По ту сторону

Ночью снегопад ослабел, а перед рассветом с серого неба падали лишь редкие снежинки; в просветах между облаками мелькало солнце, постепенно растапливая нападавшие за ночь сугробы. Эска разбудил Марка в час, когда небо едва начало бледнеть, и почти сразу же уснул, а римлянин, зевая и ёжась, подбросил хвороста в костёр, которому бритт не позволил угаснуть, и бездумно уставился вдаль, туда, где из мрака вытаивал склон лощины, по которому им предстояло взбираться сегодня. Во сне Эска хмурился, периодически вздрагивал, но сон его был настолько крепок, что Марк еле добудился его, когда пришло время собираться в путь. Они молча и быстро перекусили, засыпали снегом остатки костра и, подхватив коней под уздцы, стали медленно взбираться по склону, туда, где наверху виднелись чёткие силуэты редких голых деревьев. Солнце, неожиданно вынырнувшее из-за туч, из последних сил попыталось отогреть землю — и белизна стала медленно уступать место коричневым проплешинам, устланным пожелтевшей травой. Обнажились валуны, которыми едва обозначались границы дороги, и идти стало легче; по крайней мере стало ясно, что они не сбились с пути. Поднявшись на гребень, они оказались лицом к лицу с захватывающим дух простором: слева по прежнему чернел лес, круто взбиравшийся к заснеженным вершинам гор, перед ними простиралось плато с рыжими подпалинами на снежном покрывале, за которым скала резко обрывалась вниз. Дорога уводила вправо, по сужающемуся участку между обрывом и нависающей горной кручей и исчезала за поворотом. Слишком узкая, чтобы пройти по ней вместе с лошадьми. Другого пути не было. Марк бросил отчаянный взгляд на Эску, и тот с сожалением и болью в глазах покачал головой. — Придётся оставить, Марк. Римлянин закрыл глаза и на миг прижался лбом к тёплой шее Ориона, который нервно всхрапнул, словно понимал, что происходит. Пропустил между озябшими пальцами чёрную как смоль гриву, погладил морду, заглянул в янтарные глаза своего любимца. Сердце сжалось, в горле появился предательский комок. Орион потёрся о ладонь Марка и замер. — Я… Может быть, когда мы вернёмся… — Римлянин не договорил, горло перехватило. — Тут есть трава, — чужим голосом произнёс Эска, бездумно поглаживая спину Цитуса резкими, отчаянными движениями. — Если снегопада больше не будет, они смогут… смогут ещё покормиться здесь. Он снял с седла походный мешок и перекинул через плечо, стараясь не смотреть на Марка. Поколебавшись, стащил с Цитуса само седло, освободил белоснежного красавца от уздечки и поводьев, бросив упряжь на землю, мимолётно провёл рукой по мягкой морде коня, прошептал что-то и, резко развернувшись, зашагал к обрыву. Марк последовал его примеру, руки предательски дрожали. Орион тихонько всхрапнул, когда римлянин прижался лбом к его бархатистому носу, и нетерпеливо мотнул головой, застыв на месте, когда Марк, спотыкаясь, почти побежал следом за Эской. Дорога началась с потери, и он в отчаянии решил, что это плохой знак, но титаническим усилием воли запретил себе думать об этом. Оборвалась ещё одна нить, связывающая его с прошлой жизнью. За краем уступа, отвесно уходящего вниз и поросшего редким колючим кустарником, шумела бурная река — её белые буруны были хорошо видны в просветы между ветвями. Справа нависала скала, слюдяные прожилки поблёскивали в сером камне. Тропа, сужаясь, вела путников между кручей и обрывом, к счастью, медленно, но неуклонно спускаясь в долину. Марк с детства иррационально боялся только одной вещи: высоты. Мучительно борясь с головокружением и дрожью в коленях, не подавая виду, что ему страшно до потемнения в глазах, он принялся осторожно спускаться следом за Эской, который легко ступал по влажной каменистой россыпи. Шум реки, который становился всё громче, по мере того, как путники спускались всё ниже, немного успокаивал Марка, который изо всех сил старался сосредоточиться на этом монотонном звуке, хватался за скалу и не спускал взгляда с вихрастого затылка Эски. Мелкие камешки вылетали из-под их ног и с шуршанием скатывались по отвесному склону; Марк старался ступать за бриттом след в след. Тот шёл, время от времени оборачиваясь и спрашивая взглядом, всё ли в порядке. Марк отвечал ему слабыми кивками и жалким подобием улыбки. Тропа круто нырнула вниз, и до них долетели брызги пенящейся воды — река шумела, бурлила, свирепствовала, рычала не более чем в десяти локтях под ними; над стремниной возвышались обкатанные водой валуны. В нескольких шагах впереди река завихрялась водоворотом, означавшим глубину; белые полосы пены, вращаясь, затягивали взгляд, и Марк едва устоял на ногах. С трудом оторвав глаза от коварной ревущей реки, он сделал ещё несколько шагов за бриттом — тот как раз поравнялся с водоворотом — и в голове мелькнула мысль, что они достигли самого узкого места дороги. И в этот момент, словно в ответ на внезапно охвативший его безотчётный страх, Эска оступился. Он неловко взмахнул руками, пытаясь удержаться на осыпающейся тропе, но нога съехала по скользкому крошеву, и вниз, в водоворот, полетели обломки камней. Пальцы бритта скользнули по влажной стене утёса в тщетной попытке зацепиться, и Эска стремительно сполз вниз, за край обрыва, лишь чудом ухватившись окаменевшими от холода пальцами за невидимую выбоину. Всё произошло за считанные секунды, и Марк, стряхнув оцепенение от ужаса, оступаясь и скользя, бросился к нему, протягивая руку. Какая-то часть его словно парила над тропой, наблюдая за страшным зрелищем сверху. Лицо Эски, бледное, запрокинутое вверх, было искажено гримасой чудовищного напряжения в попытке удержаться на краю. Марк рухнул на колени, упал плашмя в последнем отчаянном рывке, его пальцы коснулись омертвевших рук бритта, из-под которых беспощадно быстро тянулись грязные дорожки, в которых камни и земля мешались с кровью из содранных кончиков пальцев. Он не успел на какую-то жалкую секунду. Их глаза встретились, и в этот страшный миг Марк подумал: боги, если бы взгляд мог удержать… Он заорал, снова и снова выкрикивая имя Эски, который беззвучно исчез в грохочущем котле водоворота. Мелькнули руки, бледное лицо, и серая вода снова накрыла его с головой, затягивая и увлекая по ревущей стремнине вниз, на камни. Не раздумывая ни секунды, Марк скинул с плеч плащ, и, набрав в грудь воздуха, обезумев от страха и отчаяния, прыгнул следом. Ледяная вода обожгла его тело нестерпимой, сковывающей болью; он вынырнул, жадно глотая воздух, и успел увидеть, как в бурлящем потоке мелькнуло тёмное пятно тела Эски, летящее на валуны. Марк поплыл к нему, чувствуя, как тащит на дно тяжёлая одежда, и изо всех сил борясь с тошнотворным ощущением слабости в скованных холодом конечностях. Волна захлестнула его с головой; он продрался через неё, кашляя, и почувствовал дно под ногами — скользкую россыпь обкатанных водой камней. Эску протащило чуть дальше, через крутой порог, в опасной близости от валунов; Марк увидел, как тот отчаянно сопротивляется течению, но всё слабее и неувереннее, и из последних сил, захлёбываясь и кашляя, поплыл вперёд. Несколько раз его накрывали волны, но он каждый раз с хрипом втягивал воздух, поднимаясь над потоком, и продолжал упорно плыть, медленно, но верно догоняя Эску. В один страшный миг ему показалось, что тот исчез под водой — навсегда, и взмолился всем богам, которых знал, и своим, и чужим, чтобы это было не так. Лёгкие рвались от ледяного воздуха, тело цепенело в бурлящей и злой воде, перед глазами плыли чёрные пятна, складываясь в бессмысленные узоры. Так не должно быть, в отчаянии думал он, так неправильно… Боги отвернулись от них. Он не мог потерять то, что только что обрёл. Он не позволит им забрать его. Эску бросило на покатый валун, и его тело беспомощно погрузилось в воду — на поверхности мелькнуло тёмное пятно волос и рука с содранными ногтями. Задыхаясь, Марк сделал рывок и ухватил бритта за шиворот, дёрнул, потянул к себе, выталкивая на поверхность. Голова Эски мёртво откинулась назад, на плечо Марка, белое лицо, рваная рана на виске, глаза закрыты, по щекам, будто слёзы, струится вода. Марк закричал, поволок обмякшее тело, мучительно борясь с течением, нащупывая ногами дно, и тащил его, сжимая так крепко, как только мог, пока не выбрался на узкую полоску отлогого берега, усеянную каменной крошкой. Они рухнули на землю: Эска — безжизненным мешком, Марк — полуживым от усталости, холода и страха. Он тормошил бритта, тряс, орал, как обезумевший, не понимая, дышит тот или нет, потом единственно правильная мысль молнией пронзила его — Марк рывком перевернул Эску на живот, прижал к себе, и тот захрипел, закашлял, вода потоком хлынула из его рта, тело забилось в судорогах, которые переросли в крупную дрожь, но он дышал, с хрипом втягивая воздух. И Марк почувствовал, что волей-неволей улыбается закоченевшими губами. Его сердце дрожало, волнами разгоняя по телу волны тепла. Он трясся от холода, но ему было тепло. Эска кашлял, задыхаясь, и Марк словно очнулся. — Т-т-тебе нужно с-с-согреться, — пробормотал он, стуча зубами. — П-п-подожди. Он, пошатываясь, встал и принялся насколько мог быстро собирать обломанные ветви, принесённые течением и давным-давно отброшенные к стенам ущелья. Ему удалось набрать охапку относительно сухого хвороста — боги смилостивились над ним, выкатив из облаков край жёлтого солнца, и слабое тепло лилось на землю, потихоньку согревая её, и Марк взмолился про себя, чтобы снег навсегда забыл дорогу в этот край. Еле справляясь с судорожной дрожью, он полез в мешок и возблагодарил Митру за то, что кремень, кресало и запасная накидка были замотаны в плотные выдубленные шкуры — это уберегло драгоценные предметы от воды. Марк выложил хворост кольцом вокруг скорчившегося на земле Эски, кашляя и дрожа, с трудом высек искру и поджёг куски сухой ткани, которые оторвал от накидки и подложил под ветви. Не дожидаясь, пока костёр разгорится, он перешагнул дымящийся хворост, упал рядом с Эской, который, хоть и дышал, но впал в полуобморочное состояние, и, едва шевеля коченеющими пальцами, принялся стаскивать с него тяжёлую мокрую одежду. — Я с-с-сейчас, — шептал он бездумно. — Так б-б-будет лучше. Теплее. П-п-подожди. Обнажённое тело Эски в свете разгорающегося огненного кольца отливало бледным золотом, ссадины и длинные царапины на нём казались почти чёрными, зловещей змеёй вился рубец от дротика на плече. Марк замер; он понимал, что на это нет времени, что сейчас не тот случай, что они оба были на волоске от гибели, но не мог не любоваться им, корил себя за это и наслаждался одновременно. — Мне х-х-холодно, — прошептал Эска, на миг придя в себя. Рана на его виске больше не кровила, чёрный рубец ярким пятном выделялся на бледной коже. Марк стряхнул с себя оцепенение и принялся раздеваться сам — как мог поспешно, путаясь в мокрых складках, сдирая с себя заледеневшую тунику, штаны, башмаки. Огонь окружал их тёплым кольцом, его отблески переливались в подсыхающих волосах Эски, путались в них, рассыпавшихся на тёмно-зелёной шерсти накидки, которую Марк подсунул под бритта. Дрожа, он опустился рядом с Эской, лёг, прижался к нему всем телом, сплёл ноги, обнял дрожащее тело и натянул на них сверху край плаща. В его объятиях Эска казался хрупким и изящным, но Марк чувствовал силу, которая медленно пробуждалась к жизни под его кожей, наполняла теплом каждую мышцу, заставляя их вжаться друг в друга, заполнить каждый изгиб, каждую впадинку, делиться дыханием, биением сердец, щемящим чувством нежности, самой жизнью, которая неспешно возвращалась к каждому из них. Марку казалось, что холод вокруг не может проникнуть за огненное кольцо; и в этом пламенном круге ему тоже чувствовалось что-то мистическое, таинственное, словно боги хотели, чтобы так всё и случилось: и эта ледяная река, этот снег, страх, бессилие и отчаяние послужили на благо этой вынужденной, но такой желанной близости. Они так долго, так осторожно и мучительно шли к ней, не давая себе даже помышлять об этом, что теперь не было смысла торопиться. Они оба оказались по ту сторону самих себя, и перед ними пролегла неизведанная страна, которую им только предстояло изучить, чтобы понять, как безопаснее пройти по её запутанным тропам. Марк только сейчас понял, почему Эска на самом деле всё это время был с ним. Да, сначала это был приказ, это был долг, но потом лисица следовала за орлом, ведомая зовом сердца. Он застонал, вжался лицом в волосы Эски, пахнувшие рекой и дымом, его ладони словно заново вылепливали каждую чёрточку его тела, робость медленно уходила из его движений, уступая место восторгу, возбуждению, дикому желанию не отпускать от себя больше никогда — раз уж ему удалось выцарапать его у смерти. Эска перестал дрожать, замер и медленно открыл глаза — тёмные, серые как хмурое небо с проблесками солнца, золотыми как переливчатые языки пламени их жертвенного костра — и в них был ответ на все терзания Марка, его попытки защититься, уйти, укрыться от самого себя. Он не помнил, как сошлись их губы, пересохшие, обмётанные злым ветром, как раскрылись и слились в одно — сначала нежно, потом всё жёстче и яростней; он не помнил, как, задыхаясь от желания, которое билось в нём, вёл губами и языком по шее, острой ключице, через грудь вниз, к напрягшемуся животу, где белый рисунок лисицы был словно вышит на коже, неожиданно нежной на ощупь и вкус. Руки Эски скользнули по плечам Марка, спустились по спине, бёдрам; их тела нетерпеливо отзывались на эти обоюдные неловкие ласки, сливаясь в единое целое, сплетаясь и выгибаясь в лихорадочном желании, они узнавали друг друга заново, в средоточии стихий — в кольце огня, рядом с бурной рекой, под серо-золотым небом, в мире, где всё дышало опасной, дикой, будоражащей кровь свободой.