"Кавказъ"

Возвращаясь домой в обществе князя Андрея, Корф, лениво и часто невпопад отвечавший на реплики приятеля, помимо воли мыслями снова и снова обращался к утреннему купанию. Ему мечталось... Отношения с корнетом Репниным складывались во что-то очень причудливое, загадочное и волнующее. Против ожидания этот московский князь не вызывал в бароне неприязни, как раз наоборот. И Корф уже неоднократно пытался представить себе, на что может быть похожа дружба с Михаилом. Ему казалось, что это будет что-то романтическое, увлекательное, будоражащее воображение. И, наверное, опасное... Несмотря на природную мягкость, Репнин был явно упрям и в нем чувствовалась большая внутренняя сила, а это сочетание качеств весьма притягивало Корфа. Он с детства привык быть лидером и заводилой, привык, что окружающие – тот же Андрюша Долгорукий, например, – немедленно признавали в нем вожака. Отношения же с Репниным сулили что-то иное, новое, неизведанное. Владимир впервые в жизни встретил равного себе – и впервые в жизни ему не хотелось покорности со стороны нового знакомого! * * * В гарнизоне корнетов ждала весть, моментально испортившая светлую радость от прекрасного утра. Вестовые принесли пакет c известием о том, что в ущелье обложили чеченские разъезды Шамиля, идет бой и просят подкрепления. Фон Розен приказал выводить на передовую резерв... Горцев было немного, но дрались они отчаянно – явно смертники – и имели превосходство, которое давала им родная территория. Бой с переменным успехом шел несколько дней, и лишь в концу недели изрядно потрепанных кавалергардов отвели в тыл. «Тогда считать мы стали раны»... И выяснилось, что боевое крещение живыми прошли не все. * * * Первым, кого увидел Корф, войдя в залу офицерского клуба, был Репнин. Князь сидел на дальнем диване возле стены, опершись локтями о колени и свесив свою золотую голову (из ближнего окна падал отсвет приближавшегося заката, превращавший светло-русые волосы Михаила в причудливую корону червонного золота) на грудь. В пальцах он вертел бокал красного вина, капли которого переливались через край – и на полу образовалась лужица темной, похожей на кровь жидкости... Корф вздрогнул. – Что с вами, князь? – Сашу Апухтина убили, – не поднимая головы, прошептал Репнин. – Милого, доброго, веселого, совершенно безобидного Сашеньку... Гадость-то какая... Страшно-то как... Барон был уверен, что Репнин не отдает себе отчета о том, что рядом с ним кто-то есть, что говорит сам с собой – и в этих словах было столько боли. – Так плакать хочется, барон (Владимир вздрогнул – оказывается его заметили!), а слез отчего-то нет... Не знаете, почему бы это, а?.. И Михаил поднял на Корфа глаза. Черные от горя, большие – и совершенно сухие. Владимир еще ни разу не видел, как плачут без слез. Ему стало плохо. Захотелось сказать что-то, чтобы разом ушла грызущая Репнина боль, чтобы засасывающая чернота в глазах князя сменилась привычным изумрудным светом. Но слов не нашлось. И барон просто тяжело сел рядом. Помолчали. Из бокала князя на пол продолжали стекать капли, напоминавшие кровь, Корфу стало тошно смотреть на эту капель – он осторожно взял из пальцев Михаила бокал, поставил его на ручку дивана. Показалось, что князь этого даже не заметил. – Слышал, вы, барон, отличились в этом бою, – вдруг ясным голосом сказал Репнин. – В атаку своих подняли, к кресту представлены... – Не надо, князь! – Владимир зажмурился. – Не напоминайте. Я ничего об этом бое не помню. Только страх и полную растерянность. Животный страх при мысли, что сейчас меня убьют. Я и в атаку рванул, потому что мочи не было больше оставаться на месте. Какое же это геройство... Репнин хотел что-то возразить – и Корф с готовностью приготовился слушать (господи, хоть как-то отвлечь князя!), но они не успели обменяться больше ни словом: клуб начал заполняться офицерами, уединение было нарушено. Входившие быстро обегали взглядами зал, судорожно отыскивая в толпе друзей и знакомых, найдя, коротко обнимали уцелевших глазами, плача про себя об ушедших... Кто-то поднял тост. Выпили молча, не чокаясь. У Корфа в горле застрял комок, не дававший дышать, но и – о, счастье! – мешавший расплакаться. Вдруг через плечо Репнина протянулась чья-то рука, державшая гитару. – Сыграй, Миша... Владимир хотел оттолкнуть эту руку – ему показалось кощунственным просить о песне почерневшего от горя князя. Но Репнин инструмент взял. Неосторожно дернул струну – гитара заплакала тоненьким рвущим душу голоском. Михаил поморщился, накрыл деку ладонью, словно лаская, – и плач смолк. Смолк и зал. Вокруг сидевших сгрудились офицеры. Репнин устроился поудобнее, пробежал длинными нервными пальцами по струнам, видно, соображая, что спеть. – ...что ты вьешься надо мной... Ты добычи не дождешься... Черный ворон, я не твой... Неожиданно сильный и чистый голос князя вдруг дрогнул, споткнулся, но не сорвался, не упал, потому что в ту же секунду его подхватил другой, такой же сильный и чистый, но более низкий и бархатистый. Репнин покосился, чтобы понять, кто поет, – и увидел, что это Корф. Два голоса обвились друг вокруг друга, не заглушая, а дополняя один другого, обнялись и устремились куда-то ввысь. Песня кончилась, не успев начаться. Князь взял последний аккорд, отложил гитару, порывисто поднялся. – Спасибо, барон. Протянул руку, словно хотел коснуться плеча, но передумал, сжал пальцы в кулак, прижал к груди и стремительно ушел. Владимир дернулся подняться следом, но на плечо откуда-то сзади опустилась твердая рука. – Не стоит, корнет, – произнес поручик Лопухин. – Миша сильный. Он сам справится.