"Кавказъ"

Маленькой, очень маленькой получилась эта передышка от войны для князя Репнина. Всего-то несколько дней отвела ему судьба на то, чтобы попытаться отчиститься от грязи, крови и воспоминаний. Две недели боев чувствительно изменили князя. Натура тонкая, ранимая, романтичная, он почти все в этой жизни принимал близко к сердцу. Странные, непонятные, но такие волнующие отношения с бароном Корфом, точного определения которым он то ли не еще мог, то ли отчего-то боялся дать, заняли серьезное место в мишиной системе ценностей. Настолько серьезное, что Репнину даже стало страшно. Князь понял, что каким-то причудливым образом зависит от властного, взбалмошного, порой жесткого, а порой несказанно нежного и пылкого барона. Прежде Репнин никогда не ощущал себя чьей-то собственностью. Даже родители не имели над ним такой власти, какую помимо мишиной воли приобретал над ним Корф. Но странное дело – зависимость должна была бы пугать довольно своевольного по природе князя, или хотя бы вызывать неприятие, но почему-то в случае с Корфом этого не происходило. Напротив. Когда однажды утром, проснувшись по обыкновению в квартире Корфа и Долгорукого после очередной уютной приватной вечеринки, Репнин обнаружил, что на кухне распоряжается не кто иной, как его денщик Павлуха, а возле кровати, на которой спал князь, аккуратно сложены его еще не распакованные вещи, и понял, что никуда идти не надо, потому что теперь он живет здесь, у Михаила даже не получилось как следует рассердиться! Хотя он очень этого хотел. В первый момент, поняв, что его переселили, не спросив его мнения на сей счет, он испытал приступ дикой ярости. По какому-то волшебному стечению обстоятельств ни Павлуха, ни сам Корф в эти минуты ему на глаза не попались. Когда же улыбающийся и взъерошенный со сна Владимир ввалился в гостиную и счастливо пожелал ему доброго утра, вся ярость улетучилась и Репнин лишь обреченно махнул рукой. – Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? – поинтересовался Корф, стянув с тарелки князя еще теплый хрустящий хлебец, печь которые так ловко умел прекрасный повар Павлуха. – А какой толк спрашивать? Ты же ответишь, что так нам всем будет лучше и удобнее. – Но так нам всем действительно будет лучше и удобнее, разве нет? К тому же ты все равно две ночи из трех проводишь здесь, а не в своей постели! – Поэтому и не спрашиваю. Хотя ты бы мог хотя бы для порядка спросить, хочу ли я жить с тобой под одной крышей... – А ты... не хочешь? – барон изо всех сил пытался скрыть свою настороженность, но это ему плохо удалось. Мгновение Репнин боролся со страшным искушением разыграть Корфа, заставить нервничать и оправдываться, но не стал. – Да нет, мон шер, я-то не против. Но хоть мнение Андрея ты спросил? – Мой другой князь, – прошептал Владимир, близко придвинувшись к уху Михаила, – всегда поддерживает меня во всех моих начинаниях... – Не ждите того же, – в ответ Репнин чуть развернулся и закончил фразу, почти касаясь губами уха Корфа, – от меня... Я уступаю лишь потому, что лень сопротивляться... Куда завел бы юных корнетов сей возбуждающий диалог, осталось тайной. В дверях гостиной возник заспанный князь Долгорукий, близоруко понаблюдал за своими сожителями – и ворчливо констатировал: – Опять бессовестно кокетничаете друг с другом. Хотя бы на завтрак перерыв сделали... Застуканные на месте преступление корнеты рассмеялись, пряча друг от друга глаза. – Доброго утра, Андрей. Скажите, этот невозможный деспот хотя бы с вами обсудил идею моего переезда? Мое присутствие здесь не доставит вам неудовольствия? – Знаете, князь, – жалобно проговорил как следует не проснувшийся Долгорукий, не преминувший, тем не менее, сцапать с тарелки Репнина последний павлухин хлебец, – когда вы обращаетесь ко мне на «вы», я чувствую себя... отдельным. – Это легко поправить, – произнес Корф, поднимаясь со стула и одновременно сигналя Репнину глазами. Барон легко поймал Андрея сзади за локти и развернул лицом к Михаилу. Репнин, смеясь, подошел близко к Долгорукому, осторожно снял с него очки в тонкой железной оправе, наклонился и легонько поцеловал в край губ. – Так ТЕБЕ лучше? Андрей покраснел как рак, выпутался из рук Корфа, отобрал у Репнина очки, аккуратно нацепил их на нос, поправив указательным пальцем на переносице, и чопорно произнес: – Так действительно лучше. Но вы все равно невозможны, Репнин! То есть ты невозможен. И под дружный хохот приятелей деланно обескураженно добавил: – А на «вы» ругаться удобнее. Почти семейная идиллия молодых военных длилась недолго. Три дня спустя весь гарнизонный резерв включая штаб во главе с командующим фон Розеном выдвинулся на боевые позиции. Готовилось наступление. * * * Первое напоминание о том, как жестоко и больно может бить реальная жизнь, пришло через три дня после того, как полки встали лагерем в горах. Вечером в палатку, которую на троих делили Корф, Репнин и Долгорукий, ввалился Андрей. С правой рукой на перевязи... Владимир с Михаилом, раскрыв рты, молча смотрели на приятеля. Первым опомнился Корф. – Что это? Откуда? Где, черт побери, ты шлялся, если тебя пулю поймать угораздило?! – Залетная, случайная, со всяким может случиться, – слабо отбивался Долгорукий от Репнина, который обнял его за плечи и пытался усадить в самый удобный угол, одновременно стараясь налить ему горячего чаю, и от Корфа, пытавшегося в это же самое время сунуть в здоровую руку князю миску ароматнейшего супа. – Да что вы облепили меня, как клуши деревенские?! – наконец возмутился Андрей. – Царапина это, понятно?! И я не инвалид!!! Наконец комизм ситуации дошел до Михаила и Владимира. Первым хохотнул Корф. – Ну где еще, скажите на милость, могут ранить штабиста, как не в лагере? – Ты, Аника-воин, не смей обижать раненого! – шутливо налетел на него Репнин, и Долгорукий, в ответ на реплику Владимира пожелавший было обидеться, не выдержал и начал хохотать вместе с друзьями. Но еще через три дня им было уже не до смеха – войска начали осуществлять разработанный штабом план по захвату имама Шамиля, начались бои, и главным занятием стало ожидание. И не было в эти дни минут счастливее тех, когда к ночи в палатке собирались все ее обитатели – уставшие, грязные, иногда злые, иногда на грани истерики от пережитого, но – живые. А на исходе второй недели беспрерывных боев Репнин не дождался дома Корфа. Ночь не смыкал глаз, но и к утру барон не объявился. Едва забрезжил рассвет, как князь уже топтался у штабной палатки, ожидая увидеть Долгорукого, последние несколько ночей не покидавшего рабочего места. Андрей с красными от хронического недосыпания глазами вышел к Михаилу – и окаменел, увидев выражение его лица. – Что?.. – Владимир не вернулся, – тяжело произнес князь. – Я вчера все госпитальные палатки прочесал – нету его среди раненых. Прохор говорит, Воронка тоже нету – может, это хорошая примета, а может, нет. Я хотел спросить – списки убитых не посмотришь, может... Нет, я даже додумывать эту мысль не хочу... – Миша, – Долгорукий взял Репнина за плечо, но тот вырвался. – Он не мертв, я чувствую. Если бы его убили, я бы знал, я бы... – Успокойся, – Андрей все-таки поймал Репнина за руку. – Верь себе. Веришь, что он живой, – значит, так и есть. И значит, остается надежда, что в плену, и мы его найдем. * * * Корф действительно оказался среди пленных. Самому себе он через силу признался, что совершил глупость, оставшись возле трех раненых артиллеристов уже после того, как была дана команда отойти на прежние позиции. Ну не смог он бросить этих людей одних, хотя и сам не понимал, чем, собственно, он им поможет. И когда на них налетел разъезд озверевших от крови всадников Шамиля, даже выстрелить не успел. А вот избавиться от офицерского мундира, как ни умоляли его товарищи по несчастью («Увидят, что офицер, замучают до смерти! Ваш мундир для них, что красная тряпка для быка, звереют, лютуют! Не делайте глупости, вашбродь, скиньте китель-то, может, уцелеете!»), не захотел. Из гордости. И сейчас валялся на дне глубокой, закрытой поверху досками ямы вместе с десятком других русских пленных, едва сдерживая стоны. Все та же идиотская гордость не позволяла проявить слабости, хотя ему не то, что стонать, орать хотелось от боли в измочаленной нагайками спине. Лежа на груди, Корф кусал себя за запястье, пока кто-то из пленных, бормоча успокаивающие слова, пытался куском его же рубахи стереть кровь и грязь с багровых рубцов. Сознание то покидало барона, и он впадал в благостное забытье, позволявшее отдохнуть от постоянной боли, то возвращалось, и тогда он снова в кровь кусал губы и пальцы, давя рвавшийся наружу крик. Его вытаскивали из ямы по нескольку раз на дню, и каждый раз, зная, что сейчас последует новая порция издевательств, он лишь наделся, что Господь смилостивится, что мучители, почему-то не спешившие отправить свою жертву на тот свет, наконец-то утратят последнюю осторожность и смерть избавит его от этих мук... Но его каждый раз окатывали ледяной водой из ведра и пришедшего в себя бросали, как рухлядь, обратно в яму. И каждый раз простые солдаты, делившие с ним тюрьму, успевали поймать его на руки до того, как он, грохнувшись на дно, переломал бы себе пока еще остававшиеся целыми кости. И каждый раз кто-то из них, причитая, молясь и страшно ругаясь, пытался как мог облегчить барону страдания. Иногда, забываясь бредовым сном, Владимир видел странные, тревожившие его картины прежней жизни, какие-то светлые, излучавшие покой и счастье фигуры, особенно одну... Он не мог различить черт лица, распознать голос, но почему-то знал, что эта фигура – главная в его сне-бреду, и тянулся к ней из последних сил, звал, молил о помощи, об избавлении... И откуда-то из страшного далека приходила волна нежности и надежды, и едва уловимый бессвязный шепот, вселявший веру в то, что ему, Корфу, все-таки стоит цепляться за жизнь... * * * А в лагере русских войск бешеным зверем метался князь Репнин. Каким-то чудом он сумел убедить начальство и нескольких товарищей-офицеров, что если Корф в плену, имеет смысл организовать операцию по спасению. Хорошо запомнил странный стеклянный взгляд графа фон Розена, который, дав «добро» на попытку найти и освободить барона, искоса глянул на стоявшего возле плеча князя поручика Лопухина, который, поймав этот взгляд, с минуту удерживал его, а потом коротко кивнул. – Что это было, поручик? – спросил пересохшими губами по выходе из генеральского шатра. – Приказ. – И какой, можно узнать? – Мне приказали принять участие в вашей авантюре и при этом напомнили, что за вашу жизнь и жизнь барона Корфа я отвечаю головой. Репнин резко развернулся на месте, жестко уперся ладонью в грудь Лопухину. – С чего бы фон Розену так заботиться о наших жизнях? И откуда, скажите на милость, такое доверие вам?.. – Ваши жизни на вес золота потому, что в войсках категорически не хватает офицерского состава. Вам обоим, кстати, и звание поручиков вне очереди именно по этой причине дали. Ну и за характер, конечно. Что же касается доверия... Лопухин помолчал. И после паузы тихо, так, что Репнину пришлось встать к нему почти вплотную, сказал: – Помните, князь, я вам как-то рассказал историю моей жизни? Моего друга... Фамилия моего Сержа была фон Розен... И жестко посмотрел в глаза князю: – Вот почему я костьми лягу, а сделаю все, чтобы сохранить вам жизнь. * * * Разведку удалось организовать быстро и качественно. Помог денщик Корфа Прохор. Репнина и раньше занимала мысль, откуда у барона такой слуга – среднего роста, гибкий как лоза, остроносый, остроглазый, с черными, как смоль, патлами. Сейчас внешность Прохора была как нельзя кстати – только с такой рожей можно было рискнуть и пробраться в лагерь абреков, чтобы попытаться найти схрон, где держат русских пленников. Посылать на такое дело своего Павлуху, хотя тот и рвался в бой, было нельзя. – Тебя с твоей русопятой рожей и пшеничными вихрами через пять минут раскусят, а через шесть зарежут, как поросенка, – отбрил коллегу Прохор. – А мы, цыгане, везде есть. Я уж тут неподалеку и табор приметил... Помогут родичи, как пить дать. Особенно если денег посулить... – Цыган... – протянул Репнин. – Я так и думал. Только вот откуда же у Вольдемара цыган-то в услужении? Впрочем, Бог с ней, с этой тайной. Проберешься в лагерь, узнаешь, где наших держат, мигом назад – и никакой цыганской самодеятельности! Башку сверну! Пронырливый цыган вернулся через сутки. Улыбнулся во весь рот. – Вороного видал на коновязи. Сразу понял – барон где-то рядом, иначе этот зверюга уже давно ушел бы оттуда, и никакой силищей его бы не удержали. Предан, как собака. Он мне и яму, где их держат, показал. Я ему повод-то подпилил, он и пошел по следу ровно гончая. Отвлек внимания на себя – пока его абреки по всему лагерю ловили, я к яме-то сползал, огляделся. Сторожат. Трое. Сменяются дважды в сутки. Сколько человек внизу, не скажу, но вроде не меньше десятка. И потемнел лицом. – Владимира Иваныча видал. Мучают его, ироды. Как тряпка на руках обвис, но живой. Повернулся к Репнину, отшатнулся, увидев взгляд князя, но взял себя в руки. – Не надо бы спешить-то, вашбродь. С трезвым умом туда надо, не так... – Ты мне указывать будешь?! – взбеленился князь. – Прав Прохор, – тут же послышался спокойный голос Лопухина. – Ты же живым хочешь своего друга вернуть, а не его тело...