По ту сторону

Его лицо тогда было в крови и копоти, искажённое издевательской ухмылкой, превращающей его в пародию на маску комедии. Голос его был хриплым, сорванным приказами в недавно закончившемся бою. И ему было тогда столько же, сколько Эске сейчас. Вот почему они не сразу узнали друг друга. Один был ребёнком со злым, вымазанным в грязи лицом, у которого темнело в глазах от ярости. Второй — молодым мужчиной, у которого в крови ещё кипели отголоски боя. Они смотрели тогда друг на друга: ненависть сталкивалась с издёвкой, отчаяние — с тёмным, страшным желанием, порождённым божествами войны. Время застыло, взорвалось и рассыпалось острыми мелкими осколками, которые безжалостно вонзались в его тело, лицо, глаза, сердце, силой возвращая его в тот страшный день. Он видел, как медленно оборачивается Марк. Чуял спиной насмешливый взгляд человека с тонким острым лезвием. Ощущал, как узорные линии шрама раскаляются добела, выжигая плоть до кости. Боги, почему, почему он не узнал раньше… Ненависть и ярость, чистой, мощной волной захлестнувшие его, были настолько сильны, что пропитывали тело насквозь, как вода морскую губку. Всё вокруг словно стёрлось — и Марк, застывший вполоборота, и безупречные шеренги легионеров, и солнце над головой и морозные облачка пара, дрожащие у ртов, — и он снова был один на один с человеком с тонким лезвием. Темноглазым, черноволосым, великолепным Гаем Плавтом. В голове грохотала, металась, вопила одна мысль: убить. Здесь, сейчас, и неважно, что будет потом. Лисица на его теле выла от ярости, раскалённой и поглощающей всё вокруг. А потом пришла предательская, но правильная мысль: ему придётся оставить Марка, оставить всё, ради чего тот шёл, жил, дышал, потому что смерть Плавта будет отомщена смертью его, Эски. Причём сразу. Легионеры разорвут его на части. Улыбка старшего центуриона Гая Плавта выжигала на его спине полумесяц. Он положил руку на пояс, где висел метательный нож, и на миг прикрыл глаза. Пальцы сжались. Внутри него клубилась тьма отчаяния, решимости, страха — не за себя — за Марка. Он не может оставить его одного. Рука обхватила рукоять ножа, медленно потянув его из узорчатых ножен. Он чувствовал дыхание, отдающее кровью, на своём лице, руки, оставляющие длинные кровавые полосы на его теле, острую, невозможную боль, когда человек с тонким лезвием вошёл в него, разрывая нутро, и даже тогда он не закричал — хотя, возможно, боги услышали бы его вопль. Но он — не закричал. Центурион Гай Плавт, мужественный, сильный, бесстрашный командир, прекрасный боец, умный и понимающий собеседник, десять лет назад потехи ради изнасиловавший мальчишку-бриганта, зверёныша с белыми от злобы глазами, нарисовал на его теле нестираемый знак своей власти. Нож удобно лёг в ладонь, тяжёлым лезвием коснувшись кожи. Марк. Что будет с Марком. Он предаст его, хотя дал ему клятву. Месть тяжким грузом рухнула на одну чашу весов. На другой был… долг? Слово чести? Что было на той, другой чаше? Что, ради всех богов светлого и тёмного миров?! Он понял, что стоит дать правильный ответ, и всё решится. И его выбор станет единственно верным. В застывшем, бесконечно тягучем времени Марк очень медленно поднимал на него глаза, в которых рождалось недоумение, перерастающее в тревогу. Их взгляды срослись, от одного к другому протянулась невидимая звенящая струна чудовищного напряжения. Он видел, как нож вспарывает морозный воздух и легко входит в шею центуриона, под самый подбородок. Он видел глаза Марка — в них застыл невысказанный вопрос. Рукоять ножа теплела под ладонью, наполняла силой лезвие. В мире вокруг них едва минуло несколько секунд, а в его сердце и мыслях прошла вечность. Он видел римлянина — тот замер, почувствовав неладное, зелёные глаза неотрывно смотрели на бритта, невозможно сияющие, яркие, вбирающие в себя весь свет этого бесконечного дня — и постепенно понимал, что лежит на другой чаше весов. Прошла вечность, когда его пальцы разжались, отпуская раскалённую рукоять, он медленно выдохнул сквозь сжатые зубы и направился к Марку. Не оборачиваясь. *** Марк толком не мог понять, что только что произошло — скорее, он почувствовал необъяснимую тревогу, глядя на Эску, внезапно застывшего спиной к Гаю Плавту, и странную улыбку на лице старшего центуриона — всё остальное мешало как следует рассмотреть солнце, бьющее в глаза. Бритт отчего-то взялся за рукоять кинжала, и Марк с ужасом подумал, что Гай Плавт недвусмысленно намекнул ему на то, что произошло между ними; его сердце подскочило к горлу и осталось там, перекрывая дыхание. Где-то в глубине его сознания звенел нахальный надрывный оправдательный голос: ты ничего никому не должен объяснять, Марк. Это твоё дело, зачем и почему. Это твоё дело, с кем. Ты не можешь оправдываться перед бриттом. Ты ему ничего не должен. И плевать, что ты чувствуешь к нему. Гай Плавт продолжал улыбаться, и в этой улыбке искрился лёд. Он перевёл взгляд с затылка бритта на лицо Марка и насмешливо поднял одну бровь; отчего-то это насторожило римлянина — дело было в чём-то другом. Он не мог понять, в чём. Спустя несколько мгновений Эска словно очнулся и продолжил идти. Он медленно приближался к Марку, не сводя с него потемневших серых глаз; губы слегка подрагивали, лицо заострилось, он выглядел очень юным — вероятно таким, каким был в тот страшный, жаркий августовский день, когда чистое небо над его миром распалось на дым, гарь, кровь и глумливые лица под блестящими шлемами. Эта картинка отчего-то всплыла перед внутренним взором Марка — навязчивая, липкая, но беспощадно яркая. Он снова мельком взглянул на Плавта — тот отвернулся и зашагал вдоль шеренг, на ходу надевая шлем; алый плащ трепал ветер, путался в тяжёлых складках. И Марк ощутил невообразимое облегчение, что этот отрывок его жизни остался позади, и сейчас когорта покинет Верковициум, и в его, Марка, силах сделать так, чтобы со старшим центурионом Гаем Плавтом они больше не встречались. Даже если ради этого придётся идти другой дорогой. Эска остановился рядом с ним, опустив глаза. Марк перевёл на него взгляд и мягко положил руку на дрогнувшее плечо. — Всё позади, — сказал он — и себе, и ему. — Идём. Они, не оглядываясь, направились к конюшням, и Марк не стал ни о чём расспрашивать: Эска молчал, значит, так было нужно, и в этом молчании не чувствовалось враждебности — по крайней мере, к нему, Марку. За их спинами загрохотали ворота крепости, и стройные шеренги легионеров потоком устремились наружу, а где-то впереди за бесконечными рядами одинаковых фигур в военной форме плыл ярко-алый гребень шлема старшего центуриона. Через час-другой когорта достигнет Адрианова Вала, где сменит свою предшественницу; легионеры распределятся по фортам и встанут на страже Рима — на границе с чужим, беспокойным, страшным миром. А они пойдут дальше. Марк только сейчас по-настоящему осознал близость переломной точки из долгого пути — после которой расстилалась тревожная неизвестность. До Вала всё было довольно ясно — куда, как и по какой тропе идти и кого можно встретить по дороге — но за стеной Адриана простиралась чужая и тёмная Каледония, поросшая дикими скалистыми горами и узкими долинами, по которых с грохотом катились бурные реки. Там не было дорог — были тропы, которые могли привести к смерти. И где-то там, среди этого хаоса необузданной природы, неподвластной Риму, среди людей, которые ненавидели Рим всей душой, был укрыт золотой орёл Девятого Испанского легиона. Маленькая сверкающая птица — в бесконечных диких горах, крохотная искорка с высоты взгляда богов. Богов, которые не торопились подсказывать, где её искать. Ворота медленно затворились за последней шеренгой когорты, и грохот подкованных сандалий постепенно затих вдали. Эска сел на край ступени под дверью, ведущей в сенохранилище, примыкавшее к конюшням, подобрал с земли какую-то веточку, устало поднял голову и глянул на Марка снизу вверх. — Можешь мне одну вещь сказать? — тихо спросил он. Римлянин почувствовал, как всё внутри него обрывается в чёрную бездонную мглу, но ему удалось сохранить невозмутимый вид. С мучительным трудом. — Спрашивай. — Почему ты отказался идти с… когортой? — Я решил, что… — Марк смешался. Что он решил? Что ему будет легче, если они с Гаем Плавтом больше не будут видеться? Что так ему будет проще забыть то наполненное стыдом и болью удовольствие, которое он испытал в объятиях старшего центуриона? Или что он боялся, что правда рано или поздно дойдёт до Эски и… И что? — Я решил, что на таком коротком пути нам компания не нужна, — стараясь изо всех сил, чтобы голос звучал уверенно и безразлично, проговорил Марк. — Я устал и хочу обдумать наши дальнейшие действия наедине. Эска устало усмехнулся; веточка в его руке царапала на влажной утоптанной земле бессмысленные завитки. — Ты так и не научился врать, Маркус Аквила. — Он кинул веточку и встал, бросив быстрый взгляд на залившегося предательским румянцем римлянина. — Я захвачу поесть в дорогу и вернусь. Нам нужно выезжать. Дни сейчас коротки, хотелось бы успеть до темноты перейти… на ту сторону. Прежде чем Марк успел хоть как-то оправдаться или возразить, бритт легко сбежал со ступенек и направился в сторону кухонь — сияние солнца, уже клонящегося к западу, быстро поглотило его стройную ладную фигуру в потрёпанной дорожной накидке. У ног Марка остался лежать узел с вещами; римлянин нагнулся, чтобы поднять его, и замер, вглядываясь в рисунок Эски, отчётливо проступающий на грязной земле. Быстрые, неровные линии складывались в голову лисицы, обращённую узкой мордой к гордому профилю орла, распахнувшего широкие крылья.