от постыдно сладкого ощущения, разлитого по телу. Нужно найти Эску, вот и всё. Это поможет. Марк обошёл казармы, заглянул в конюшню, в солдатскую баню, где выспросил у банщика, как давно сюда заходил рыжеволосый бритт, узнал, что тот быстро помылся и куда-то исчез. Римлянин зашёл в казармы, где словил несколько косых взглядов, но постарался сохранить самообладание и спросил, где его оруженосец. Ответом были непонятные смешки и пожатия плеч. Покружив по пустынному плацу, Марк сдался. Вьюжный ветер пронизывал до костей, и он быстро вернулся в цитадель. Идя по длинной галерее в свою комнату, он старался удержаться от того, чтобы не заорать от ярости и отчаяния. Пинком распахнув дверь, римлянин замер на пороге. У окна, подобравшись, как перед прыжком, замер знакомый силуэт, облитый слабым желтоватым светом масляной лампы. Марк слышал его дыхание, сбивчивое, еле уловимое, и такое знакомое. Он сделал неверный шаг вперёд и прошептал: — Эска… В полумраке блеснули серо-золотистые глаза, ловя отблеск слабого огонька лампы. — Я принёс тебе притирку, — прозвучал знакомый, близкий и одновременно далёкий голос. — Давай перевяжу. — Эска, я… — Сядь, ради всех богов, — Эска подошёл ближе, и Марк тяжело опустился на ложе, не веря своим глазам и ушам. Он позволил стащить с себя обувь, закатать штанину, и смотрел, смотрел на сосредоточенное лицо бритта, склонённое над его раной, так, будто видел перед собой какое-то невообразимое чудо. — Откуда… откуда ты знаешь про рану? — спросил он, чувствуя, как пересыхает и сжимается горло. Эска, умело накладывая едко пахнущую субстанцию на бугристый розовый шрам, поднял голову, встретил взгляд Марка и усмехнулся: — Местный врач дал. Больно? — А кто рассказал тебе? — медленно проговорил Марк, цепенея от догадки и не отпуская взгляд бритта, который ответил — всё с той же непонятной усмешкой. — Кто… Центурион Гай Плавт, кто ещё. Марк застонал про себя, вспыхнул до корней волос, сжал кулаки и постарался дышать ровно. Эска сноровисто забинтовал его колено чистым лоскутом, мимолётно провёл ладонью по повязке. Выражение его лица в неверном свете лампы прочесть было сложно, но Марк искренне надеялся, что бритт ничего — совсем ничего — не знает. Он привалился затылком с холодной стене, глядя на склонённую вихрастую голову, на мягкий абрис плеч и спины, на руки с длинными тонкими пальцами. Эска отчего-то не спешил вставать с пола; оба молчали, и в этой тишине было что-то настороженно-доверчивое, если такое чувство вообще может существовать. Очень медленно, словно боясь спугнуть момент, Эска прижался щекой к коленям Марка, словно животное, которое приручают есть с рук. Его глаза были закрыты, он дышал размеренно и спокойно, и Марк невольно стал дышать с ним в унисон, как тогда, когда они шутливо боролись на лесной поляне в самом начале их пути. Его рука осторожно легла на встрёпанный затылок бритта, пальцы зарылись в волосы, отливающие лисьей рыжиной. Они не шевелились, замерли, оба охваченные чувством полного, безграничного, бесконечного единения; их силы переливались друг в друга, мощной волной сметая обрывки страшных воспоминаний, и Марк понял, что впервые за ужасно долгое время чувствует себя безмятежно. Он смотрел на голову Эски, чувствовал тепло тела бритта, прислонившегося к его коленям, и молчал, осознавая, что снова может дышать. В прореху рваных тяжёлых облаков выглянула луна, осветив скупо обставленную комнату, ложе, укрытое вытертым покрывалом, и их двоих, застывших в удивительном, блаженном, долгожданном умиротворении. *** Луч зимнего бледного солнца упал на узкое ложе, помедлил на его краю, словно в нерешительности двинулся вперёд, медленно добрался до щеки спящего Марка, пощекотал ресницы и пополз дальше, выполнив свою миссию — разбудить. Римлянин пошевелился, поморщился и, неловко опираясь на локоть, сел, чувствуя, как ноет затёкшее тело. Судя по всему, вчера он заснул сидя, свалился на бок и так и проспал всю ночь, одетый. За окном звучали сигналы рожков — когорта готовилась покинуть гостеприимные стены Верковициума, чтобы совершить последний короткий марш-бросок до Адрианова вала. Марк с силой потёр лицо, сгоняя остатки сна, и внезапно подскочил, ужаленный одной-единственной мыслью: Эска! В комнате он был совершенно один. Стараясь сохранять хладнокровие, Марк встал, умылся стылой водой из кувшина, оделся, забрал плащ и оружие и вышел, изо всех сил заставляя себя не торопиться. При воспоминании о вчерашнем его бросало то в жар, то в холод, он испытывал то ужасный, мучительный стыд, то тёплое, успокаивающее чувство близости, сопричастности, хрупкого доверия — и перед внутренним взором его, пока он шёл по плацу, всплывали, сменяя друг друга, два лица: мужественное, жёсткое, суровое — центуриона Гая Плавта, и худое, острое, подвижное, такое непохожее на него — Эски. И в сознании Марка эти два лица словно накладывались друг на друга, наползали, как тени, обозначая какую-то странную, необъяснимую связь между центурионом и бриттом. Он поёжился при мысли, что ему придётся так или иначе поговорить с Плавтом перед выходом когорты. Он не мог трусливо сбежать — хотя в глубине души очень хотел. И где-то за этим кошмарным ощущением стыда, которое охватывало его при воспоминании о руках, губах и ласках Гая Плавта, пряталось вызывающее чувство тайного наслаждения. Тогда он был не с ним — во всяком случае мыслями и сердцем — но тело обмануть было невозможно. Ослепительный свет солнца раскатился по небу, озарил вершины гор, раскрасил золотом могучие стены Верковициума — словно сами боги благоволили римлянам в этот день, направляя их в путь. Марк, щурясь, пересёк плац, где строились шеренги пехотинцев в сверкающих на солнце нагрудниках и на фоне сияющего голубого неба реял штандарт когорты (благодарение Митре, старший центурион не смотрел в его сторону), и нырнул в казармы, где застал того, кого ожидал увидеть. Эска увязывал походный мешок, опираясь коленом на неудобное жёсткое солдатское ложе. Брови нахмурены, лицо сосредоточено, он то и дело сдувал с лица пряди отливающих яркой медью волос, которые при обычном тусклом свете дня казались совсем тёмными. Марк быстро прошагал по узкому проходу и остановился в шаге от Эски, который поднял голову, и еле уловимая тень улыбки скользнула по его губам. — Как спалось, центурион? — чуть насмешливо спросил он, затягивая ремни вокруг мешка. — Неудобно, — проговорил римлянин, глядя в серые, яркие, невозможные глаза бритта. — Как колено? Марк с удивлением понял, что совершенно не чувствует боли. — Лучше не бывает, — ответил он, улыбаясь, и Эска улыбнулся в ответ. Что-то, что было сломано между ними, зарастало новой живой тканью. Плечом к плечу они вышли на солнечный плац, на котором закончила строиться когорта. Старший центурион, отдав приказ о готовности, медленно обернулся в их сторону, и взгляды всех троих встретились в одной точке — скрестились, звеня неслышно, как серебряный, бронзовый и стальной клинки. У Марка перехватило дыхание. Эска молчал, стоя рядом, касаясь его плеча своим. Гай Плавт медленно подошёл к ним, держа под мышкой шлем с роскошным алым гребнем. Его голову и плечи, укрытые огненно-красным плащом, заливал яркий солнечный свет, придавая его стройной фигуре величественный вид. Глаза центуриона — чёрные, яркие, глубокие — казалось, поглощали сияние дня. Марк нашёл в себе силы не отвести взгляд, когда тот оказался рядом, невозможно близко. — Ты принял решение, Маркус Аквила? — Голос, ласкавший его вчера, был холоден и бесстрастен. — Да, центурион, — стараясь дышать ровно и говорить спокойно, произнёс Марк. — Мы уходим после когорты. Одни. — Что ж, — Гай Плавт легко коснулся его плеча, отчего Марк вздрогнул и едва не выдал себя, покраснев. — Возможно, встретимся на Валу, Аквила. Дорога у нас пока что одна. Марк, сглотнув, глядя неестественно прямо, отсалютовал центуриону и решительно зашагал к конюшням, искренне надеясь, что походка его тверда и ничем не показывает, что на самом деле у римлянина предательски дрожат колени. Эска коротко взглянул на Гая Плавта, кивнул и направился следом. — Мне всё больше и больше кажется знакомым твоё лицо, бритт, — вдруг задумчиво проговорил Гай Плавт, и Эска обернулся. Его глаза вспыхнули. — Я никогда не знал тебя, центурион, — отчеканил он и повернулся, чтобы идти. Марк был уже довольно далеко и не слышал их разговора, и бритт хотел поскорее отвязаться от Плавта, который словно нарочно тянул время, не хотел отпускать их — или только Марка? Он не хотел об этом думать и ускорил шаг. Но следующая фраза Гая Плавта, брошенная будто бы небрежно, заставила Эску застыть на месте. — Мне кажется, ты ошибаешься, Лисёнок.